Краеугольный камень

– Если уж до концовки повествования добрался я, многоречивый говорун, так позвольте, Афанасий Ильич, досказать. Дальше весьма поучительное коленце выписалось у нас тут. Остались сыновья его полновластными хозяевами родового добра и отцовой славы. С мастеровитостью в кузнечном промысле у них не очень-то задалось: и талант потребен, и терпение великое. А вот всё самое мерзкое, естеством и обстоятельствами неблагоприятными перекочевавшее в них от отца, выпятилось на вольной-то воле их теперешней жизни да в буйную, невылазную чащобу попёрло без оглядки. Стервятниками хищно присмотрелись они, а потом тихой сапой подкрались к самому доходному в здешних краях делу – сплавному. Лесосеки по всем трём притокам стали прицапывать, бывало, что обманом и нахрапом, борзо. Наверно, думали: мало нам, мало! Эх, ещё бы чего хапнуть, эх, чем бы ещё поживиться! И дальше – хлеще: понеслось, покуролесило. Алчность разжигалась – кривобоковское нутро раззадоривалось. Принялись пушнину, оленину повально скупать у тунгусов, а баранину, говядину и шерсть со шкурами – у бурятов. Но цены – не цены, а чистейший грабёж и произвол. Подпаивали, забалтывали посулами и намёками, всучивали хмельному охотнику или скотоводу какую-нибудь мало-мальскую деньгу с побрякушками – в спешке возами вывозили добро. А очухается сей незадачливый владелец скарба, потребует справедливости – за грудки его, бумагой, им же подписанной корявым крестиком, в лицо натычут. Лавки торговые, конторы сплавные и складские повсюду по Ангаре понаоткрывали. А при кузне – да не при одной уже, да в разных поселениях – наёмных работяг впрягли, доглядчиков, почитай, надсмотрщиков, к ним приставили, чтоб не ленились те и в свой карман не клали денежку. Предание говорит: ковали́ наёмные не ахти какими были, по существу, всякий сброд, шаромыжники, – заказчики бранились, отплёвывались, требовали задаток назад. Кому-то вынуждены были вернуть, а некоторым подваливали хорошенько, застращивали. Молва покатилась: лютуют Кривобоковы, всё-то объегорить норовят, даже на копейку ломаную, в особенности нахальствуют с инородцами, хитростью, изворотом зацапывают у них, простаков, и то, и другое, – уже разбора не чуют. Всё одно что ослепли и ополоумели братья со своими подручными. В годок более-менее надёжную отцову славу похерили напрочь. На лесосеках – безалаберщина, разор всесветный: добрую древесину переволакивали к берегам, к пристанькам, а всё нестроевое, отходное – сучки, ветки, всякие другие обрезки, сушняк, пни, подсобные слеги и жерди – навалами, грудами бросали. Никогда такое не водилось в наших краях: взял лесоруб добрый, то есть строевой, корабельный, лес – что ж, молодец да удалец ты, но будь любезен после навести порядок, чтобы палы не случились и чтобы поросль благородных деревьев не загибла под гнильём и прущей вширь и кверху всякой сорной растительности. Дальше – ещё, ещё хлеще. За водку и безделицы прихапали братья несколько родовых охотничьих угодий у тунгусов – давай там лес нещадно валить, зверя распугивать. Тунгусы хватились, хотели вернуть своё исконное, да не тут-то было. Кривобоковы перед ними трясут бумагами: по закону-де хозяйствуем, а потому заткнитесь и помалкивайте, покудова целы. Однажды жарким летом с их обглоданной и брошенной лесосеки вихрем такое пожарище попёрло на Кривобоковку, что едва отстояли селяне крайние избы. Но тайга тогда страшно пострадала, ближайшего, оберегаемого миром строевого леса лишились на полвека с гаком. Завелась и такая зараза: не уступил им продавец своей лесосеки за всучаемые гроши – в первую же сухоту с ветром оп-па – и полыхнула лесосека. Сколько ценного, а лучше сказать, бесценного леса сгубили эти ироды! На все времена закон неписаный, но в душе народа крепко он держится и бережётся: живи и мысли, человек, – что́ после тебя останется твоим детям и внукам. Просто? Просто! Можно сказать, азбучно. Однако же именно так, как надо. Люди давно уже роптали, тихонько промеж себя хаяли и кляли Кривобоковых. Но после того жуткого пожара заговорили громко: не хозяева они – поганее вражины какой самой мерзкой. Разгневанные мужики подступили к братьям: признавайтесь, вы подпалили, вы озоруете в тайге? Те ни в какую не признаются, а, напротив, угрожают, со своими молодчиками затворами ружей пощёлкивают, ножиками поблёскивают. Возня, драка, кровушка, вопли. И хотя не пойман – не вор, однако за годы праведный, но неумолимый гнев скопился. Остановить людей было уже невозможно. Скрутили братцев и их подельников с разбитыми харями, впихнули в амбар, замок навесили и даже стражу приставили. И – думкают, кумекают всем миром, и русские с инородцами впервые вместе, сообща: сдать властям негодяев или как? Но ясно, как божий день: отвертятся, откупятся прожжённые братцы, а потом и вовсе понесёт их по кочкам, озвереют от обиды и жажды мести. Прогнать навечно из Кривобоковки? Сказать: ступайте, нехристи, подобру-поздорову на все четыре стороны. Сибирь, мол, велика, авось где приткнётесь и начнёте непорочную да благоразумную жизнь. Эк, нет, однахо, не дело, молвили инородцы: велика-то Сибирь, велика, однахо, да от недоброго человека, обуянного злыми духами, и напасти, однахо, творятся тоже великие. От себя беду, поди, отведём, избавимся от злыдней и нечестивцев, но ведь у соседей наших или же где дальше, да ещё далече, однахо, лихам и худу твориться их руками. Эк, однахо, думать надо бы, бра́тки. Препирались, препирались, горячились, горячились мужики, наконец, в обоюдной душевности и разумности, сговорились, что называется, ударили по рукам: силком, под призором крепких сопутников из наших селян вывезти отсюдова братьев с семьями в Расею-матушку, на коренную их отчину. Доставить и перво-наперво поклониться той земле, сказать ей: прими, ради Христа, чад своих неразумных, не хотим брать на себя грех какого-нибудь невольного смертоубийства или же каких-либо других непотребных действий, сама постанови по совести и правде своей, как с ними обойтись. Избы же кривобоковские, уговорились, спалить, да прямо на глазах у хозяев, чтобы знали – ничего ихнего тут не осталось, в прах и пепел превратилось, а потому нет им сюда обратки. Так-то оно в старину заворачивалось дело: прогнать, сжечь, – и вся недолга! Крутенько, конечно, да, как говорили, по-божески-де. Да, да, всё же по-божески, если вспомнить сурового, но справедливого бога из Ветхого Завета. Да и по-человечески, согласитесь. Так и поступили. В тихую, солнечную, но сырую распогодицу подпалили избы со всеми пристройками и скарбом, который отказались взять с собой в дорогу хозяева. Доподлинно известно, что плакали, рыдали, убивались все, и – братовья со своими домочадцами, и – все, все селяне, глядючи на пожарище. Виданное ли дело – добровольно сжигать ладное, жилое жилище! Следом погрузили братьев с домочадцами в лодки и отчалили. Пути-дороги в те поры были ой как нелегки и долги. И только лишь через полгода воротились сопутники. Доложили на сходе: поклонились поясно той хотя и чужой, но нашей русской земле, сказали ей то, что велено было вами, и немедля отпустили нехристей на все четыре стороны, а сами – скоренько домой. Там же на сходе предложено и принято было едино и дружно – переименовать Кривобоковку обратно в Пристаньку. Э-эй, да не тут-то было! Имечко селу, данное по расчётливому разумению и, можно сказать, силой, оказывается, не очень-то приживчивое. Только если власти вмешаются со своими постановлениями и указами – приживётся, глядишь, а так чтобы с ходу, скопом – затруднительное дело, однахо, как любили присказывать этим многозначным словечком наши инородцы. И минули десятилетия, прежде чем народилось новое имечко – Единка. И тут делу ход дали, однахо, сами духи нашей земли. А Пристанька не прижилась потому, видимо, что пристаней, всяческих сборных мест для складирования брёвен и вязания плотов было в округе навалом. Запутаешься, где какая пристань-пристанька. Рядом же с нашим селом образовались и мало-помалу вкоренились в общую жизнь ещё водворения да заселения. Сначала, о чём я вам уже говорил, примыкали непостоянные, кочевые жилища, юрты да чумы, тунгусов и бурятов. С годами же они потихоньку съединились с нами по околицам, по улицам, по тропам, по огородам, по выпасам, по родственным связям и просто по приятельству. К началу XX века удалось тут довольно большое и благополучное село. И неведомо, незнамо, когда принялись величать его Единкой. Название попросту врослось в сознание и души. Потом, как сие ведётся, перекочевало и в чиновничьи бумаги с гербами и печатями. Вот такая история… однахо, – морщинкой у губ усмехнулся старик.