Краеугольный камень

– Как, как, скажите, наконец? Не отмалчивайтесь глубокомысленно!

– Да сделайте, ради Христа, хотя бы что-нибудь! Мужики вы или не мужики?

– Чего там, не хотя бы что-нибудь, а водой наперво обеспечьте народ.

– Действительно, на великой реке обитаем, а воды для жизни не имеем.

– Стыдоба да глупость глуповская, и только!

– Прямо по Салтыкову-Щедрину, по русской классике. В то же самое яблочко угадали.

Минутами хотелось закипавшему Афанасию Ильичу отмахнуть точно бы шашкой: «А не вы ли, уважаемые, совсем недавно торжествовали и отплясывали?»

Но понимал непреложность: «Нельзя так с людьми. Угомонись, рубака! И ты и они верили, и ты и они надеялись. И ты и они были убеждены, что заживут лучше, разумнее, добрее, наконец, с проком и впрок. Что прижитка ждать, но никак не убытка и горя. А потому – молчи, оратор, и слушай. Молчи и слушай. Но впредь… но впредь… никогда… слышишь? никогда… ни-ког-да…» – в сцепке сжимал он за спиной пальцы, пока не ясно понимая, воспалённый, горящий, что «впредь» и что «никогда».

Но душа его уже знала и, остыв, спокойно говорила с ним: «Нужно во что бы то ни стало осмелиться жить по совести. И только по совести. Всегда по совести. Разум и совесть пусть идут по жизни рука в руку, чтобы человеком остаться до последнего твоего вздоха».

«Наверно, опять слова, слова…»

«Нет, жизнь, как она должна быть. И высоких слов не стесняйся и не бойся, если они идут из души».

Глава 24

– Единка… Единка…

Но понимает, что ни слова, ни мысли, ни даже поступки его и других людей, даже самые смелые и, возможно, героические действия, уже не спасут её. И умиротвориться, утешиться можно только лишь тем, что спалят село дотла. Потом реке и людям будет хотя бы немножко легче.

«Смирись. Вернись в свою жизнь и живи как до́лжно».

Поворотился лицом к машине, но в мешкотной медлительности, с неохотой, в противлении души. Старик уже откинулся на спинку сиденья, выпрямился, охватил руль руками, явно обозначая, что готов, что пора, что довольно. Двигатель, правда, не завёл, и веки были опущены.

И едва только начал Афанасий Ильич поворачиваться к Единке всем туловищем, чтобы оказаться к ней спиной, и едва только намерился замахнуть ногу для первого шага в обратную сторону, как вдруг заметил – вдали у пабережных черёмух замаячило нечто необычное, даже невозможное. В оцеплении огня и дыма кто-то разбирал, да, кажется, всё же именно разбирал, ещё не подпалённую избу.

«Неужели чудится? А изба хороша, похоже, самая капитальная из единковских».

Рассмотрел в этом сумеречном, но освещённом огнём воздухе своей зоркостью охотника, что сложена, срублена изба из довольно толстых, ржано-искрасного отлива брёвен, а значит, лиственничные они. Вырубы по углам мастерские, искусные: с идеально выдержанной вертикалью, да к тому же – «в обло». Такой угол вырубить, вытянуть – дело не простое, не каждому мужику, даже маститому дастся. Тем более чтобы ещё и красиво, изящно вышло. Кровля жестяная, четырёхскатная, а значит, очень дорогая, редкая даже для зажиточной Единки, не говоря о других глубинных таёжных деревнях. Окна маленькие, по-сибирски в практичную четвертинку, с прижмуром осторожным и недоверчивым. Но наличники и ставни резные, изукрашены в разные цвета, и это уже то, о чём могут сказать и говорят: с песней в душе работает и живёт хозяин. Оба двора, чистый, крытый, с поветью второго уровня, и задний, для скота, тоже с поветью над землёй, оба размашистые, умащены постройками, клетушками, загонами для мелкого и крупного рогатого скота. К головной избе прилепились по бокам две пристройки. В огороде высится ещё одна изба, хотя и небольшая, приземистая, венца на три меньше; понятно, что она не баня и не кухня. Афанасию Ильичу легко догадаться, что семья разрасталась и что отделяться родственники друг от друга не хотели, потому и нарождались в годах пристройки и отдельная изба. Огород очень большой, пожалуй, с гектар будет; у других куда меньше. Видимо, из рода в род семьи всегда были большие, едоков хватало.

Ничего не скажешь, настоящая крестьянская усадьба, обихоженный хозяйственный мирок, если не целый мир для владельцев. И его, конечно же, не одно поколение отстраивало, перестраивало, раздвигало, при этом, без сомнения, вынашивало какие-то намётки, задумки, мечты, планы.

«Любо! – удовлетворённо покачивал головой Афанасий Ильич. – Любо!»

Эту усадьбу он приметил сразу, как только вышел из машины и огляделся, но тогда человека там не было и близко, в том числе пожогщиков. Теперь же – человек, мужик, и он – точно, точно, разбирает избу! В происходящее верилось с трудом. Достоверно Афанасий Ильич разглядел лишь то, что на крыше возится какой-то юркий мужичок и орудует гвоздодёром или чем-то похожим.

Глава 25

Зачем-то оборачиваясь беспрестанно на Единку, на разбираемую избу, путаным, но скорым шагом подошёл к старику. Тот молчком, в потупленности глаз незамедлительно, но в какой-то безучастной машинальности движений завёл мотор, даже газанул, но двумя-тремя неловкими рывками ноги.

Однако Афанасий Ильич не полез в кабину: