Краеугольный камень

– Бывает, что-то не склеилось у хорошего человека по жизни, к примеру, хозяйство внезапно урон понесло, – Михаил Серафимыч без лишних просьб со стороны потерпевшего завсегда поделится, чем может. Если избу надо пособить подправить какому-нибудь бедолаге, увечному ли, одинокому ли, – и тут он в первых выручальщиках со своими парнями. Необходимо вот ещё что сказать: при Михаиле Серафимыче здорово разрослась усадьба, потому что никого не хотел хозяин отделять, отрезать, говорили, от себя, ни сыновей, ни дочерей. Да никто особо-то и не рвался, так сказать, на вольные хлеба. Говаривал своим: «Пристраивайтесь вот тут, вот там – вместе будем жить-поживать да добра наживать, друг дружке пособлять». Гляньте, вон на огороде изба стоит, пара пристроев по бокам коренной избы прилепились, – по его задумке и воле. И жили-были Птахины ладом, порядком и согласием. Чтоб поругаться, вспылить кому – ни-ни! Может, чего и случалось в семье, но тишь да гладь, да божья благодать на поверхности. И впрямь, зачем народ беспокоить или даже баламутить своей какой-нибудь несообразностью, несдержанностью? В Первую мировую и в Гражданскую подкосило род Птахиных – сыны Савелий и Фёдор не воротились домой, полегли на чужбине. Жёнок ихних с детками, внуками своими, Михаил Серафимыч при себе держал. Потом позволил истомившимся ещё молоденьким бабёнкам вторично выйти замуж, однако с наказом – тут всем и жить-быть. И новые мужья невесток стали для него всё одно что сыновьями, а деток ихних признавал внуками своими. Так-то оно велось! Человек человеку человек, прежде всего, а уж потом – чего кому на ум взбредёт. Вот оно как, если жить по-людски и по закону души, а не только разума. Когда образовался в конце тридцатых годов промлесхоз, который попервоначалу являлся скромной артелью лесозаготовителей и промысловиков, все Птахины там трудились. То есть на государство. И все, не все ли – неважно, но в передовиках беспременно ходили. Как на себя когда-то трудились с упорством и безропотно, так же и на государство отныне. Проще говоря, приняли в себя и такую судьбу, хотя, может статься, и со скрипом в груди. Собственник-то, да ещё фартовый, заматерелый, – он человек с особинкой, знаете ли. Ну да не место для психологических ковыряний и тем более изобличений. Преставился Михаил Серафимыч ещё до войны, но предания о нём живут и даже множатся по сю пору. О двух из них надо бы сказать – весьма показательные и поучительные происшествия. А связаны сии наши тутошние гиштории с белочехами и красными. Когда белочехи своей саранчовой, оголодалой ордой катили и ползли по Сибири, то подчищали по весям все амбары, все закрома, – всё, всё, всё и повсюду. Людям оставался шиш на постном масле. Кто не сдавал харчишки и скот, а также лошадей добровольно – к стенке. Слух о нахальстве и зверствах белочеховских пронёсся по всей нашей необъятной стране таёжной. Люди жили в страхе, однако уповали, что беда непременно стороной обойдёт: от большака-то и от Великого пути железнодорожного мы далече, в самой глухомани. Но не оправдались чаяния: дошёл-таки черёд, что называется, тряхнуть мошной и до нашей Единки. Закрома Михаила Серафимыча завсегда, в любое время года и в любую пору, ломились от всевозможной провизии, заготовок огородных и таёжных, скота держал и всякого разного и с избытком. Даже олешки – с эвенками был шибко и душевно дружен – у него водились. Вот где поживились бы иноземные вояки. Однако ж не тут-то было! Михаила нашего Серафимыча они ой как не знали! Едва слухи о скоро и неумолимо надвигавшихся белочехах дошли до него – удумал он накрепко и своим домашним молвил: «Ни крошки им не дам, вражинам и дармоедам!» «Батюшка, дак ить с часу на час супостаты войдут в село, – сказала одна из невесток, – а у нас столько добра и живности, что ни на каких подводах и за день цельный не вывезем, чтобы схоронить и сберечь. Сжигать и колоть, ли чё ли?» «Эк, баба дура! И не сжигать и не колоть, а людя́м, опчеству всё подчистую раздать, – ответствовал самовластный сей хозяин. – За войну и смуту люди обнищали, семьи поурезало, где-то и под самый корень, у кого кормильцы ещё воюют, у кого воротились калеками или полегли уже на веки вечные где пришлось, – раздадим, кому по́мочь потребна. Бегите, бабоньки и ребятишки, по селу, сзывайте люд – пущай живёхонько разбирают и растаскивают по заимкам и схронам. И вы чего-ничего утартайте на наше дальнее зимовьё». Уже через какие-то минуты люди тащили с его двора нажитое им добро, уводили в дебри и его, и свой скот, лошадей, оленей. Народ-то в те лихие годины действительно оскудел, голодуха, расстрой и смертынька прижились во многих избах. Что ж, белочехи не заставили себя долго ждать: нагрянули с большака и первым делом – к Птахиным. А почему? Да потому, что зажиточность и сытость обитателей усадьбы так и лезла в глаза. Огородина унавожена и окультурена первостатейно, бравенько смотрелись теплицы, парники, стайки, загоны со свеженьким навозом. А сенов, соломы наготовлено, а ещё амбар – амбарище просто-напросто, а сарай – сараище какой-то, а ле́дник – всем ледникам ледник. А в них – бочки, ящики, корзины, мешки для хранения урожая, провианта всяческого. Короче, видят белочехи, что всё имеется для того, чтобы хозяин оказался богатеем. Но когда прошвырнулись по вотчине сей, по сусекам её, – зрят, очумелые: ничегошеньки нету, хоть шаром покати. Вот так так! Белочехи взъерепенились, залютовали. Офицерик, как только обшарили всюду и единственно лишь кость обглоданную у цепного пса разыскали, подступил с револьвериком к Михаилу Евграфычу и цедит сквозь зубочки свои мелкие и гниленькие: «Говорь, пес, где йе провиант?!» Михаил Евграфыч этак медленно и важно фигу к его носу поднёс, большим пальцем пошевеливал, усмехался: «Вот тута провианты и харчи. На, пёс, откусывай! Не жалко!» Рассвирепел офицерик, слюной обрызгивает: «Выбират, пес: домоф твое спалит нэбо тебэ застрэлит?» Понял, понял наш Михаил Евграфович это чужое и корявое речение. Рванул на себе рубаху: «Стреляй, – говорит, – пёс шелудивый, гнилозубик плюгавый! Понял ли русскую речь?» «Почопит, почопит, да, да, мужык, поньял, поньял. А то тебе мезинародни, интернацьиональное! слово увахи, по-чешски, вразумления!» – «Чиво треплешься?» «А вот чего!» И – бабах. Как срезанный, упал Михаил Евграфыч. Бабы, детишки – в рёв, прыснули к нему. Вояки прошурудили по всем дворам – голяк. Ещё кого-то пристрелили, кого-то побили и с десятком пустых подвод упылили несолоно хлебамши. Что ж вы думаете: убили нашего сокола Птахина? Не тут-то было: живущой, как говорят у нас, оказался курилка. Пуля – навылет, чуть-чуть лёгкое и сердце не задела. Одыбал наш отчаянный, но доблестный мужы́к и вскоре хотя и не с прежней своей неусталью, но всё же с усердием отменным взялся за хозяйство. От людей ничего не принял назад, даже скот и лошадей, хотя настаивал народ. Сказал на сходе всем: «Великое спасибо вам, братья и сестры, что позволили мне опчеству чем моглось послужить. Тем самым себе я, грешному, душу мал-мало сберёг. Вот оно что благо-то истинное, а не капиталы и харч. На том земной поклон бью. – И поклонился, говорят, низко-низко, сколь позволила сорванная сыздетства поясница и незатянувшаяся рана. – Пользуйтесь во благо жизни земной и вечной». Эх, вот ведь что за народ водился на Руси великой! Какие слова, какие души!