Краеугольный камень

– Да, конечно. На какой-то зашибенной, глянцевой картинке из американского журнала однажды увидел колоритного, писаного хиппаря с мощной бородой и длиннющими кучерявыми волосами, с белым, в иероглифах хайратником вокруг головы, – такая ленточка, оберег, чтобы, считается, крышу бесповоротно не снесло. А иероглифы, чтобы все встречные-поперечные думали – ты умнее их. Обличьем хиппарь хотя косил ни больше ни меньше на иконного Христа, однако на оголённой волосатой и обвешанной мясистыми мышцами груди крупняком выставлялись напоказ наколки. Помнится, нагая баба была, американская шустряга мышь Микки-Маус, качан, ствол, кукурузы… но, понимаете, в виде главной мужской стволины. Торчала к какому-то бесу надпись «Coca-Cola», и ещё всякой хренотени понаколото было. До пупа свисала толстая золотая цепь с громоздким и чёрным, точно кувалда, крестом. Во рту, немного, но явно брезгливо скошенном, блестела бриллиантом типа фикса. Короче, перед вами расхристанный Христос, если, конечно, можно так выразиться. Впрочем, зачем извинительный тон: в безбожной стране живём. Я восторжен, да что там – я обалдел: дас ист фантастиш! Какая крутая экзотика, какой сверхчеловечий образ! И до чего же можно легко преобразиться, хотя бы внешне стать другим. Я часами, изо дня в день глазами уписывал, пожирал картину: надо же, чего может забабахать человек, переворотить святое в мерзость и ею, считай, плеваться в людей. Мою душу ломало и жгло: я тоже хотел чем-нибудь таким и этаким плюнуть в людей. В людишек. В совков бессловесных. В быдло покорное. Выразить им своё презрение. Что ж, возжелал, возжаждал – на́ тебе, получи. Самого себя возжеланного. Через годик или меньше я заделался списком того чувака, стал другим, не таким, как все. Тоже повязывал на лбу хайратник с иероглифами, и исключительно белоснежные ленты. Что вот, мол, какой я чистый, светлый, безгрешный. Ну и тэдэ и тэпэ. Мой живописный видок так и заявлял: эй, вы там, можете считать меня своим господином, а ещё лучше – святым. Лента тем более чудилась, говорили мне, сияющим венцом, короной, едва не нимбом. Ещё говорили, что выглядел я, точно бы с иконы снизошёл. Клёво: снизошёл. О, богатый и щедрый русский язык! Понятно, соскучился торчать там, да и в одной окаменевшей позе посиди-ка. И вот милостиво снизошёл к вам, людишки! Спорхнул в реальную жизнь – и-и, эх! Давай уже с какими-то особенными вывертами бродить и куролесить по белу свету. В ту пору во мне окончательно развалилась тормозная система, а поломанная коробка передач могла обеспечить только самую высокую скорость. Меня попёрло вразнос, кураж уже блевотиной изрыгался. У американского чувака на груди крест висел, а у меня, тоже на толстой золотой цепи, – звезда из зеркально отшлифованной стали сияла. А, каково: Христос со звездой? Пьянствовал я без просыпу, скандальничал, бузил, нёс в спорах всякую чепуху, тарабарщину. То и дело попадал то на пятнадцать суток, то в вытрезвитель, то на товарищеский суд. Штрафами и взысканиями разного калибра был обвешан, как медалями. Но главное вот что, мужики: девушка одна… Людмила… Люся… Славная, добрая девушка, умница, скромница, сказала мне как-то раз, что беременна от меня. Я же рыгнул ей в ответ: пошла вон. Тут же на её глазах давай другую мять и тискать. Убежала моя простушка Люся в слезах. А я, святой… чёрт… Да, верно: чёрт!.. Уже угруз по самую маковку в дурман своей спеси, самомнения, хамства. Чего только не вытворял. И вспомнить противно, не то что стыдно. Стал я самым отвязным и самым хипповым, и возле меня сутками тёрлись компашки из таких же хиппарей и обалдуев. Я для них стал Саваофом, хотя и винищем, и куревом от меня едва ли не смердело. Впрочем, если не самим богом стал для них, то живой иконой, идолом – точняк. Сказали бы им: молитесь на него, на Христа со звездой, – молились бы и даже расшибали бы лбы об пол или оземь. Видел: хотят мои почитатели, а точнее, прихвостни, верить, что я какой-то такой особенный, что, может быть, даже и на самом деле не святой ли. Да и не удивительно: человек, будь то он в детстве или уже в старости, всю свою жизнь хочет верить во что-нибудь. То есть обманываться. Верит в других, более умных и решительных, чем он, людей. Верит и в божество, и в сверхъестественную чертовщину, и в капитализм, и в коммунизм. Верит и в Гришку Распутина, и в царя-батюшку. Верит и в изувера и маньяка Сталина, и в добродушного мужичка Лёньку Брежнева заодно. Но, бывает часто, неважно, в кого и во что верить, а так выходит, что каждому чего-нибудь этакое своё подай для веры. А значит, для надежды и спокойной, а точнее, безопасной и сытой, жизни. Так я думаю. Может быть, ошибаюсь. Моим почитателям я глянулся, по-видимому, потому, что мои замашки и внешность ого-гошно какими были. И они пошли толпой за мной, поверили в меня. Зримо выявилось что-то в моём облике от образов с икон, от намалёванной на них святости, духовности, нездешности, что ли. Длинные волосья на моей башке по вискам ниже плеч лежали этакими трепетными и сверкающими крыльями. Вот-вот взмахнуть могли, расплескаться искрами и блеском, – и мне полететь над людьми, к небесам. Или же прямиком в Америку, любимую и боготворимую, всё одно что, думал я, в рай попасть. Когда смотрел на себя в зеркало, а, скажу не таясь, любил баба бабой повертеться перед ним, так вот когда смотрел, то видел – в обрамлении крыльев горели мои ярко, если не яростно и исступленно, чёрные и, я думаю, страшные по-дьяволячьи глаза. Да вы сами видите: глаза мои, особенно их низовой, следящий взгляд, – не подарочек. Я порой и сам их, можно сказать, побаиваюсь: всверливаются в тебя. Помнится, ещё в юности, перед морфлотом, когда я уже начал выписывать по жизни, но пока ещё робковатые крендельки, мама, измотанная и отчаявшаяся из-за меня, однажды пристально заглянула в мои глаза, задумчиво чему-то покачала головой и неожиданно сказала: «Кажется, что в пропасть посмотрела, такие глаза у тебя, Серёженька, глубокие. Они – без дна. Черно-черно в них. Даже жутковато стало». «Выходит, как говорится, ни дна ни покрышки мне не будет от судьбы, мама», – мрачно засмеялся я и зачем-то давай изображать бодрячка, однако в груди ёкало и поджималось. Мама испугалась моих слов, стала отмахиваться, выглядело, будто бы на неё напала и атаковала какая-то невидимая и злая сила. «Не натворил бы ты чего-нибудь непоправимого, сынок, – тихонько сказала она, и думаю, что боялась своих слов. – Сдерживай порывы и страсти, присматривайся, как другие люди живут, и на хороших равняйся». Но я про себя только усмехался: на кого, прикажешь, равняться? На тебя с отцом? Не смешите. Однако вернёмся в пору, когда уже поздно оказалось сдерживать себя и тем более искать образец, чтобы равняться, быть прилежным, правильным. Кувырком и с оглушительным грохотом несло меня тогда в пропасть жизни. Следует сказать, к глазам и волосьям моим вдобавок борода была, что там, бородища бородищам. Густущая и черным-чёрная. Красаве́ц мушшина, – в каком-то фильме слышал. Красаве́ц до жути, и кина не надо. Короче, воистину живопись, иконопись и всё такое прочее художественное, созданное моими усилиями и ухищрениями. Не скрою, я нравился самому себе: как же, отличаюсь от всей этой быдлячей серости и примитива вокруг. Вот, мол, я какой: любуйтесь, завидуйте, подражайте, несчастные людишки, заморенные этой дурацкой жизнью, которую вы сами же для себя и создали. Засматривались на меня прохожие, но многие, казалось, пугались чего-то, сторонились даже, кто и на другую сторону улицы перемётывался. Тогда, кстати, и приклеилась ко мне среди хиппарской братии кликуха Апостол. Могли бы, конечно, сдуру, Христом величать, но, понятно, был бы перехлёст или, как говорят наши славные старушки, охальство и бесовство. Как-никак, а живём в христианской стране. Сами видите, церкви стали открываться, на попов гонения прекратились, верь, товарищ гражданин, в кого хошь, хоть в Бога, хоть в любого из Ильичей или в обоих сразу. Надо же, думал я не без гордыни, в Апостолы угодил, в духовные вожди, в учителя, в гуру, в равви, точно бы я святой, непогрешимый. Самой же сути апостольства и святости, однако, ни я, ни мои почитатели, впрочем, скорее, холуи и лакеи, кирявшие и жравшие на мои деньги, не понимали. Да и вникать не хотели, потому что к христианству, тем более к нашему, к русскому православию, относились свысока, если не с презрением и скалозубством. Все мы, рождённые после революции, воспитаны нашим заботливым государством атеистами, безбожниками. И даже по первости – воинственными. Все мы считали себя едва ли не оскорблёнными и униженными православием, попами, монахами. Теперь же мы дружненько равнодушны к вере, обычаям, образу жизни наших пращуров, поголовно превратились в Иванов, не помнящих родства. Ничего не поделаешь: что есть, то есть. Лично я раздумывал так: наши попы одно по одному тебе талдычат: ты, человече, и первородно, а также по-таковски и по-сяковски, грешен. Грешен, грешен и грешен, и не спорь, упрямец, бестолочь, злыдень! А потому, злосчастный раб божий, усердно молись, поклоны бей, кайся, казнись, очищайся ежесуточно до гробовой доски, избавляйся от прегрешений и соблазнов мира сего, мира гадкого, мерзкого, подлого. Даже от мыслей о греховном беги и избавляйся, а иначе – полымя тебе вечное, муки невыносимые в аду, в пекле, в геенне. Б-р-р! Я был уверен, что православие – скука и занудство, тупость и враньё, жадность попов и притворство властей, в особенности из той, царской России. И думал: православие, похоже, мало чем отличается от нашего коммунизма доморощенного, на досуге измышлённого кучкой мечтательных неврастеников и маньяков, по определению Достоевского – бесов. Только у нас адом, геенной обернулась для большинства сама жизнь. А Дао, а индуизм, а буддизм, братцы? Что говорить, красиво, размышлял я, таинственно, ненавязчиво, по-человечески устроено многое что в чужой и далёкой вере и мудрости. Крепко манило и даже завораживало меня древнее, как, возможно, сам мир, китайское учение Дао. Дао – значит, путь, дорога. В учении утверждается, что Дао бездействует, но тем самым делает всё. А, каково?! Что Дао вечно и безыменно, пусто и неисчерпаемо. А-а?! То-то! Что Дао есть путь совершенствования любого человека и всей жизни во всех веках, во всех народах, в вечности. Во размах! Что тебя ждёт просветление и пробуждение. Что ты непременно столкнёшься с жизненно необходимыми для тебя единственностью и двойственностью. Что Дао порождает единицу, а единица порождает два – Инь и Ян. Что мир сотворяют Инь и Ян, то есть мужское и женское начала. Что цель существования – вещь в себе. Цель существования вот такая, и точка. Как вам сие? И чего только ещё не начитался и не наслушался. Хотя, признаю́сь, малопонятно многое что, но, согласитесь, мощно, глубинно, приманчиво звучит. Дао притягивает к себе одновременно мысль и душу твои. Восхищал божественный мудрец Конфуций. Он жил в эпоху Вёсен и Осеней, когда Китай лихорадили бесконечные войны, перевороты, убийства, голод, болезни. Он многое что перенёс, страдал, его преследовали, изгоняли, но при том при всём мудрец открыто и уверенно говорил людям, что у каждой вещи и каждого явления путь неповторим, а потому никому не сметь ломать и запутывать чужие пути, навязывать свою волю, устраивать произвол действием или словом. «Нервно думая о будущем, – поучал Конфуций, – люди забывают о настоящем, так что не живут ни в настоящем, ни ради будущего. Они живут так, как будто никогда не умрут, а когда умирают, понимают, что никогда не жили». Вот оно что! Слушайте, мужики, а не про нас ли сказано, нынешних, по большей части путаников и словоблудов? «Небо и Земля разделены, но они делают одно дело», – полюбились мне слова. В индуизме, бывало такое ощущение, я словно бы купался в самом тёплом и ласковом море на Земле. Убаюкивался и наслаждался страстными, весёлыми, игривыми богами и героями, восторгался аскетами и йогами. И чего только ещё не встретил в индуизме, – нет пересчёта. Понял, мир и жизнь индусов, мир и история Индии – целая иная Вселенная. Именно иная, не наша общечеловеческая, и сами индийцы – точно, что не от мира сего, не здешние, ни на кого из нас, так называемых, цивилизованных, не походят. У них всё до головокружения своеобычное и какое-то, ну, точняк, совсем, совсем не земное! Чего только стоит идея перевоплощения души по закону кармы. Был, к примеру, ты человеком – в наказание перевоплотился в другой жизни в собаку, прожил, промаялся собакой – стал в награду опять человеком. Радуйся, чувствуй себя хоть богом, хоть звездой, хоть императором, хоть деревом, но старайся, чтобы удачно перевоплотиться. Игра, театр, сказка и для ребёнка, и для взрослого одновременно и равнозначно. От младенчества и до глубокой старости ты весь живёшь на другой планете, в другом измерении. И высшая награда для любого человека, для его души – прекращение сансары, чреды перевоплощений, странствий, блужданий. Наступает мокша – освобождение, избавление от тягот и невзгод кармы. И ты – бог, не бог, но твоя бессмертная сущность, вечная душа, наконец растворяется в океане Брахмана – душе мира, душе Вселенной. И вечно пребывает в состоянии умиротворения и блаженства. Отныне тебе ничего не надо, совсем ничего, ни духовного, ни материального, ни любви, ни ненависти, страсти на веки вечные покинули тебя, карма окончательно отвалилась налипшей за всю жизнь шелухой, пылью, грязью, отмершей кожей. Каково, братья? Молчите: вижу, удивлены, а может быть, и очарованы. Если говорить о Будде, сначала – князе, потом – отшельнике, страннике и, наконец, – Просветлённом, то мы считали его тем же хиппарём, нашенским парнем, другом, товарищем, соратником. Но самым умным, самым душевным и сердечным среди нас. Он ничего не навязывал и со страниц древних манускриптов говорил с нами на равных, по-свойски, без занудства и занозистости многознайки. «Не принимайте моё учение просто из веры или из уважения ко мне, – говорил он. – Подобно тому, как купец на базаре при покупке золота проверяет его, нагревает, плавит, режет, чтобы убедиться в его подлинности, так же проверяйте и моё учение. И только убедившись в его истинности, принимайте его». Познавай самого себя, – вот, по существу, и все требования к верующему в Будду. Когда же глубоко познаешь себя и мир, то сумеешь сам остановить свои страдания, избавиться от привязанностей, а они тянут тебя вниз, в суету мирскую. И после чреды перерождений и блужданий получишь в итоге высшую награду – нирвану, покой вечный без чувств и желаний. И сам станешь буддой. Правда, мужики, завлекательно?