Край безоблачной ясности

— Вы его друг?

он приходил поздно, а я подолгу стояла, держа влажную руку на ручке двери, как будто в комнате Родриго прятался какой-то зверь, какое-то чудовище, охраняющее тайну жизни Родриго, его отношений с новыми знакомыми, отношений, которые он позволял мне не понять, а только принять (не добиваясь этого от меня, нет, не принуждая меня к этому, — всегда молча, в соответствии с выработанной им новой схемой сыновней любви), а когда я решилась войти, я нашла лишь эту новую любовь, эти бумаги (которые значили для него больше, чем я, больше, чем друзья, больше, чем он сам, как я чутьем поняла тогда; не знаю, как теперь: он такой беспомощный), исписанные стихами, и тут я захотела довести ложь до высшего предела, всецело предаться лжи и, быть может, не сознавая этого, изнемочь во лжи и от этого вернуться к правде

— Он… он вам это рассказал?

что я ему сказала тогда? я подумала, что никто не имеет права на свою особую судьбу, я решила довершить ложь: пустынная равнина между предназначавшейся мне судьбой, между моим укутанным в вату прошлым и моей новой, вдовьей жизнью была уже так огромна, что я не поверила в его призвание, не захотела, чтобы у него была своя судьба, вы понимаете, сеньор? у него должны были быть так же, как у меня, только обязанности, так я ему сказала, а на самом деле я хотела только выразить ему, как я хочу, чтобы судьба у него была, но чтобы она была продолжением моей судьбы и судьбы его умершего отца; но я не осмелилась на это и, не отдавая себе в этом отчета, лишь завершила ложь и выскочила из комнаты, натыкаясь на стены узкого коридора, добежала до своей спальни и заперлась. В этот вечер я в последний раз видела их обоих; я поняла, что вынудила Родриго уйти — еще не в буквальном смысле в тот день, в тот год, но рано или поздно уйти, оставив лишь в моей памяти свои глаза и легкое биение жилки на руке, которой он, если бы я не выбежала, продолжал бы гладить меня, как старый, немой памятник прошлого, со своей абстрактной вежливостью, не позволявший мне ничего знать о его жизни, в своем отчуждении, все более углублявшемся (пока однажды он не ушел навсегда, но ушел учтиво, без сцен, не бросив мне бичующего слова, которое спасло бы меня), чтобы никогда не вернуться, никогда больше не повидать меня, никогда, даже сегодня, в день моей смерти

— Стакан, сеньор Сьенфуэгос…

И… и… вернется ли Гервасио в запекшейся крови, которую он мне остался должен? ведь это был прелестный ребенок, когда он родился

— …если бы вы его видели… бедняжку…