Край безоблачной ясности

— Ну и тупой же ты. Неужели не понимаешь? Все имеет два смысла, и ты выбираешь тот, который тебе подходит, понял? Смотри, вот Целомудрие.

Это была чистая страница.

— А что значит эта, пустая?

— Тут тоже два смысла. Раз никто не говорит о целомудрии и все замолкают, когда я спрашиваю про него за столом, значит, это что-то плохое и запрещенное.

— Но ведь в катехизисе сказано, что надо быть целомудренным…

— Тогда почему же родители никогда не хотят говорить об этом? Нет, наверняка это что-то плохое, но раз тебе это запрещают, значит, тут должно быть что-то хорошее. Эта страница потому и пустая, что это ни хорошо, ни плохо, и ты, не подавая виду, только ждешь, что выйдет. А теперь скажи, хочешь играть в это со мной?

Родриго сказал да, и друзья подали друг другу руку, и Роберто заставил его подписать буквой «х» клочок бумаги, и в классе они украдкой переглядывались, когда учитель говорил о надежде, и Родриго вспоминал итальянскую актрису, разлегшуюся на тигровой шкуре, и каждый раз, когда отец Вальес произносил одно из священных слов, Роберто что-нибудь писал на бумажке, которую передавал Родриго: сухой цветок, кошка, кровавый крест. Приходя домой, Родриго садился за стол, на который падал зеленый свет, открывал тетради в клеточку и притворялся, что делает уроки. На самом деле он, лихорадочно роясь в своей небогатой памяти, выискивал новые соответствия магическим словам катехизиса, чтобы на следующий день поразить Роберто своими блестящими находками: святой дух — черный флаг корсара; милосердие — последний ужин моей мышки; теология — черный креп на доме дедушки… С приближением времени ужина у него начинали трястись поджилки, и он грыз карандаш в ожидании той минуты, когда мать, сидевшая в своем кресле у окна, встанет и подойдет взглянуть на его тетрадь. Тогда он наскоро заполнял страницы бессмысленными цифрами и прятал в ранец тайные бумаги.