Край безоблачной ясности

Когда мне исполнилось восемь лет, я поступил в школу маристов, и мать удвоила свое рвение в магазине и стала еще больше работать по вечерам; у меня были две фотографии, отца и матери, и если он оставался одним и тем же, потому что я даже мертвого представлял его себе в военной форме, с бравой улыбкой, то она раздвоилась на мать с фотографии и другую, новую мать; делая уроки при свете качающейся лампы под зеленым бархатным абажуром, я уголком глаза смотрел на нее, в то время как она сидела над вязаньем у окна, ловя последние, слабые лучи света; прежняя мать всегда говорила: «Скоро все уладится»; новая вдруг удивила меня; я увидел ее в отражении на оконном стекле, и, должно быть, она сама увидела себя, потому что провела рукой по скулам, по подбородку, словно пытаясь вспомнить красивые фразы о ее былой красоте; изменились ее глаза; помимо сеточки легких морщинок и чуть углубившихся глазных впадин, у нее был новый взгляд. Она сама увидела это одновременно со мной, и с этой минуты, каждый вечер, когда можно было разглядеть отражение на стекле, мать время от времени приостанавливала движение спиц и всматривалась в него, стараясь уяснить, что именно изменилось в ее взгляде. Я делал вид, что пишу в тетради, но не упускал ничего из этого вечернего ритуала, а мать, по мере того как вглядывалась в стекло, все лучше различала то, что отражалось в нем как бы на заднем плане; различала и меня, и вот однажды она обернулась, как ужаленная, и метнула испепеляющий взгляд на мою сгорбленную фигуру; вздрогнув, как от электрического тока, я принялся было снова писать, но она не дала себя обмануть, поняла, что я подглядывал за ней, что она стареет не в одиночестве, что не только она замечает происходящее, что в ее жизни есть другой человек, с которым она и должна делить жизнь; вот что мать, должно быть, почувствовала в эту минуту и, вскочив, с развевающейся шалью бросилась на меня и ударила меня по лицу, разлив пузырек с чернилами. «Не обманывай меня!» — кричала она, а я, свалившись со стула, залез под стол и оттуда со страхом смотрел на темную, прямую, как столб, фигуру матери, казалось, выросшей до потолка; я видел, как у нее плясали руки, судорожно сжатые в кулаки, как мало-помалу они расслабились, разжались и как она умоляющим жестом протянула их ко мне со словами: «Иди ко мне, мой мальчик, кто же тебя защитит, если не я?»; и я бросился к ней и обнял ее колени, плача от горечи, какой еще не испытывал, и в то же время радуясь тому, что я что-то понял в ней и что она уже больше не будет, я это знал, сердиться на меня за то, что я понимаю ее, но и стыдясь за себя, за свое шпионство.

Родриго поднял голову, возвращенный к действительности настойчивыми гудками на площади Куаутемока; машины, мчавшиеся встречными потоками вверх и вниз по Пасео-де-ла-Реформа и вливавшиеся в эти потоки с Датской и Римской улиц, с улицы Инсургентес и улицы Рамона Гусмана, скованные пробкой, тянулись впритык одна к другой длинными извивающимися змеями; непрестанно гудели клаксоны, без всякого толка свистели полицейские, высовывая головы из окошек, кричали водители и снова нажимали на клаксоны один-два-три-четыре-пять раз.

Человек с малых лет знает, кто он такой, и я узнал тогда, что я что-то вроде шпиона, каким я почувствовал себя в тот вечер, вроде соглядатая, то есть человека, нанятого разузнавать, как живут другие. Только и всего. И я понял кое-что похуже. Что я способен видеть все свои недостатки и не способен их преодолеть.

— Ты похож на нашу страну, — сказал Икска, беря Родриго за локоть, чтобы перейти через проспект.

— Нет, Икска, нет. Почему мой отец смог броситься в борьбу, преодолеть эти недостатки, а я нет? Почему перед ним и его людьми был открыт путь честной деятельности, а у нас нет иной возможности, кроме как приспособляться, сжигать себя изнутри, таиться да пакостничать, вот, вот, пакостничать? Я уже сказал тебе, что с той поры, когда я начал понимать, что к чему, я сознаю себя не столько его кровным, сколько духовным сыном, и что сегодня я должен был бы действовать, имея для этого больше оснований, чем он; что он так или иначе действовал бы сегодня, что он не стал бы, как я, жить паразитарной жизнью. Но ведь я пытался, Икска, ведь правда? Я всегда внутренне боролся, искал истину, стремился отдаться служению идее; но что это дало? Скажи мне…

— Мануэль Самакона сказал бы тебе, что, если моральная борьба совершается в тебе самом, если ты мыслишь и внутренне чувствуешь себя солидарным с другими людьми, этого достаточно для того, чтобы ты участвовал во всем…

— И ты так думаешь?

— Я думаю… в конце концов сама жизнь тебе подскажет то, что я думаю, а если нет, то и мои слова тебе не помогут.

— Посмотри на мужа Нормы. Он твердо стоит на земле, знает, чего хочет. Он убежден, что работает на благо страны. Достаточно ли делать то же, что он, и чувствовать себя так же, как он? Боже мой, что это за страна, Икска, куда она идет, что можно с ней сделать?

— Все.