Край безоблачной ясности

Родриго глубоко дышал, а рядом с ним Икска закуривал сигарету, прикрывая обеими руками оранжевый огонек спички. Голубые кроны деревьев на Пасео-де-ла-Реформа мало-помалу тонули в сумерках, и здесь, у Севильской улицы, не было в это время обычного оживленного движения. Двое мужчин. Один среднего роста, с тонкими чертами, зеленоватой кожей и кругами под глазами, черными, как вороново крыло, другой, Икска, с глазами цвета жженого миндаля, щетинистыми волосами на висках, толстыми губами и чисто индейскими, но и отчетливо проступающими европейскими чертами средиземноморского типа: что-то в нем напоминало тех ладно сложенных, обласканных морем и солнцем, не придавленных нуждой и заботой людей, которых увековечивают взирающие на них античные статуи. Они шли по бульвару. Родриго смотрел на свои желтые ботинки, мало-помалу покрывавшиеся пылью. Он чувствовал и сознавал каждое свое нервное движенье. А Сьенфуэгос шел так, как будто и не шел, как будто его толкал летний ветерок, как будто у него не было ног и рук, в отличие от Родриго, которому они так мешали. Икска бросил спичку и, затянувшись, выпустил дым. Сизое облачко на мгновение застлало ему взор.

— Мы с тобой много чего пережили вместе. И, кажется, знаем все друг о друге.

— Еще бы мне тебя не знать! — По этому городу нельзя было идти десять минут, не запылившись с ног до головы.

— Так же, как мне тебя. Мы те, кого называют «разбавленными мексиканцами». Хитрые, скрытные, зловредные ублюдки…

Ублюдки. Плоды насилия. Кого над кем? Где начиналось это тайное изнасилование, это грубое вторжение в самое сокровенное? Родриго не мог совладать со своими руками и ногами. Он чувствовал себя неуклюжим, смешным. Впереди маячил памятник Независимости с вставшим на цыпочки ангелом, а возле улицы Флоренции босой индеец гнал коз.

— Как ты знаешь, моего отца расстреляли в Белене по приказу Уэрты. Это было в тысяча девятьсот тринадцатом, и я родился, когда он уже был в тюрьме,

«Ты вспомнил меня, отец, перед смертью? Подумал обо мне?»

«Помню только тепло в паху и мошонку, полную семени».

«А меня, уже зажегшего кровь моей матери, меня?»

«Нет; только холодное утро и воспоминание о птице, которая пролетела, моча крылья в реке где-то в Тьерра-Кальенте, а потом свинец, который впивается в тебя, хотя ты уже не чувствуешь этого, и пропитывает тебя изнутри, окрашивая в свой цвет».

но нам не отдали тела, и мы узнали об этом — я хочу сказать, узнала моя мать — лишь несколько лет спустя, когда труп отца был завален горой других безымянных трупов, которые оставила за собой революция.