Край безоблачной ясности

Эксцентричность, но эксцентричность хорошего вкуса; равнодушие, которое фривольность не лишала торжественной весомости; тоска по сильным ощущениям; Биариц, Жан-де-Люс, Иския; слова: «наш круг», «мой стиль», «нувориш», и тяжелое солнце, прирученный камень, алые зори, отливающая глубокой синевой зелень мексиканской равнины. Супружеские пары, меняющиеся партнерами; сумасброды, бросающиеся одетыми в бассейн; хлопанье откупориваемого шампанского; бессонные ночи за изобретением новых рецептов коктейля; тяжелое похмелье, утренняя тишина, усталое тело, каждой порой вбирающее свет; конкурсы женских бюстов; бесконечное, blasé[63], перечисление имен, стяжавших славу в искусстве, в политике, на сцене мировых аристократических курортов; непрестанное повторение длинных историй, связанных с видными людьми. Графиня Аспакукколи и Эваристо, которые в Париже считали друг друга соответственно богатой наследницей и миллионером-нефтяником, поженились, а в Куэрнаваке обнаружили, что ни у него, ни у нее нет ни гроша за душой; граф Лемини родом из Далласа, né[64] Томас Шварц, занятый разведкой месторождений нефти на юге Мексики; старуха миллионерша мистрис Мелвилл, сопровождаемая всегда новым, всегда молодым и всегда продувным племянником; дон Эфрен, старый порфирист, который сумел своевременно продать свои асьенды и вложить капитал в городскую недвижимость; Лалли, изысканная модель всех модных мексиканских художников; Бобо Гутьерес, жизнерадостный молодой человек, мастер по части practical jokes[65]; и девицы, девицы всякого пошиба, допущенные в святая святых благодаря эфирному могуществу своего певучего смеха, своим потребительным качествам и личному вкусу хозяина дома дона Луиса Вердагуэра, который сам называл себя «последним владыкой этих, увы, опустевших стен»: знаменитые италийские древности шли с молотка. Когда-то у него был роскошный особняк на проспекте Хуареса. Были дипломатические посты в Европе. Было громкое, hors commerce,[66] имя. Был субботний чай в доме Кадены. Словом, было все, что подобает. Теперь остался лишь осколок былого великолепия: Сан-Фермин.

И женщина в черных бархатных брюках, курившая сигарету, вставленную в китайский мундштук со змеистым узором в виде слонов и пагод.

— Chėre[67] Норма, — говорила она ей, крася ногти на краю бассейна, — ты все еще девственница? Погляди, как на тебя смотрит Пьеро. Настоящий рыцарь без страха и упрека!

Норма изо всех сил старалась не подать виду, что смущена, и не покраснеть.

— Вот это и покоряет нас. Ты здесь единственная, кто умеет краснеть. Если бы ты знала, как много теряет женщина, когда уже не способна и на это. Ах, liebchen[68], ты со своим стыдливым румянцем зачаровываешь Пьера, а я… То-то и оно: всегда надо что-то прикрывать, оставлять на потом, как делают хористки, тогда voilà[69], сохраняется какой-то элемент красоты, единственный, который остается открыть. Дайте мне бикини, и я переверну мир! У мексиканских мужчин удивительное представление о женской стыдливости; стоит им увидеть тебя голой, даже если они и не прикоснутся к тебе, их охватывает мистический ужас. А при фиговом листке и половой акт в их глазах не затрагивает чести. И это извращение. По мне уж лучше Руссо у ног госпожи де Варан: тут сочетаются уважение и страсть.

Норма все смеялась нервным смехом и не знала, что сказать, а вдобавок ее стесняли темные очки Наташи, с которыми та не расставалась.

— Сколько мне лет, по-твоему, Нормита?

— Лет тридцать, может быть, немножко больше…

— Какая наивность! Неужели ты думаешь, что, если бы мне было тридцать лет, я спала бы двенадцать часов, носила бы весь день черные очки и эту накладку, чтобы скрыть плешь? Сырая морковь, ячменные галеты, двухчасовая возня с кремами, массаж — целый церемониал, придающий шик агонии! А видела бы ты меня, когда я ложусь! Гиньоль!

— Вы очень привлекательны, Наташа.

— Ха-ха! Еще пять лет, и мне придется всем на потеху танцевать с жиголо или играть в покер с другими размалеванными старухами, наподобие персонажей Колетт. Как вы поете? «Уж лучше, право, умереть». Бр-р! А ты чего-то ждешь, не решаешься отдаться любви. Неужели ты думаешь, что всегда будешь все той же, свежей и розовой от смущенья? Подумай-ка об этом. А он ничего… мускулистый, золотой от загара… Ну, ладно, молчу.

Наташа гладила своего огромного пса и уходила в Куэрнаваку. Однажды вечером Норма зашла за лаком для ногтей в комнату Наташи и нашла там настоящую мумию, белую, как известка, одеревенелую, с тощими, как палки, руками, на которых вырисовывались синие вены. Все волосы у нее были собраны в три пучка, стоящих торчком, а кожа под подбородком свешивалась, как сумка у кенгуру. На письменном столе блистала другая Наташа, томная, усыпанная драгоценностями, — фотография двадцатилетней давности.

— Этот снимок сделал Распутин. Никто мне не верит. Но, как сказал… не помню кто… когда не верят в сверхъестественное, это на руку дьяволу.