Кракен

Больше всего прославился первый, который показывали в новостях. В темной воде почти на километровой глубине в глаза бросался восьмиметровый кальмар. Его щупальца расцветали, изгибаясь слева и справа от наживки на леске-перспективе. Но Билли уставился на второй снимок.

Снова спущенная леска, снова животное в зловещей воде. Но в этот раз анфас. Его поймали почти в идеальном радиальном всплеске рук, по центру – пасть. Две охотничьих конечности – длинных, с весловидными лопастями на конце – изгибались во тьму.

Взрыв щупалец. Эта фотография опровергала все теории-поклепы о том, что архитевтис – ленивый хищник, по случайности растопыривший щупальца в глубоководной летаргии, чтобы в них угодила беспечная жертва; охотник не больше, чем какая-нибудь безмозглая медуза.

Этот образ пестовали фанаты Mesonychoteuthis – «колоссального кальмара», огромного и коренастого конкурента архитевтиса. Который – мезонихотевтис – да, тоже в недавнее время представал пред объективами фотоаппаратов и камер с высоким и исторически необычным энтузиазмом. И да, это было устрашающее создание. Действительно, его масса больше, мантия – длиннее; правда, щупальца хватали не присосками, а жестокими, по-кошачьи изогнутыми когтями. Но, несмотря на свою форму, несмотря на все его ТТХ в сравнении с архитевтисом, ему никогда не быть гигантским кальмаром. Так, монстр-парвеню. Отсюда столько показухи от тех, кто его исследовал, стремившихся принизить извечного кракена в пользу своего нового любимчика: «не имеющий равных», «еще больше», «на порядки злее».

Но взгляните на снимки Кубодеры/Мори. Едва ли хилый оппортунист, которого выдумали хейтеры. Архитевтис не ждал и не прохлаждался. Архитевтис надвигался, вырывался из бездны, охотился.

Билли уставился на экран. Десять щупалец – пять пересекающихся линий, две – длиннее остальных. Серебристый узор на значке, который он видел, – это нападающий монстр. С точки зрения жертвы.

Он ходил по коридорам с бумагами, чтобы казалось, будто он идет откуда-то куда-то. Входил в комнаты, в которые можно было входить, кивал полицейским на страже у тех, в которые было нельзя. Несмотря на откровение, он по-прежнему не знал, что надеялся найти.

Перешел из Центра Дарвина в главный музей. Там он полиции не видел. Прошел по маршруту, которым ходил в детстве: мимо глазеющего ихтиозавра, каменных аммонитов, мимо места, где теперь кафе. Наконец там, посреди всего и всех, ему показалось, что он как будто слышал звук. Звон катящейся банки. Очень слабый.

Тот донесся – или показалось, что донесся, поправил себя Билли, – из-за двери для персонала, ведущей вниз, в складские помещения и подкоридоры. Он прислушался, с толпой за спиной. Ничего не услышал. Ввел код и спустился.

Билли шел по подземным переходам без окон. Говорил себе, что сам не верит, будто выслушивает что-то настоящее. Что, какой бы намек он ни искал, раздавался тот только в голове. «Ну хорошо, – сказал себе Билли. – Тогда сдаюсь. Что я ищу? Что тебе – что мне – тут надо?»

Когда он проходил мимо охранников и кураторов, те поднимали руки в коротком приветствии. Помещения и коридоры были заставлены промышленными стеллажами с картонными коробками, жирно подписанными ручкой; стеклянными витринами – пустыми или полными лишних экспонатов; бумагами; ненужной мебелью. Под трубами отопления, у высоких кирпичных стен и столбов, Билли снова услышал звук. Из-за угла. Он пошел по нему, как по хлебным крошкам.

Коридор раскрылся – не в комнату, но во внезапный большой холл. Тот был доверху набит таксидермией – склеп викторианы. Со стен, как сотня Фалад, смотрели головы млекопитающих; бизон, застоявшийся, как стареющий солдат, рядом с гипсовым игуанодоном и обтерханным эму. Роща консервированных шей жирафов, их головы – лесной полог.

Дзинь, звяк. Под лампами дневного света чучела отбрасывали резкие тени. Билли услышал еще один тихий звук. Он доносился из темноты у стены, глубоко из подлеска экспонатов.

Билли сошел с тропы. Углубился через неподатливые старинные тела, пробивался в чащу звериных останков. Поднял взгляд, словно на птиц, и продолжал путь к беленым стенам. Других звуков он не слышал – только собственные усилия и шорох одежды по высохшим шкурам. Обошел стопку запчастей бегемотов и вдруг вышел на то, что признал не сразу.

Стекло – старая стеклянная емкость больше всех, что он видел. Цилиндр по грудь, с крышкой, с фестончатым основанием, с фиксатором цвета мочи и экспонатом, на который Билли и уставился. Внутрь грубо впихнули что-то слишком крупное для емкости. Полинявшее, прижавшееся к стеклу глазами и лапами, с висящей, как раскрытые крылья, драной шкурой, – но Билли и сам уже отрицательно качал головой.

Он видел: то, что он принял за шкуру, – рваная рубашка; то, что он принял за линьку, – безволосье и разбухание; и что, о Боже ты мой Всемогущий, прямо на него смотрел, со сломанным носом, размазавшись по внутренностям контейнера, человек.