Крамнэгел

Мустафа начал заводить глаза вверх, как изрядно выпивший человек, его желтоватые белки, уже затянутые катарактой, дергались в такт притопывавшим ногам, высовывавшемуся языку и конвульсиям. Вскоре на губах выступила пена, и он затряс плечами, будто пытаясь сбросить невидимый, но прижимавший к земле тяжелый груз. Весь дрожа и дергаясь, он бормотал что-то ритмичное на непонятном щелкающем наречии.

– Что это ты тут за чертовщину развел? – несколько нервно спросил Крамнэгел.

– Порчу на тебя навожу, – пропел Мустафа и отбежал в сторону, весь дергаясь.

Смерив соседа взглядом, Крамнэгел понял, что тот сейчас доведет себя до невменяемого состояния, и резко рванул дверь.

– Эй! – крикнул он двум длинноволосым надзирателям, которые жевали что-то в конце коридора. – Этот тип на меня порчу наводит. Мне это не нравится. Уберите его отсюда – или его, или меня. Здесь и без порчи невесело, так что она мне совсем ни к чему.

– О боже мой, опять он за свое, – отвечал тщедушный надзиратель, прерывая на полуслове разговор с коллегой и подходя к Крамнэгелу. – Он это делает каждый раз, как к нему кого подселяют. На самом-то деле его проклятия ровно ничего, не значат, а потом, когда с ним познакомишься поближе, ведет он себя вполне дружелюбно.

– Я вовсе не намерен с ним близко знакомиться. У него изо рта идет пена, я с такими людьми связываться не хочу. Пойдите к этому длинному, который со мной беседовал, и скажите ему, чтобы меня перевели в другую камеру, ладно?

Надзиратель постучал ладонью по двери, пытаясь вывести Мустафу из транса.

– Что вы там делаете? Снова плохо себя ведете? Мистеру Энгусу это не понравится. Вот скажу ему, он у вас гитару отберет, ей-богу, отберет!

Но уговоры не действовали. Мустафа стих, перегнулся пополам и застыл.

– Нет, разговаривать с ним без толку, – оказал отчаявшийся надзиратель. – Придется звать доктора О'Тула. Ну, пошли к мистеру Энгусу.

Крамнэгела отвели в другую «комнату», где представили новому сожителю, лысому толстяку, развалившемуся в постели, хотя было лишь пять часов дня. Подле кровати на аккуратной тумбочке, покрытой ситцем, стояла болванка, на которой покоился рыжеватый парик.

– Что вы здесь делаете, лежебока? – спросил надзиратель.

– Меня что-то стало знобить, и я сказал себе: «В постель, старина, это единственное для тебя место».

– Вы обращались к доктору О'Тулу?

– Ну его, вашего доктора, у него дурной глаз.

– Что за чушь вы мелете!

– И руки у него холодные. – Лежавшего на кровати человека передернуло.

– Познакомьтесь с мистером Крамнэгелом, вашим новым соседом. Мистер Крамнэгел – мистер Ливингстон.

К чему Ливингстон загадочно добавил:

– Надо полагать.

– Привет, – сказал Крамнэгел, изучая своего нового соседа.

Надзиратель вышел за дверь. Крамнэгел подошел к окну и посмотрел на распаханное поле, расстилавшееся вдаль до еле видной ограды. Решеток на окне не было.

– Я читал о вас.

Крамнэгел обернулся к Ливингстону.

– О, вот как?

– Странно, что вас прислали сюда. Вы ведь, в конце концов, убили человека, не так ли? А здесь заведение не для буйных, о нет, совсем нет. Что же – мне, значит, бояться вас?

– С какой стати вам меня бояться? Не выходите за рамки, и мы с вами прекрасно поладим. Вы здесь за что?

– Растление малолетних.

– Серьезно? Вы, значит, и есть один из этих психов, которые подкарауливают девочек?

– Меня наблюдает доктор О'Тул. Но как грязно вы меня оскорбили! При чем здесь девочки?.. Меня зовут Корал. Ни на какие другие имена я не отзываюсь. Корал или Королева-мать. Некоторым так больше нравится. Наверное, потому, что я здесь уже давно и помогал советами многим молодым людям, с которыми меня сводила судьба.

– Ну ладно, ладно, будь по-твоему: Корал так Корал. Меня зовут Барт. И если ты не хочешь, чтоб я звал тебя Чарли, не вздумай звать меня Беатрисой.

Говоря по правде, Крамнэгел очень быстро свыкся с присутствием Корала, который, как оказалось, изрядно любил поспать и был совершенно безобидным существом.

Днем Крамнэгел трудился на строительстве церкви, где пригодилось его умение класть кирпичи и где его подвиги на поприще топора и пилы вызывали восторженное одобрение, поскольку многие боялись повредить себе на работе руки. Вскоре он уже стал десятником и даже начал давать указания надзирателям и архитектору (сидевшему в тюрьме за уклонение от уплаты налогов), что и как можно сделать лучше и как добиться большей жесткости конструкций. Певерелл-Проктор следил за строительством из своего окна, на глаза его навертывались слезы восторга, а перед мысленным взором уже вставал бесконечный шпиль, пронзающий небесную твердь, подобно игле огромного шприца, до отказа наполненного сывороткой веры, и он дивился чуду. Он был одним из тех немногих, кто еще сохранил умение дивиться чуду, а временами даже восхищаться им. Крамнэгел рисовался его воображению гладиатором, ослепленным потоками яркого света в момент своей победы на арене, последовавшим за этим светом и пришедшим не на высоты морального триумфа, но во мрак катакомб, чтобы там его могучие и страшные руки научились служить добру.