Крамола. Книга 2

— Монастырь — мое образование, — спокойно сказала мать Мелитина. — А когда в ссылке была, так с учеными людьми восемь лет беседовала. Приятные были беседы, как у нас с тобой. Только там-то с профессорами, а они не нам чета. Один был профессор естествознания, другой — богословия… Туруханское образование, батюшка.

Следователь помотал головой, похмыкал, и в голове его послышалось легкое раздражение.

— Так вы считаете, что мы, материалисты, стоим на неверном пути?

— На порочном пути, — поправила она. — Только не для вас порочный он, не для ваших апостолов. Вы-то новый путь придумаете, коль на этом заблудитесь. А вот люди за вами будут кидаться, будто скотина за пастырями. От вас народу порок.

— Вот даже как! — несколько деланно изумился он. — Почему же?

— Вы обманываете их. Что сами заблуждаетесь — полбеды… Более того, вы все чаще лжете, будто в мире есть только жизнь и ничего больше. И помалкиваете о смерти. Или говорите о ней вскользь, как о чем-то неприятном, необязательном, хотя она закономерна. Вы подаете человеку мир плоским, состоящим только из жизни, причем не сегодняшней, а светлого будущего. Вы вводите его в искушение жить иллюзией. Если бы было так! — она поняла еще и то, что следователь — самоуверенный человек и обид не прощает. — Но ложь раскрывается мгновенно, как только человек ступит на порог смерти. Вы стали проигрывать со смертью каждого человека и тогда придумали некое бессмертие. Но только для избранных — не для всех. Вы начали ставить идолов и поклоняться им, вы переименовываете города и улицы даже при жизни. И все лишь ради одного — увековечиться. Вам не хочется умирать вместе со смертью, природа берет свое…

Следователь долго ходил в задумчивости, и матери Мелитине на какой-то миг показалось, что он понимает и даже разделяет ее убеждения. Наверное, душа его требовала, просила не только земной жизни, но хотя бы обещания другой, непонятной пока и не познанной. Ей, душе, не хотелось умирать вместе с телом; она была мудрее ума…

Но ум воспротивился. Между глаз прорезалась складка.

— Вы можете убрать эти четки? — раздраженно спросил он.

— Уберу, если перестанешь ходить взад-вперед, — дерзковато ответила мать Мелитина и вызвала тем еще больший гнев.

— В этом кабинете диктую я! — не сдержался он. И минутой позже пожалел, попытался перевести разговор на другое: — Мне не приходилось отбывать ссылку с профессорами… Да. В тюрьме я сидел с уголовниками! И сейчас приходится заниматься ими же! — обида звучала в его голосе, и он не мог справиться с нею. — Но мы отвлеклись… Вы умная женщина и понимаете, что зря к нам не попадают… Послушайте! — он досадливо поморщился и сел. — Мне доложили, что вы покорная… кроткая женщина. А ведете себя…

— Я покорна лишь Божьей воле, но не твоей, — смиренно сказала мать Мелитина.

— Ведете себя… не по-монашески, — нашелся он, продолжая свою мысль.

— Я сижу не в монастыре, и ты — не игуменья.

— В каком же таком вы сейчас образе? — язвительно спросил он. — В какой из трех ваших ипостасей?

— Православная христианка, принявшая иноческий сан, — спокойно ответила мать Мелитина. — И вынужденная защищать свою истинную веру от вашей сектантской ложной веры. Ты забыл: я — не послушница, я — монахиня.

— Представьте себе, гражданка Березина, у меня было другое представление о монашестве, — не скрывая раздражения, проговорил он.

— Такое же, как о мире? — немедленно спросила мать Мелитина.

Все-таки, наверное, в юности следователь, получил какое-то воспитание. Был скорее всего сыном выслужившегося до дворянства человека на штатской службе, но рано порвавший с трудолюбивыми родителями. Он не мог орать и топать ногами, как комендант в Туруханске. Он хотел служить в учреждении и выделяться среди других только умом. И еще, как и его родитель, он хотел дворянства у новой власти.

— Простите, я не буду вести вашего дела, — холодно сказал он. — Мне очень жаль. Вы интересный собеседник, но это не мой профиль.

Встал, захлопнул тоненькую папку и вышел. И сразу же после него в кабинет вошла женщина, смерила узницу оценивающим взглядом, бросила коротко:

— Пошли за мной!

Женщина привела ее в комнату, где жили Сашенька и Андрюша, когда учились в есаульской гимназии. Теперь здесь стоял обшарпанный стол, шкаф, набитый бумагами, а на полу были свалены узлы с тряпьем.

— Раздевайся! — приказала женщина и закурила папиросу.

— Зачем? Нельзя мне раздеваться, голубушка, — мать Мелитина просительно сложила руки. — Уважь мой чин, девонька, не бери грех на душу.

— Я тебя счас уважу! — басом сказала женщина. — Скидывай балахон! Обыск!

— На все воля Божья, — мать Мелитина осенила себя крестом и стала раздеваться.

— Не Божья, а моя, — буркнула женщина. — Чтоб в чем мама родила!

— Нет твоей воли ни в чем, — сказала ей мать Мелитина. — Ты и в себе-то не вольна. Эко тебя зло корежит. А домой придешь, плачешь, поди, в подушку. Белугой ведь ревешь, не так ли?

— Заткнула б варежку-то! — огрызнулась та.

— Ой, доченька, да так ли родители учили тебя с людьми разговаривать! — загоревала мать Мелитина. — Они ж от стыда в гробу перевернутся.