Крапивник

Папа, едва переставляя ноги, всё равно не выпускал из рук лодыжки Эдмунда, волоча почти бессознательное тело за собой.

Весь мир плавился. Не то от жары, не то от паршивого качества воспоминаний. Я чувствовала, что моего учителя, несмотря на погоду, охватывал озноб. Кустарные методы, которыми отец несколько дней к ряду пытался выхаживать человека с повреждённым источником, лишь усугубляли болезнь. Казалось, Эдмунд вот-вот перестанет дышать, но ему по прежнему удавалось сохранять сознание. Самым ярким чувством был песок. Грубый, жёсткий, повсюду забивающийся. Он обжигал незащищённую кожу.

Вдруг папа отпустил его ноги и в небе прогремел лиловый взрыв. Папа осел на землю, а невдалеке зазвенел колокол. Лёжа на спине, Эд ничего не видел кроме неба, на которое был направлен его взгляд, но догадался — впереди люди.

Новое воспоминание началось в серой комнате с несколькими кроватями. Папа и Эд лежали в местном лазарете. Под рукой Эдмунда лежал чистый листок бумаги.

— Ты должен написать ей хоть что-то, — папа говорил о маме.

— Я не знаю, что писать, — Эдмунд закрыл глаза и поморщился, смахивая бумажку с постели.

И снова лиловый туман разделил для меня два события прошлого.

Опять больница. Теперь уже в родном городе.

По белой комнате с двумя кроватями, одна из которых пустовала, летала упитанная муха. Несмотря на то, что окно было распахнуто, глупое существо упрямо билось в его закрытую створку.

Эдмунду надоедливый шум не мешал. Ему вообще ничего не мешало: он лежал на постели, слабо дёргая пальцами левой руки, стараясь выдавить из себя хоть искру магической энергии, и слепо глядел на верхнюю часть противоположной стены.

Вдруг распахнулась дверь. В проёме стояла мама. Они с Эдмундом секунду смотрели друг на друга молча.

Парень почти не дышал. Он не хотел, чтобы она здесь находилась — не хотел показываться кому-либо в таком состоянии. Особенно ей.

Мама небрежно пихнула дверь, заставляя её захлопнуться, и подбежала к постели.

Оказавшись рядом с женихом, девушка принялась осматривать его на предмет физических повреждений. Голова, плечи, руки, обе ноги, скрытые одеялом — всё на месте, но мама плакала, очевидно, врач рассказал ей о болезни подробно. Да и Эд, пусть отмытый и накормленный, всё ещё выглядел очень болезненно. Он был худ, с синяками под глазами и голубовато-белой, будто при обморожении кожей.

— Я говорила, — мама гладила Эда и поправляла двухсантиметровые чёрные завитки. — Я тебе говорила!

Маме было страшно и больно. Она хотело обнять жениха, но в тоже время боялась причинить ему боль неосторожным прикосновением.

У учителя в голове творилось что-то совершенно невразумительное. Желание спрятаться, исчезнуть, не смотреть никому в глаза совмещалось с совершенно противоположным — парень старательно цеплялся дрожащей рукой за её платье, будто она и только она могла защитить его от наступившего кошмара.

— Цифи…

— Я тебе говорила, — всхлипывая, мама уткнулась лицом в подушку, возле головы парня, продолжая одной рукой прочёсывать короткие кудри.

Она частично вдавила его плечо в матрас, чем доставила боль, но Эд почти не замечал этого, судорожно хватаясь за невесту. Он всё ещё глядел в пустоту стеклянными глазами, хватаясь за источник тепла и заботы.

Замелькали короткие фрагменты памяти. Мрачные, тяжёлые, полные лекарств, сложностей, боли… неоказание своевременной медицинской помощи дало о себе знать — Эд очень тяжело восстанавливался, ему помогала лишь малая часть лекарств, он далеко не всё мог есть без рвоты, с трудом выполнял даже самые простые действия вроде умывания и спуска по лестнице.

Врачи разводили руками, говорили, что ничего нельзя сделать, только ждать, что «время всё лечит», что надо соблюдать режим и надеяться, что не пойдут осложнения.

Ощущение собственной слабости, полная зависимость от мамы и её родных, приходящих помогать, а также постоянная боль, не уходившая даже по ночам, постепенно меняли характер моего учителя. Он становился раздражительным, даже злым, огрызался и постоянно злился, что ему ничего не дают делать.

Мама старалась успокаивать его и во всём помогать. Следила за соблюдением диеты, чуть ли не силой заталкивая в него рекомендованную еду вместо той, которую он пытался есть, не давала перебарщивать с лекарствами, чуть что, посылала детей-беспризорников, выполняющих мелкие поручения за определённую плату, за врачами, заставляла соблюдать режим, гоняла от любой работы, отправляя «отдыхать».

Но этот «отдых» становился для Эдмунда пыткой. Он видеть не хотел ни книг, ни старых приятелей, не переносил врачей, лекарств, магов, особенно светлых, а спать сутки напролёт не мог. От недостатка нагрузки у него вскоре проявились проблемы и с ночным сном. Часы напролёт, тупо глядя в потолок, Эдмунд не переставал монотонно дёргать пальцами левой руки, но по-прежнему магия оставалась ему недоступна. Иногда в приступах сильной боли, совпадающих с отчаяньем, он начинал, как тогда, в пустыне, бить по матрасу, часто попадая на край кровати, отчего от кисти до локтя руку покрывали не сходящими синяками.

— Ты не откроешь, давай лучше я.