Красавчик

– Ты не смейся, – заметил Митька, – я ведь всурьез говорю, – и продолжал уже вполне серьезно: – Комедь мы такую сломаем: братья мы с тобой, жили с родителями в деревне Сороки, под Питером. Две недели тому погорели. Три дома сгорело в деревне, ну и наш тоже. Ночью мы из огня выскочили, в чем были, понимаешь?

Красавчик начинал понимать. Он подивился в душе изобретательности приятеля.

– Тятька с год тому помер, – плаксивым тоном заправского нищенки продолжал Митька, – помогите, милостивцы сиротиночкам бедным. Мамка сгорела… Бездомные мы, бесприютные… Одежонки нет ли какой, благодетели?

Митька нараспев вытянул это жалобным голосом в то время, как глаза его лукаво усмехались Красавчику.

– Ну что, здорово? – торжествующе спросил он.

Красавчику Митька напомнил нищенствующую армию Крысы. Юные рабы горбуньи точно таким образом выклянчивали подачку, выдумывая разные небылицы, чтобы разжалобить сердобольного прохожего. Сам Красавчик не прибегал к подобным приемам и поразился, откуда они у Митьки. Ведь Митька презирал «плакальщиков» и всегда промышлял лишь благородным ремеслом «фартового»[15].

Он не мог скрыть от приятеля своего удивления.

– Где ты наловчился этому? Митька самодовольно улыбнулся.

– Я все смогу. Да и не трудно быть «плакальщиком» – это каждый может. Вот пошманать попробуй! – Митька многозначительно кивнул головой, как бы желая выразить этим движением всю трудность своего ремесла. В нем заговорила своеобразная профессиональная гордость. – Да, пошманай-ка! – не без важности добавил он. – На первом пистончике[16] заметут…

Митька махнул рукой с солидным видом многоопытного, знающего человека и продолжал с легким презрением в тоне:

– А скулить – это плевое дело. Скулить всякий может…

– А я вот не могу, – тихо и как бы виновато проговорил Красавчик.

– Ну, это ты!

Красавчик покраснел слегка: в голосе Митьки звучало странное безнадежное осуждение. Митька хотя и любил Красавчика но в глубине души таил горькую мысль, что из него ничего «путного» не выйдет.

– Ну, заговорились мы! – спохватился Митька, поднимая глаза к солнцу. – Уж второй час, поди. Снарядимся-ка в путь!

Он выпустил поверх брюк сорочку и опоясался тонким ремешком от штанов.

– Вот так. Валяй-ка и ты.

Грубые холстинные сорочки могли сыграть роль блуз. Красавчик заметил это, и в нем замаячила надежда уговорить Митьку вообще ограничиться таким костюмом: несмотря на наружное равнодушие, ему совсем не улыбалась мысль ходить по дачам, собирая милостыню. Но Митьку трудно было уговорить.

– Сказал тоже! – возразил он. – А это куда денешь?

Он обернулся спиной к приятелю и ткнул себя кулаком между лопаток.

На сорочке стояли какие-то черные знаки. Красавчик не умел читать и потому не понял их значения.

– Что это?

– Буквы: пе, те, эм, – пояснил Митька (когда он впервые попал в тюрьму, его там обучили грамоте). – Это значит: петербургская тюрьма малолетних. Понял?

Красавчик кивнул головой.

– Долго находишь в таком костюме-то? – продолжал Митька. Теперь мы пока клеймо землей затрем – ну, на раз сойдет… А потом новые рубахи нужны.

Красавчик молчал, соглашаясь с Митькой. Раз на сорочках имелись клейма, они не могли быть безопасными.

Следуя указаниям друга, он взял горсть земли и принялся натирать ею спину Митьке, пока грязное пятно не закрыло предательских букв.

– Пониже тоже потри, – наставлял Митька, – на лопатке тоже можно – пусть рубаха выглядит грязной, а то одно пятно на спине тоже не ладно.

Потом он собственноручно занялся Красавчиком. Минуту спустя, сорочки мальчиков покрылись слоем грязи, точно друзья целую неделю провалялись в болоте.

– Вот так хорошо! – не без удовольствия заметил Митька, обозревая свою работу. – Ни один леший не додумается теперь, что у нас на спинах было. Ну, возьми котомку и айда!

– А куртки? – вспомнил Красавчик.

– Мы их в кусты запрячем. Тут никто не найдет.

В испачканных рубахах, босиком и без шапок друзья представляли собой довольно печальную картину. Митька понимал это и смеялся, запрятывая куртки в кусты.

– Таким, как мы, обязательно подадут. Барыни – они жалостливые, пожалеют сирот.

А Красавчику не по себе было от этого смеха. Тяжелое давило душу. Им овладела та же тоска, что томила постоянно у Крысы.

Он побрел за Митькой с тем же грустно-покорным видом, с каким каждое утро выходил из логова горбуньи за сбором милостыни. Для него померк как-то сразу ясный день, птицы словно запели тоскливее. А ручей… Красавчику чудилось в его беспокойном ропоте что-то угрюмое и даже зловещее.