Красавчик

Художиик окинул его пристальным внимательным взглядом. Потом выдвинул на середину комнаты мягкий табурет и усадил Мишку. Отошел шага на два и снова внимательно поглядел на мальчика.

– Не… не то, – покачал головой художник и, снова подойдя к Мишке, начал бесцеремонно поправлять руками положение головы и рук мальчика, точно тот был не живым человеком, а просто куклой.

– Не шевелись и голову вот так… Руку сюда… Да не так… Правую немного выше… Экий ты! Локоть-то не нужно выставлять… Вот так… Говорю, убери локоть!

В голосе Борского звучало нетерпение и даже раздражение; Мишка перетрусил, подумав, что рассердил чем-нибудь художника. Тот же был поглощен до такой степени постановкой натуры, что не замечал испуганного вида мальчика.

– Ногу на ногу… Так… Подайся немного вперед… Да не верти же голову… Не шевелись… Так, хорошо…

Художник снова отошел на несколько шагов и, как показалось Мишке, взглянул на него так свирепо, что у бедняги душа ушла в пятки. Невольно он двинул рукой.

– Говорю, не шевелись! – прикрикнул художник, но заметил испуг в лице мальчика, и ласковая улыбка скользнула по его губам – Ты не бойся, малыш… Нужно сидеть совсем тихо, – мягко пояснил он, – это нужно мне.

Наконец приготовления были кончены. Художник подвинул мольберт и взял в руку уголь. Мишка весь поглотился вниманием.

«Как это он писать будет?» – промелькнула мысль.

– Теперь совсем, совсем не шевелись. Когда устанешь – скажи.

Захрустел уголь на холсте. Художник быстрыми взмахами наносил черные черты, поминутно бросая на Красавчика странные, проницательные взгляды…

«Это-то и значит, верно, написать меня?» – думал Красавчик, следя за работой художника.

Он сидел тихо, боясь пошевелиться, даже вздохнуть. Художник весь ушел в работу и, хотя часто посматривал на Мишку, казалось, будто не замечает его. От этого Мишкой овладело странное, жуткое чувство. Ему казалось, что он окаменел, превратился вдруг в какую-то вещь, на которую можно смотреть и в то же время не замечать.

Долго думать об этом не пришлось. Красавчик скоро почувствовал усталость: он не привык подолгу просиживать в одной позе. Прошло всего несколько минут, а ему уже показалось неудобным то положение, которое художник придал его членам…

Заныла рука в локте… Захотелось передвинуть ее немного, но Мишка боялся и геройски решил выдержать до конца.

Зачесалась спина. Сперва слегка, но через минуту зуд стал почти невыносимым. Мишка еле сидел. Рука сама тянулась назад, и трудно было удержать ее на месте.

«Сказать разве, что устал?» – подумал Мишка, взглянув на художника. Тот совершенно ушел в работу и с таким увлечение вычерчивал углем на холсте, что Мишка не рискнул слова вымолвить.

«Заругает чего доброго!»

Спина чесалась так, что не было сил терпеть. Напрасно Мишка сжимал зубы и старался забыть про зуд – он невыносимо напоминал о себе. Даже слезы навернулись на глазах у бедняги.

«Ох, Господи! Не вытерплю, не вытерплю!» – почти шептал он, между тем как художник и все в комнате закачалось и расплылось, как в тумане. «Не вытерплю, ей-богу!» Мишка страдальчески сжал веки. Две крупные слезы выкатились из глаз.

– Что с тобой?

Удивленный и даже испуганный голос художника заставил Мишку вздрогнуть. Он открыл глаза. На лице художника было участие и недоумение.

– Ты устал? Отдохни тогда.

– Спина! – чуть не с плачем вырвалось у Красавчика, и он с наслаждением почесался.

Громкий смех Борского смутил мальчика. Он растерянно взглянул на художника, и волна беспричинного стыда залила густой краской его личико.

– Зачесалася, – потупляя взор, прошептал он, точно оправдываясь.

– Это бывает, – еле сдерживая смех, ободрил художник мальчика, – бывает… И всегда, знаешь, зачешется, когда не нужно.

Мишка вполне согласился с этим и приободрился слегка.

– А дело у нас клеится! – все еще с бурной веселостью в тоне продолжал художник. – Вот посмотри-ка!

Ему хотелось рассеять смущение Красавчика и он подвел его к холсту.

– Ну-ка, кто это?

Мишка взглянул на полотно, отступил и потом уставился взглядом на Борского. И во взгляде этом было столько изумления и удивления, что художник опять рассмеялся.

– Ну, кто же это?

– Я… – пролепетал Мишка снова воззряясь в полотно.

Не было сомнения. На холсте был он, собственной персоной. Из ряда черных черточек ясно выступало его лицо, его фигура. Мишка опять поглядел на художника тем взглядом, каким смотрят на сверхъестественное и непонятное. Во взгляде этом было почтение и даже что-то вроде страха.

– Ловко! – вырвалось у Мишки одобрение, развеселившее в конец художника.

Мишка ушел от Борского в этот день гордый и счастливый. В кармане побрякивали два блестящих серебряных рубля, и в затуманенной от счастья голове сладко звучали слова художника: «Приходи завтра утром снова. Вот тебе деньги: рубль за работу, а второй за то, что нашел портсигар. Спасибо и будь здоров».

Мишка не шел, а летел домой. Он торопился поделиться с другом своим счастьем.

«Вот вытаращит-то глаза, – раздумывал он, вприпрыжку несясь по пыльной дороге. – Иш, что говорил про таких баринов: денег у них нет… А это что?»