Красавица

Когда я отцепилась от его гривы и снова натянула поводья, он запрядал ушами и остановился наконец, ведь дрожа. Бока его ходили ходуном, как после бешеной скачки. Развернувшись, он в ужасе глянул на врага, мотнул головой и обреченно затоптался на месте.

Хозяин замка стоял на ногах — видимо, вскочил, когда Доброхот метнулся назад. Теперь, видя, что я худо-бедно справилась с конем, он медленно уселся обратно.

Я отпустила поводья и принялась перебирать шелковистую гриву, оглаживая взмокшие плечи коня. Неохотно, словно забыв, как это делается, он выгнул шею и медленно наклонил голову. Я продолжала увещевать, доказывала, что он большой дуралей и ничего не понимает, а мне лучше знать. Тихо, тихо, спокойно, не бойся, нечего бояться, что тут страшного… Он прял ушами, мотал головой в сторону Чудища, но в конце концов встал смирно, внимая, и я почувствовала, как из каменной статуи он превращается в прежнего теплого и послушного коня.

— Вот и умница, — похвалила я. — Давай попробуем заново.

Подобрав поводья, я развернула его к Чудищу.

Он пошел медленно, понурив голову, будто очень-очень устал. В пятидесяти шагах от края парадного двора он снова замер настороженно, однако, стоило мне тронуть поводья, беспрекословно двинулся дальше.

— Все хорошо, — сказала я Чудищу. — Ему теперь стыдно, и он меня послушается.

На последнем шаге мы подошли вплотную к скамье, и Доброхот, будто сдаваясь, уронил голову, коснувшись губами колен Чудища.

— Боже милостивый… — пробормотал хозяин замка.

Доброхот дернул ушами, услышав голос, но не тронулся с места.

Я спешилась, и конь уткнулся щекой мне в плечо, оставляя на блузке серые пятна пены. Я почесала его за ушами.

— Видите, — обратилась я к обоим своим соседям, словно ни минуты не сомневалась в успехе. — Не так уж плохо все и прошло.

— Когда-то я любил лошадей. — Слова Чудища отозвались гулким эхом, словно из глубины столетий. Я посмотрела на него вопросительно, ничего, впрочем, не говоря, но он ответил на мой незаданный вопрос: — Да, я не всегда был таким, каким ты меня видишь.

Значит, не Цербер, подумала я рассеянно, поглаживая мокрую холку Доброхота, но расспрашивать не решилась. Ради собственного мало-мальского душевного спокойствия я предпочла наслаждаться своей маленькой победой и не тревожить бесчисленные замковые тайны.

Чудище вскоре оставило нас одних. Я слегка огорчилась, но задерживать его не стала. Пообедав, я раньше обычного поехала с Доброхотом на дальнюю дневную прогулку. В тот день мы катались не торопясь, и уже в стойле конь никак не отпускал меня, требуя, чтобы его гладили, успокаивали и хвалили. Расчесав гриву и хвост волосок к волоску несколько раз кряду, я уселась у Доброхота в ногах и стала развлекать милыми глупыми сказками, какие рассказывают детям на ночь, а он тыкался мне в волосы и в лоб своими мягкими губами. Только убедившись, что он снова спокоен и счастлив, я смогла его оставить. Чудище ждало меня в саду, его массивный силуэт темнел на фоне янтарно-золотистого неба.

— Долго беседовали, — пояснила я, и хозяин замка молча кивнул.

Когда я легла в постель и заботливый ветерок укрыл меня одеялом, я вновь услышала те же голоса, что и в самую первую, жуткую ночь здесь. Они мерещились мне уже не первый раз за последние недели, однако всегда сквозь сон. «Спокойной ночи, детка, сладких снов» — вот и все, что я слышала, и лишь однажды: «Бога ради, оставь ты ее в покое», после чего одеяло тут же перестало подтыкаться.

— Ну что? — услышала я в этот раз. — Теперь видишь? Нет, не так. Обнадеживает? Тебе спокойнее стало? Смотри, как все хорошо складывается.

В ответ раздался грустный вздох.

— Да, все складывается куда лучше, чем я смела надеяться, но ведь этого недостаточно. Мы слишком многого хотим от крошки. Как ей понять? Как ей догадаться? И подсказать нельзя, запрещено.

— Ты слишком терзаешься, — мягко пожурил первый голос, более здравый.

— А что поделать? Ты ведь сама понимаешь, мы хотим невозможного.

— На то и был расчет, — сокрушенно подтвердил первый голос. — Но это не значит, что надо отчаиваться.

— Боже мой, боже, если бы мы только могли помочь, ну хоть чуточку… — не унимался второй голос, печальный.

— Мы не можем, — терпеливо повторил первый голос. — Прежде всего, она нас не слышит. А даже если бы могла, на наших устах печать.