Красавица и Холостяк

— Когда я был ребенком, еще в Чикаго, я мечтал о таком месте, — начал он тихо. — У моего дяди был маленький, тесный домишко в Южной части (прим.: район Чикаго). Он им очень гордился — и было за что. Он купил его за собственные деньги, заработанные потом и кровью, содержал в безупречной чистоте, но комнаты были размером со шкаф, а наш дом окружали заброшенные соседские дома, которые были так близко, что я мог слышать мысли других людей... — он тяжело вздохнул. — Иногда мне казалось, что я задыхаюсь. Тону в людях, шуме, — бедности. — Я всегда мечтал о горах. Я купил эту виллу одной из первых, когда компания стала приносить значительный доход. Здесь я могу, — он замолчал на секунду, — дышать. Эта вилла — частное открытое пространство. Сюда я приезжаю, когда мне нужна передышка.

Его охватило напряжение, пока он ждал ее ответа. Картинка, которую он нарисовал, была очень далека от той жизни, к которой она привыкла.

— Я понимаю, что значит задыхаться, — прошептала она. — Я рада, что у тебя есть это место, — обхватив кружку двумя руками и держа ее перед собой, как керамический щит, она опустила подбородок. — Ладно. Давай, задавай свой вопрос.

Уголок его рта изогнулся в усмешке.

— Говоришь, как будто собираешься на расстрел. Мой вопрос очень прост. Почему я никогда не видел, чтобы ты укладывала волосы вот так? — он потянул длинную спиральку еще раз.

Ее взгляд опустился к чашке, а сама она провела руками по кудрям, самосознание скользило в каждом движении. Возможно, не так уж и просто.

— Ты знаешь меня всего пару недель.

— Хорошо, — сдался он. — Часто ли ты их оставляешь такими?

— Нет.

— Прекрати увиливать. Почему нет?

Она вздохнула и вздернула подбородок вверх.

— Это не государственная тайна или что-то важное. Выпрямленные волосы более послушны и пристойны на мероприятиях, которые я посещаю. Менее... дикие.

— Ерунда.

— Кажется, это твое любимое слово, — пробормотала она ободку своей чашки.

— Одно из.

— Что ж, если это такая ерунда, то почему бы тебе не сказать мне правду? — мягко спросила она, но он должен был совсем слепым и глухим, чтобы не заметить вспышку в ее глазах, или не услышать раздражение в ее голосе.

Придвинувшись и уничтожив расстояние, которое он и создал между ними, он смотрел на нее, пока ее щеки не залил румянец, а чувственные губы не приоткрылись.

— Думаю, ты повторяешь слова, которые слышала от матери. Непристойные. Дикие. А что насчет «неподобающих и вульгарных»? — что-то промелькнуло в ее твердом взгляде, а значит, если он и не процитировал Шарлен Блэйк дословно, то точно попал очень близко. Он зажал тяжелый локон между пальцев и потер прядь, напоминающую грубый шелк. — Я понимаю, что определенные события требуют определенных причесок. Но эти ограниченные хвостики и пучки? Они принадлежат Сидней Блэйк, светской львице, даме из комитета по благоустройству, тихой дочери Джейсона Блэйка. Но это? — он приподнял спираль, обернутую вокруг его пальца. — Это принадлежит тебе. Сидней, работающей волонтером в молодежном центре. Сидней, любящей сидеть на заднем крыльце с чашкой горячего кофе и смотреть на воду и далекие горы. Сидней, прячущей свои мечты и думающей, что никто этого не замечает. Сидней, целующейся так, будто это она изобрела секс, и способной заставить мужчину кончить только от ощущения ее вкуса на его губах.

Тихие, голодные волны набегали на берег. За стеклянными дверями раздавался призрачный лязг, издаваемый поваром, который заканчивал приготовление ужина. И раздавались звуки их тяжелого дыхания.

— А еще, я знаю, почему ты подчиняешься этим требованиям, Сидней, — добавил он, потребность в ней зубчатым лезвием стояла в его голосе. — Ты не хочешь быть увиденной. Тебе удобнее растворяться на заднем плане. Но у меня для тебя новости, малышка. Ты можешь выпрямлять волосы, одеваться по последним модным трендам, как и другие, сидеть в самых отдаленных и темных уголках, — и ты все равно будешь центром внимания. Все глаза все равно будут прикованы к тебе, как только ты войдешь в комнату.

— Лукас...

— Люк, — поправил он.

Она нахмурилась, пойманная врасплох.

— Что?

— Люк. Все мои близкие друзья — то есть Эйдан — зовут меня Люк.

Что он делает? Он не хотел ее дружбы или любви. Крест на уважении был поставлен, когда он угрожал ее отцу и шантажировал ее. Так что же, черт побери, он творит? Ему не нужно было знать ее мысли, прошлые обиды и мечты, чтобы трахнуть ее. Но женщина как Сидней не отдала бы свое тело так легко. Чтобы отдать всю себя, ей бы понадобилась эмоциональная связь с ним. И он определенно точно хотел — жаждал — всю ее. А он? Для него все ограничивалось физическим притяжением. Ему не нужно было любить или доверять ей, чтобы потеряться в ней. А Сидней и не ожидала от него ничего другого.

Год вместе они могли провести в приятных, сексуально-удовлетворяющих отношениях. И в конце расстаться, оставшись невредимыми, нетронутыми.

Ее лицо будто закрылось ставнями, не давая ему прочитать ее мысли.

— Но мы муж и жена, а не друзья, — напомнила она ему ровным голосом.