Красавица и Холостяк

Ее удивленный вопрос привел его в чувство, и привычный огонь желания снова вспыхнул в нем. Не хотеть ее — было подобно приказу воздуху покинуть его легкие. С того самого момента, когда он склонился над ее рукой на аукционе и взглянул в ее прекрасные карие глаза, страсть к ней устроилась в нем на постоянное место жительства и отказалась выселяться.

— Как прошел обед? — спросил он, обходя ее вопрос.

Она вздохнула, развязывая пояс на талии и снимая свое пальто. Когда она пересекала комнату, чтобы положить пальто на спинку дивана, его внимание задержалось на ее заднице в плотно обтягивающей черной юбке. Он подавил стон. И сделал мысленную заметку купить по одной такой обтягивающей задницу юбке всех цветов радуги.

— Он был... интересным, — у нее вырвался еще один усталый вздох, она запустила руку в волосы. — В перерыве между тем, как мама выговаривала мне за мои волосы, пищевые привычки и выбор мужа, я заказала салат, но так и не поела. А салат выглядел очень аппетитно, кстати говоря.

В нем вспыхнула ярость, распаляемая кратким пересказом Сидней беседы с ее матерью.

— Почему ты не съела его? — спросил он, удивленный тем, как спокойно звучал его голос.

— Потому что я ушла, — она напряженно рассмеялась. — Я ушла, — повторила она, будто сама не верила. Он сделал шаг к ней, собираясь позвать по имени, но она подняла руку, останавливая его. — Нет, я ушла, — сказала она в третий раз, увереннее, тверже. — Но успела сказать ей, что больше не буду мириться с ее критикой и уколами в мой адрес. Следует признать, большинство из них не злые. Но, думаю, безразличие, стоящее за ними, намного хуже. Как будто инвентаризация моих недостатков — это нечто такое обычное, такое естественное, что даже не требуется никакой злобы или язвительности.

— Дорогая, — пробормотал он, сокращая расстояние между ними, так что ее ладонь уперлась в его грудь.

— Я люблю ее, — прошептала Сидней, ее пальцы зарылись в его рубашку. — Так много лет я старалась быть безупречной — безупречной дочерью, безупречной хозяйкой, безупречной светской львицей, — но все время терпела неудачу. Я просто хотела, чтобы они любили меня, принимали меня ради меня самой.

— Сидней, — он провел костяшками пальцев по золотистой мягкости ее щеки. — Они любят тебя. Быть может, они не показывают этого, но они любят, — часть его бунтовала против того, чтобы защищать ее родителей, но это было не для них, а для Сидней. Для того чтобы избавить ее от боли, он бы солгал Иисусу Христу. Самому ему.

— Я боялась, — призналась она тихо. — Делает ли это меня трусихой? Мне двадцать пять, а я боюсь сказать собственной матери, чтобы она отстала.

— Нет, это не делает тебя трусихой, — заверил он ее, обхватывая ее челюсть и потирая пальцем ее шелковую кожу.

— Но, — продолжила она, будто он ничего и не говорил ничего, — еще больше я боялась промолчать. Как будто что-то поднялось во мне и предупредило, что, если я не выскажусь в этот раз, не выскажусь уже никогда. Если не в тот момент, я бы молчала вечно. И я не смогла этого вынести.

Нежно отстранив ее руку, он притянул ее ближе, грудь к груди, бедра к бедрам. Он обхватил ее лицо и поцеловал ее губы опять. Еще раз. И еще раз.

— Я горжусь тобой, солнышко. То, что ты сделал сегодня... для этого требуется смелость, а не трусость, — он сделал глубокий вдох, отступил и опустил руки. — Можно, я тебе кое-что покажу?

***

Сидней сосредоточилась на широких плечах Лукаса и густых, черных локонах, падающих на воротничок рубашки, пока следовала за ним вниз по лестнице в его кабинет. Ее губы покалывало от его невесомых поцелуев, чья нежная ласка так отличалась от обычных диких, животных встреч их ртов. Она подняла пальцы и прижала их кончики к своей коже. Когда он обошел свой стол и взглянул на нее, она поспешно опустила руку, будто он застал за проделыванием чего-то непотребного — или ярко говорящего о чем-то.

Он смотрел на нее своим загадочным взглядом, касающимся ее рта, а потом привлек ее ближе. Как только она приблизилась к массивному предмету мебели, за которым он работал по ночам, он открыл ящик и достал оттуда бежевую папку. Не говоря ни слова, он протянул папку ей. Заинтригованная, она приняла ее и раскрыла. На самом верху лежала старая газетная статья, пожелтевшая по краям, помятая, будто ее доставали и трогали множество раз. Она прочитала заголовок: «Финансовая империя со штаб-квартирой в Бостоне закрывается. Банкрот». В вырезке, датированной пятнадцатью годами назад, была черно-белая зернистая, нечеткая фотография здания и красивого мужчины с темными волосами и пронизывающим взглядом непонятного цвета. Надпись под фото гласила: «Роберт Эллисон, председатель и совладелец «Дайгтон Груп». Она нахмурилась. Имя казалось знакомым, но ни о чем ей не говорило.

Статья, следовавшая за первой, выбила воздух из ее легких. Некролог. О Джессике Эллисон. Еще одна фотография. На этот раз сногсшибательной женщины, в чьих чертах было что-то знакомое. Тоже датируемая пятнадцатью годами назад. Причина смерти указана не была.