«Красин» во льдах

У Леонардо да Винчи записная книжка была разделена на особые графы. Каждая графа соответствовала какому-нибудь характерному штриху человеческого лица или фигуры. Были предусмотрены все возможности красоты и уродства. Когда художнику следовало запомнить человеческое лицо, он только ставил точки в различных графах своей записной книжки. По точкам впоследствии он создавал человеческое лицо.

Нечто подобное напоминала записная книжка Владимира Александровича, в которой он собирал материалы о льдах на краю мира. Каждая графа предусматривала какую-нибудь деталь: цвет льда, форму, движение, плотность, толщину, характер. Березкин умел читать по льдинам жизнь океана, определять, откуда они пришли, в каких условиях рождались.

Березкин фотографировал льды, писал биографию их, анатомировал, исследовал их покров.

Современная глациология — наука о льдах — немалым обязана наблюдениям Березкина во время красинской экспедиции.

Молодой журналист Кабанов устроился в радиорубке. Вместе с коротковолновиком Добровольским он тщетно пытался наладить работу коротковолновой радиостанции ледокола, причинившей нам множество бед своей непригодностью. Радисты «Красина» работали только на длинной волне. Кабанов не любил бывать у нас в кают-компании. Он либо делил с радистом его увлечение книгой о Робинзоне Крузо, либо хлопотал у радиоаппарата. Журналист Шпанов и кинооператор Блувштейн устроились удачнее нас — разместились в санитарной каюте. В кают-компанию они входили лишь в часы, когда буфетчик Миша на весь ледокол орал:

— Обед прозеваете! Обедать!

Шпанов появлялся с пачкой телеграфных бланков в руках. Он был беспокойным корреспондентом-репортером — вечно настороженный, выискивающий новые темы, в любую минуту готовый отправить радиотелеграмму в свою редакцию.

Начальником санитарной каюты был Анатолий Иванович Щукин — фельдшер нашего ледокола, который позволял себе громогласно оспаривать одно из убеждений Фритьофа Нансена. Нансен считал, что употребление спирта в полярных походах вовсе не обязательно и даже с наибольшим успехом может быть заменено употреблением сладостей. Щукин подобного «ляпсуса» знаменитому норвежцу не мог простить. Во всем остальном Щукин оставался безукоризненным работягой. Не было такой ночи, в течение которой фельдшера Щукина не будили бы шесть или семь раз: тому надо спешную перевязку, у того болит голова, у третьего с желудком неладно, четвертый отморозил ухо, а пятый ошпарился кипятком. Щукин, бормоча непонятные никому слова, из которых каждое непременно оканчивалось на «ус», поднимался со своей узкой койки, зажигал свет, впускал страждущего в каюту и добросовестнейше возился с болячками пациента.

— Раниус чепуховикус, — безошибочно определял фельдшер состояние раны, если больной пришел к нему с небольшой раной.

Если же у больного был ожог, Щукин ставил диагноз:

— Ожогус ерундовикус.

Щукин снабжал страдавшего «ожогусом» баночкой «мазикуса».

Как правило, действие щукинского «мазикуса» оказывалось достаточно благотворным.

У самого Анатолия Ивановича в течение всего времени плавания, не знаю из-за чего, болела нога. Он прихрамывал и лечился той жидкостью, необходимость которой в полярных походах отрицал Фритьоф Нансен.

— Фритьофус Нансениус, — разводил руками Анатолий Иванович, — головикус грандиозус, а заскокус несомнениус!.. Заскок, — пояснял он, переводя свою речь на русский, когда собеседник отказывался его понимать. — Заскок! Понятия нету. Бывает.

Начальником Анатолия Ивановича был доктор Средневский, в обязанности которого входило не только наблюдение за состоянием здоровья красинцев, но и заботы о продовольствии. Выполнял обязанности свои — члена продовольственной тройки — доктор Средневский очень добросовестно. Он не только возился с ящиками консервов, горами соленой трески и мороженого мяса, но и своими средствами добывал нам в Арктике свежую дичь. Так, в Кингсбее в один только вечер он ухитрился подстрелить почти два десятка отличных уток, которыми на следующий день мы с удовольствием пообедали.

Доктор Средневский был прекрасный охотник. Редко можно было зайти в его каюту и не застать на столике мертвую птицу, запрокинутая головка которой свешивалась со стола.

Доктор Средневский, подобно Южину, мог много и долго читать. Много читала также вторая из двух женщин на судне — Любовь Андреевна Воронцова, попавшая в экспедицию в качестве стажерки-радистки. Коротковолновая «Красина» забастовала, и у Воронцовой таким образом оказалось достаточно времени, чтобы предлагать свои услуги всюду, где они могли быть полезными. Она помогала фельдшеру Щукину ухаживать за больными итальянцами, когда они были спасены и приняты на борт корабля. Она же могла помочь любому из нас, пришив отвалившуюся пуговицу, хотя чаще всего пуговицы пришивали мы сами, а у Любови Андреевны только брали иголку и нитки.

Джудичи, описывая людей красинской кают-компании на страницах своей газеты, писал о Воронцовой как о «синьорине, которая целыми днями глотает папиросы и книги».

«Синьорина в возрасте от пятнадцати до тридцати лет», — определял Джудичи ее возраст.