Красивые, двадцатилетние

— Боюсь, — сказала она. — Он может залить ее какой-нибудь кислотой. Это мой единственный снимок.

— Тем более, — сказал я. — А ты вдобавок пьешь. Что будет, если однажды ее потеряешь? Здесь, на Бен-Иегуда, есть хороший фотограф. Дай мне карточку, я пойду к нему и послежу, пока он будет переснимать.

Она молчала, а я смотрел в пол. Как-то я видел ее днем, и еще раз такое увидеть мне б не хотелось. Тогда это было мое единственное желание.

— Боюсь, — сказала она. — Я иду спать. Можешь направить лампу на потолок, пока я буду подыматься по лестнице?

— Да, Луиза, — сказал я. — Спокойной ночи.

Я повернул лампу, чтобы свет падал на потолок, а она прошла мимо нас и пошла по лестнице наверх; потом я услышал, что она запирает дверь, — теперь уже можно было повернуть лампу обратно.

— Самая красивая девушка в городе была, — сказал я. — Да попала в эту проклятую катастрофу. Только одна фотография и осталась. Ну и она ее всем показывает. Если, конечно, под градусом.

— А если нет?

— Не выходит из комнаты. Гарри приносит ей еду и ставит под дверь. У нее богатые родственники в Америке, присылают деньги. — Я выпил еще глоток пива и спросил: — Что же ты будешь делать у себя в Канаде? Ведь там некого обращать.

— Да. Все равно никто в Него не верит. Закрыли перед Ним двери и окна и сидят у телевизоров. И это для них глас Божий.

Он вдруг заснул — мгновенно, как ребенок, просто голова его упала на стол, а я в последний момент поймал бутылку с пивом, которая выскользнула у него из руки. Гарри спал, и мне не хотелось его будить; я заглянул в регистрационную книгу и увидел, что Шон живет в седьмом номере. Попытался его поднять, но ничего у меня не вышло; он был тяжелый, а я не спал три ночи и позади у меня были двести километров под дождем. Или двести кур.

Я постучал в дверь комнаты номер семь, и через минуту мне открыла какая-то женщина.

— Прошу прощения, — сказал я. — Священник этот, который спит внизу, пьяный в доску, ваш муж?

— Да, — сказала она.

— Я хотел его приволочь, — сказал я. — Но не потянул. Он тяжелый, а я несколько ночей не спал.

— Разбуди портье, — сказала она. — Принесите его и разденьте.

— Таким тоном будешь со мной говорить, когда у тебя на счету заведется двести тысяч долларов, — сказал я. — Тащи сама.

Я развернулся, а она пошла за мной. Мы взяли Шона под руки и приволокли в комнату. Я положил его на кровать.

— Хоть ботинки с него сними, — сказал я.

— Нет. Это он захотел ехать сюда и обращать евреев. Сперва его освистали в Хайфе, потом в Тель-Авиве, потом в Беэр-Шеве. Осталось еще какое-нибудь место, где бы его снова могли освистать?

— Вроде нет. Его еще освищут. Но уже у вас дома. Неужели ему никого не удалось обратить?

— Никого. Во всей стране не нашлось ни единого человека. А я сидела, когда он читал свои проповеди, и смотрела, как над ним смеются. А теперь его отозвали. Наш пароход придет через месяц.

— Сними хоть ботинки.

— Нет.

Я расшнуровал его туфли и расстегнул рубашку, но он даже не пошевелился. И не пошевелился, когда я подсунул подушку ему под голову.

— Для клирика он малый хоть куда, — сказал я. — Давно так пьет?

— Месяца два. С тех пор, как его в какой-то там раз освистали. Есть здесь кафе, где можно посидеть до утра?

Я посмотрел на часы.

— Уже утро.

— Не хочу быть с ним в одной комнате. Я ему говорила, чтобы пьяный не приходил.

— Это я виноват. Он спал себе в холле, голова на столе. Я подумал, что церковному начальству незачем такое про него знать.

— Они знают то, что им важно знать. Он не спас ни одной души.

— Ошибаешься, — сказал я. — Он спас собственную душу. Убедился, что есть еще люди, которые не желают отрекаться от своего Бога. Для него это должно быть самым главным. Спокойной ночи.

Я закрыл за собой дверь и поднялся наверх. И, засыпая, подумал о бедном миссионере, уговаривающем рожденных на этой земле людей отречься от своего Бога; и еще подумал, что приходилось испытывать ей — сидящей, вероятно, в первом ряду и из вечера в вечер слушающей, как смеются и свистят те, кого он уговаривал; потом я заснул.

Мы с Робертом сидели на диване, а этот человек и его жена уселись напротив.

— Ну и как это будет выглядеть? — спросил хозяин дома. Я его когда-то раньше видел; пятидесятилетний бандюга, который заработал достаточно, чтоб завязать.

— Я вам уже говорил, — сказал Роберт. — От вас потребуются только небольшие инвестиционные затраты, а выручку потом поделим на три части.

— Сколько вам нужно?

— Пятьсот фунтов.

— Пятьсот фунтов для Израиля многовато.

— Одна собака обойдется фунтов в сто. В последний раз мы заплатили за пса восемьдесят, да еще пришлось его откармливать, а то он был тощий, как святой Симеон Столпник.

— Остается четыреста.

— А гостиница? А еда? А если понадобится пригласить невесту на чашечку кофе?

— Я думал, дело поставлено так, что платить будет она.