Красная Книга правды

(без ненависти – у меня её нет), (без какого-то умысла – его нет тем более) «…Если бы на каждое замечание подавали в суд, то судьи бы вообще не выходили на перерыв, на обед, на ночь бы не уходили. Вообще, такие вопросы решаются за круглым столом и по-товарищески. Может, тогда лучше дуэль? И что за мужчины теперь пошли, что женщинам угрожают, но перед этим всячески опорочив, назвав, что Вы никто и вас никак. Кто таков Юрчайка уже выяснили, это сама госпожа. А вот Кашубин кто это? Это тот, вымученный из Челябинской области? И я его понимаю, что он заступается, но зачем при этом унижать других? Во-первых, никто ни на кого не нападает, просто есть имена объединяющие – Пушкин, Есенин, Баратынский. Есть люди широкой души. А есть имена разъединяющие, вносящие раскол. Вот если бы меня стали судить, то я лишь благодарна, невероятно, низкий поклон таким людям, они вообще не обязаны любить и воспринимать, они могу отторгать, так что их за это в судилище тащить? Распинать? Казнить? Мне, вообще, больно это видеть, но не о том печаль моя, о более глубинном и высочайшем – об искусстве. И как раствориться в нем? Всем существом, как из сердца выдрать этот леденящий комок правды? Как объяснить, что есть настоящее и подлинное, а что есть подделка и пустота? Не для себя стараюсь – для грядущих. А премии что? И у Св. Алексиевич есть премия, у Луизы Глюк. Что с того? Кому лучше от этого. Давайте поясню, с чего вдруг люди стали высказываться. Читайте ниже пост «Слушайте, а хотите повеселиться? Недавно (в этом году) некто нервно написал (пусть это останется тайной), что мои стихи – распад и хаос, хаос и распад, ужас и бездарная невнятица. А еще некто все время сообщает мне, что я мертва – а точнее, давно уже умерла. Вот в таком окружении живу ))» Эти намёки про Некто являются выпадом, совершенно необоснованным в сторону меня. Это клевета. Никакая «я» не участвует и не собиралась. Вообще, наоборот, задача у меня иная: заступиться, поддержать, сколько раз я заступалась? Сколько раз поддерживала? Приходила на концерты, собирала народ. Увозила на своей машине. Старалась. И вдруг – удар в спину – ты такая сякая, грязная, гадкая… Обидно и несправедливо. Но не в этом боль. Здесь И СЕЙЧАС БЫЛ РАЗБОР ПО СУТИ. Или вы не читали поправок к конституции о фашизме, нацизме? Но никто не опускается до того, чтобы писать заявление в суд, а наоборот, советуют честно и объективно. И ничего бы не случилось с госпожой, если бы она просто ответила людям. Снизошла так сказать до нас, низких и гадких, бездарных, графоманов, бестолочей, до Никто и Никак. Хорошо, если Вам так надо, а то суда боюсь, аки огня – ужас, как гениально, отвратительно велико. Теперь легче? Слаще? Но правда-то иная, она в том, что дар – не резиновый. Он не растягивается. Наоборот, налицо – потеря дара. Как ребенка, как самое нужное, как нечто драгоценное, что не купишь и никакими премиями брешь не зашьёшь, не заштопаешь. Небо, молю, чтобы всё наладилось, чтобы вернулось утраченное. До горьких слёз. А Вам всем, защищающим, много всего и множество, чтобы множилось. Не повторяйте ошибок чужих. Не бегайте за премиями и за славой. Всё это лишь пустота. Пустота пустот. И простите, если кому было неуютно. И если кого обидела.»

Но никакие увещевания по поводу «критика, что как птица, летит на острый шип, чтобы извлечь неимоверную мелодию, от которой замирают сердца», никакие слова, ничего не помогало.

Милена Бла твердила одно: что ей завидуют, подражают, у неё списывают, её не понимают, она первая, а все иные лишь стремятся занять священное царское ложе.

И эта книга…странная, совершенно пустая, с какими-то волками, лешими-оборотнями, авантюристами, солдатами вповалку, с якобы моими телодвижениями, каким-то развратом и тасканием по притонам…даже не пойму, что это? Впадины, низины, болото, провалы в мозгу? Это была не я. Не моя жизнь. Лишь мои исковерканные, вымаранные, искровавленные лоскутья стихов. Они беспомощно повисли на голых строчках, на колючках, на терновнике речей Милены. Строчки, вырванные из текста, выгвозденные, измочаленные, обрубки их ручек-ножек, голые пятки, жилы выдранные, как недовешенные эмбрионы в формалине.

Наверно, можно было обратиться в суд. Но мне жалко было эту женщину. Что-то невообразимо больное, что-то горькое, как желчь, выливалось из её проваленного рта. Зубы были с червоточинами, передний желтоватый осколок качался.

Подходить, спрашивать бесполезно.

Я её увидела с мужем и прошла мимо.

А тут как-то не выдержала и подсела к ней. Спросила что-то… мол, Милена, ты людей, вообще, любишь? Она ответила, что да. Затем начала говорить про редактора, что он развратник и любит женские тела. Я хотела перевести разговор про примирение, замирение, замалчивание, про топор войны, зарытый, про тропу войны, не заминированную. Я говорила скороговоркой, чтобы побыстрее, чтобы уложиться в несколько значительных фраз. Но она в книге написала: Этасвета целовала мне руки. Хватала каждый палец…