Красная комната

— Здорово! Значит, дело зашло довольно далеко!

Ангел в голубом платье бросился, как капризное дитя, на диван и затянулся папиросой. Фаландер окинул всю ее взглядом, словно мысленно прикидывал, сколько она стоит, потом спросил:

— Выпьешь пунша?

— С удовольствием!

— Ну, а ты любишь своего жениха?

— Он не из тех мужчин, кого можно по-настоящему любить. Впрочем, не знаю. Люблю? Гм! А что это, собственно, такое?

— Да, что это такое?

— О! Ну, уж ты-то знаешь, что это такое. Он очень достойный человек, даже слишком… но, но, но…

— Что но?

— Он слишком уж порядочный…

Она посмотрела на Фаландера с такой улыбкой, что, если бы ее жених увидел ее, он был бы немедленно спасен.

— Он не позволяет себе никаких вольностей в отношении тебя? — спросил Фаландер с любопытством и беспокойством в голосе.

Она выпила пунш, выразительно помолчала, покачала головой и наконец сказала, театрально вздохнув:

— Никаких!

Фаландер, видимо, остался доволен ответом, и у него явно отлегло от сердца. Затем он продолжал свой инквизиторский допрос:

— Может пройти немало времени, прежде чем вы поженитесь. Он не получил еще ни одной роли.

— Знаю.

— Тебе не надоест ждать?

— Наберусь терпения.

«Придется прибегнуть к пытке», — подумал Фаландер.

— Ты ведь знаешь, что Женни сейчас моя любовница?

— Старая уродливая потаскуха!

На лице Агнес вдруг возник целый сноп белых всполохов северного сияния и все мускулы пришли в движение, словно от прикосновения к гальваническому столбу.

— Не такая уж она старая, — хладнокровно ответил Фаландер. — Ты слышала, официант из погребка дебютирует в новой пьесе в роли дона Диего, а Реньельм сыграет его слугу. Официант, несомненно, будет иметь успех, роль эта играется сама собой, а бедняга Реньельм сгорит со стыда.

— Господи, что ты говоришь!

— Говорю то, что есть.

— Этого нельзя допустить!

— А кто может помешать?

Она вскочила с дивана, осушила стакан с пуншем и, горько расплакавшись, воскликнула:

— О, какой гадкий, гадкий мир! Словно какая-то злая сила сидит в засаде и подстерегает наши желания, чтобы убить их, подкарауливает наши надежды, чтобы разрушить их, выведывает наши мысли, чтобы задушить их. Если бы кто-нибудь мог пожелать себе самому всего самого плохого, то ему стоило бы рискнуть, чтобы одурачить эту силу!

— Совершенно верно, друг мой. Поэтому всегда нужно рассчитывать на самое худшее. И не так уж это все страшно, как кажется на первый взгляд. Послушай, вот что я тебе скажу в утешение. Всякий раз, когда тебе что-то удается, это происходит за счет кого-нибудь другого; если ты получаешь роль, другой остается без роли и корчится, как раздавленный червяк, а ты, следовательно, невольно совершаешь зло и само твое счастье оказывается отравленным. Пусть твоим утешением в несчастье будет мысль, что при каждой неудаче ты совершаешь, хотя и непреднамеренно, доброе дело, а наши добрые дела — ведь это единственное, что доставляет нам чистое наслаждение.

— Я не хочу совершать никаких добрых дел, мне не нужны чистые наслаждения, у меня есть такое же право на счастье, как и у всех других, и я… буду… счастлива!

— Чего бы это тебе ни стоило?

— Чего бы это мне ни стоило, я перестану играть роли камеристок твоей любовницы!

— А, ты ревнуешь! Научись, мой друг, находить удовольствие в несчастье, это мудрее… и гораздо интереснее.

— Ответь мне на один вопрос: она любит тебя?

— Боюсь, она даже слишком привязалась ко мне.

— А ты?

— Я? Я никого не буду любить, кроме тебя, Агнес!

Он схватил ее за руку.

Она порывисто вскочила с дивана.

— Как по-твоему, а существует на самом деле то, что мы называем любовью? — спросила она, устремив на него огромные зрачки своих глаз.

— Думаю, что любовь бывает разная.

Она прошлась по комнате и остановилась у двери.

— Ты любишь меня всю целиком, безраздельно? — спросила она, положив руку на дверной замок.

Подумав две секунды, он ответил:

— У тебя злая душа, а я не люблю зла!

— При чем тут душа? Любишь ли ты меня? Меня?

— Да! Очень…

— Зачем же ты отдал меня Реньельму?

— Затем, чтобы проверить, смогу ли жить без тебя.

— Значит, ты лгал, когда говорил, что я надоела тебе?

— Да, лгал!

— О, дьявол!

Она вынула из замка ключ, а он опустил жалюзи.

Глава восемнадцатая Нигилизм

Когда дождливым сентябрьским вечером Фальк возвращался домой, то, выйдя на Грев-Магнигатан, он увидел, к своему удивлению, у себя в окне свет. Подойдя ближе и заглянув в комнату, он заметил на потолке тень, смутно напоминающую кого-то, кого он уже видел раньше, но кого именно, он никак не мог припомнить. Это была крайне жалкая фигура, а с близкого расстояния она казалась еще более жалкой. Фальк вошел в комнату — за его письменным столом сидел, опустив голову на руки, Струве. Мокрая от дождя одежда висела на нем как тряпка, по полу бежали ручейки воды, стекая в щели; его волосы космами свисали на лоб, а английские бакенбарды, всегда такие ухоженные, опускались как сталактиты на мокрый сюртук. Возле него на столе лежал черный цилиндр, прогнувшийся от собственной тяжести, словно оплакивал утраченную молодость — на нем был траурный креп.