Красная лошадь на зеленых холмах

— И за границей, и у физиков… Я уж не говорю о его феноменальном знании старины! Все, Илюша, мы решили — завтра летим домой. Мы будем жить вместе, все будет прекрасно у нас, я прослежу, чтобы ты у меня работал… — Она повысила голос, чуть ли не с угрозой: — А им мы всем покажем!..

Ольга Ивановна тут же переменила тон, блеснула золотым зубом, желтой серьгой на ухе, малиновым камушком на пальце, вся замерцала, как новогодняя елочка, и стала прощаться, пропела, поднимаясь:

— До свидания, мальчики. Мальчики, постарайтесь вернуться назад…

Илья Борисович помог ей надеть шубу, шуба трещала из-за электричества, Ольга Ивановна по-молодому взвизгивала, потом Илья Борисович оделся сам, но его в дверях остановил шофер Петя, оскалил зубы и зашептал:

— Может, нам это… Может, это — уйти? А вы останетесь. Чего она в гостинице-то, а? Тебя туда не пустят, а как же?.. Нехорошо!..

Илья Борисович смешно в нос хрюкнул, грустно повел глазами, темные губы в желтых точках дрожали.

— Не нужно, милый… Для нас это не так важно… антимония… спасибо, милый. А вот уезжать придется. Ну, я сейчас приду.

Он вернулся быстро, сварил кофе и долго пил горячую черную жижу, словно землю ел.

Жена привезла растворимый кофе, из Бразилии.

— Ах… — бормотал он. — Прекрасно… кофе… кофе… Разные есть люди, одни пьют чай — это лукавые, медленные люди, это — Восток. А кофе — это люди быстрые, кандидаты на инфаркт. Я тоже быстрый, всю жизнь пью кофе.

Он долго бормотал, думая о своем, потом открыл чемодан, достал плоский деревянный ящичек воскового цвета. Там оказались кисточки и множество крохотных свинцовых тюбиков. Илья Борисович посветлел лицом, улыбнулся, откинул со стола клеенку и принялся на столе что-то рисовать.

— Не заглядывайте, утром посмотрите. Как уеду, так посмотрите. Антим-мония! Жизнь, ребята, сложная штука…

— Кого?! У тебя супруга… — сказал восхищенно шофер Петя. — Прилетела в такие морозы! А у меня — рядом, на автобусе полчаса езды… хоть бы посмотрела, как я страдаю… Ну, не видит, как я страдаю! Сварливая дебря! Ты ее береги, — добавил Петя. — Как зеницу ока.

— Зеница зека. Она сама себя сбережет… — усмехнулся художник. — Она… — но не стал продолжать, — замечательная женщина, — только и сказал.

Уже потом, когда шофер и электрики уснули, когда прибежал майор с блестящей папкой и затих в кровати, художник подманил Алмаза кисточкой, показал ему перед собой за стол, знаками попросил, чтобы он не смотрел на рисунок, и Алмаз не смотрел. Алмаз хотел на прощание перед ним исповедаться, что-то начал, стесняясь, бормотать, но художник заговорил о себе. Дул в кулак, время от времени прикасался кисточкой к столу.