Красная лошадь на зеленых холмах

Поехали. Алмаз смотрел, как легко, привычно переключают руки шофера скорость, крутят руль, ничего лишнего, никакой спешки, а ковш наполняется, пространство вокруг машины само поворачивается, дорога ныряет под колеса, и Зубов — в общей цепочке, в том же ритме, что и все. Только розовые веки вокруг голубых холодных глаз вздрагивают да желваки на скулах ходят. А руки — вроде бы небрежные, мизинец изящно оттопырен…

Съехали в низину, р-раз, набрали, вверх — выехали, разворот налево, в поле, высыпали, назад… и на тормозах — вниз, в низину… Круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом.

Пот на впалых висках у Зубова. Он то правую, то левую руку снимает с баранки, машет ею в воздухе, пальцами играет, высовывает за опущенные стекла. Он кричит на ходу Алмазу:

— Принеси из вагончика пиджачок.

Алмаз спрыгивает, несет пиджак, Зубов сует его под себя: сидеть больше нельзя, горит все… А солнце все жарче, а пыль выше, и уже черные и коричневые облака плывут от места работы к литейному.

— Ну как? — спрашивает Зубов.

— Хорошо. Дай я попробую…

Зубов мотал головой, жал на акселератор и мотал головой.

— Жалко?

Странное это было чувство — в стороне сверкали синие вспышки на железных этажах литейного завода, за ним гремел и поднимался прессорамный, а там — завод двигателей, РИЗ… А здесь ковши рылись в земле, земля была живая, в отвале жучки, малиновые тяжелые черви, жаль, нет мальчишек рядом, гнилые старые корни — здесь когда-то росла роща. Ахмедов смеется, спрашивает: «Почему такой длинный?» А наверно, потому, что скоро везде будет на земле бетон, земле некуда силы девать… деревьям расти на планете негде, траве негде, везде бетон, железо… и вся сила в людей идет, вот мы и длинные… И чем больше землю будут камнем одевать, тем выше дети будут расти.

Через несколько дней бригадир сказал Алмазу:

— Теперь слушай, очень молодой человек. Садись на свой автоскрепер. И если сможешь — лезь в цепочку.

Алмаз рассмеялся, схватил ключ и забрался в кабину. Завел двигатель, развернул горбатую машину. Так он просидел до обеда, на склоне, над низиной, глядя вниз, туда, до слез в глазах, истекая потом, замирая от бессилия и страха, глядя на проклятую площадку, где в тучах пыли маячили тракторы, а вокруг них с непостижимой скоростью сновали, разворачивались и уходили автоскреперы… Не решился Алмаз. И правильно сделал. Коварный горбоносый бригадир испытывал его скромность и благоразумие.

Он подошел и, откровенно смеясь, сказал:

— Теперь слушай, очень молодой человек. Ты будешь работать. Тебя наша бригада впустит в цепочку. Но перед «толкачом» будешь пропускать перед собой каждый раз одну машину. Ты пока будешь работать медленней нас… Так мы решили. — И подмигнул, и ладонью помахал возле виска. — Все получится культурно!..

Действительно, у Алмаза стало получаться. Он усвоил закон: лучше недобрать в ковш, чем перегрузить. И второе: спокойно! Но так трудно дается спокойствие, когда сердце рвется вперед, в горле пересыхает от радости, а дорога перед тобой ровная, как стекло, — знай жми… Но Алмаз хмурился, Алмаз, поглядывая в зеркальце, говорил себе:

«Ты — представитель рабочего класса, гегемон, а черт знает как суетишься. Ты должен так важно поворачивать голову, что, если бы на ней была чернильница, она бы не пролилась. Руки твои должны совершать только необходимые движения. Как в шахматах: взялся — ходи. Ты не должен таращить глаза, как девушка из окна, на всяких жучков, червей, на пчел и траву…»

Алмаз до обеда водил автоскрепер, а потом ездил со Степаном, смотрел.

После работы он спал как убитый.

С утра его снова тянуло к машинам, в жаркий ад, в бешеную круговерть, где пахнет потом и бензином, где человек покоряет железо, а железо — землю. Алмаз словно испытал вторую страсть. Он не знал никогда, что так может быть любима тяжелая, очень тяжелая работа. К концу дня от напряженного сидения за рулем болела спина, болели плечи, ломило руки, пот жег глаза. Все разговоры о работе, все мысли — о работе. На обеде — о работе, на клочке зеленой зелени, оставшейся возле вагончика, где резко зажелтели первые цветы одуванчиков и рассыпались мелкие-мелкие блекло-синие незабудки, — о работе. О весенних и зимних гуртах, о МоАЗе-546П, о шлангах, которые рвутся, о заедающих скоростных коробках, о поршнях, о треснутой раме, о ковше… Алмаз дома читал «За рулем», надоел вопросами Зубову, ходил теперь немного враскачку, и у него, высокого, худого, это получалось смешно — то одним плечом вперед, то другим: лицо загорело, блестело, словно в машинном масле.

Май проходил, и листва на деревьях развернулась, а однажды ночью Алмаз в поселке слышал соловья…

Ритм ахмедовской бригады захватил его. Столько событий за один месяц… Если бы теперь к нему подошел Белокуров, Алмаз бы не опустил глаза.