Красная лошадь на зеленых холмах

За окном медленно ползли по ночным равнинам желтые и белые огни машин, над ними летели красные мигающие лампочки самолетов. И словно больше ничего не было, словно отсутствовала сама стройка, но она существовала в темноте, необъятная, железная, великая!..

Энвер вставал, ходил по комнате, садился. Он развертывал газеты, бегло просматривал, улавливая суть событий.

«Что со мной? — думал он. — Как будто ничему не учился, ни в школе, ни в институтах, а как будто я мальчишка, с зажженной спичкой в руке вышел к звездам и задумался: что же такое жизнь? Что меня ждет? Как мне жить? Наверное, я плохой политработник, если думаю о смысле жизни. Это еще куда ни шло — старику на завалинке! Мне тридцать шесть, жизнь прожита, то есть не прожита, но уже неуправляема, я подлетел к трамплину — я уже в воздухе, и лечу — теперь вся разница лишь в том, где я упаду. Это зависит от того, как я буду летать — скорчившись или раскинув руки, и какой ветер, попутный он или встречный, или боковой, а направление, скорость, высота — все уже есть…»

Энвер услышал шаги в соседней комнате — встал, светлея лицом, и вышел в коридорчик, остановился.

Жена готовилась к занятиям, она ходила по комнате, что-то бормотала, а на столике был магнитофон, играла музыка.

Второй год собирала Амина литературу по психологии, книги о преподавании в Индии, а недавно решила ввести на свой страх и риск музыку и юмор на занятиях в вечерней школе. Чтобы усталые люди могли переключаться легче с вопроса на вопрос, свежо усваивать новое.

Энвер купил Амине крохотный японский магнитофон с исключительно чистым звуком. Собралась большая фонотека, десятка два программ. Амина могла бы уже давно оформить свои наблюдения как диссертацию. Она перед занятиями ставила на пять минут легкую музыку, вроде фортепьянных этюдов Цфасмана или записи ансамбля «Роллинг стоунз», в зависимости от того, какая группа, какой класс, очень старые люди или не очень. В середине урока, когда они начинали уставать, Амина включала на три-пять минут Райкина — «Лекцию о самогоне» или «Диссертацию о смехе». Рабочие веселели, глаза их оживали. Амина призналась, что некоторых она перестала узнавать, как будто пришли совсем другие люди, только с фамилиями ей знакомыми. Рабочие острили сами, слушали урок внимательнее, решали задачи несравненно быстрее!

Энвер стоял в коридоре, а жена ходила по спальне, вполголоса рассказывая урок, потом щелкала переключателем — и, быстро-быстро мяукая, программа перематывалась…

Амина на днях призналась — директор школы Щерба заглянул на ее занятия. Она волновалась, краснела, но провела уроки, как подготовила — с музыкальными заставками. Чувствуя ее волнение, рабочие особенно хорошо просидели эти часы по физике и математике. Потом Щерба пригласил Амину к себе в кабинет и неожиданно начал хвалить. И сказал, глядя на нее в упор:

— Оч-чень любопытно… Почему бы нам не попробовать это же на других занятиях? И как-то потом обобщить?

«Ну, чего она мучается? — думал Энвер, прислушиваясь к шороху ее шагов. — Работала бы по инструкции и берегла свое здоровье. Нет, ей хочется большего… А у нее ведь тоже одна жизнь. И тоже совершенно нехитрый человек. Директор защитит вместе с ней диссертацию. Ну и пусть. Может, меньше мешать будет. Оттого, что будет одним диссертантом больше, ничего не случится. А если он будет мешать Амине работать, Амина заболеет и умрет… Для нее это смысл жизни — чтобы школа оставалась школой, чтобы люди там учились, чтобы не было показухи. Наверное, мы не плохие люди… Милая Амина! Не встретила б меня — жила бы где-нибудь, красивая, смуглая, рожала бы детей, сидела у них в изголовье, застенчиво улыбаясь… Милая Амина, как я виноват перед тобою! Прости меня, сандугач (соловей)…»

Энвер прошел, стараясь не стучать ногами, на кухню, попил холодного чаю и долго сидел там.

Он ждал, когда жена ляжет спать. Наконец щелкнул выключатель, Амина затихла. Энвер подождал еще немного, неслышно открыл дверь и лег рядом.

Глаза Энвера бежали вдаль, в темноту ночи, за Каму, за Москву, за океаны, — и видел он, обогнув планету, жену, которая смотрела ему в глаза. Она не спала и думала. Может быть, о нем. Они уснули…

На следующий день город хоронил Белокурова.

К строительным бригадам, отпущенным с работы, присоединилось столько народу, что дружинникам пришлось перекрыть движение на проспекте Джалиля.

Энвер не смог постоять у гроба в белокуровском общежитии — с утра ездил по стройке. В глазах рябило от лиц, от вспышек электросварки, от оранжевых кранов ДЭК-50, полузатонувших в зеленой глине…

Он догнал на машине толпу, растянувшуюся на два квартала, попросил шофера подъехать через час к кладбищу и пошел дальше пешком, торопясь, обгоняя людей, наступая на ветки белой и красной сирени.