Красная мантия

И он сделал движение, чтобы тронуться с места.

– Это не годится, господин де Кошфоре, – решительно сказал я, снова останавливая его рукой. – Прошу вас быть более уступчивым. Я прошу у вас немногого, очень немногого, и клянусь вам, если мадемуазель не исполнит моей просьбы, она будет сожалеть об этом всю свою жизнь.

Он посмотрел на меня, и лицо его потемнело еще более.

– Хорошо сказано, – иронически сказал он. – Но я прекрасно понимаю вас и не допущу этого. Я не слеп, господин де Беро, и я понимаю вас. Но, повторяю вам, я не допущу этого. Я не согласен на такое иудино предательство! Я понимаю, что вы этим хотите сказать, – возмущался он, едва сдерживая ярость. – Вы хотите, чтобы она продала себя, – продала себя для моего спасения! А я, вы думаете, буду стоять сложа руки и глядеть на этот постыдный торг? Нет, сударь, никогда, никогда, хотя бы мне пришлось идти к позорному столбу! Если я жил как глупец, то все же я умру как дворянин.

– Я уверен в том и другом, – с сердцем ответил я, хотя в душе восторгался им.

– О, я не совсем дурак! – воскликнул он сердито. – Вы думаете, у меня нет глаз?

– В таком случае, докажите, что у вас есть и уши, – насмешливо сказал я. – Выслушайте меня! Я заявляю, что никогда мысль о подобной сделке не приходила мне в голову. Вы были добры вчера вечером высказать обо мне хорошее мнение, господин де Кошфоре. Почему же при одном слове «мадемуазель» вы сразу изменили его? Ведь я хочу только поговорить с нею. Я ничего не намерен просить у нее, мне нечего ждать от нее, никакой милости, никакой уступки. То, что я скажу ей, она, без сомнения, передаст вам. Посудите же сами, что дурного могу я причинить ей здесь, на дороге, в вашем присутствии?

Он мрачно посмотрел на меня, его лицо еще пылало, глаза сверкали подозрением.

– Что вы хотите сказать ей? – настаивал он.

Я совершенно не узнавал его. Его небрежная, беспечная веселость совершенно покинула его.

– Вы знаете, чего я не намерен сказать ей, господин де Кошфоре, и этого достаточно для вас, – ответил я.

Он колебался несколько мгновений, все еще неудовлетворенный. Но затем безмолвно махнул мне рукой в знак того, что я могу подъехать к мадемуазель.

Она между тем остановилась шагах в двадцати от нас, недоумевая, конечно, в чем дело. Я направился к ней. На ней была маска, так что я не мог разглядеть выражение ее лица, но манера, с которой она повернула голову лошади в сторону брата и смотрела мимо меня, тоже была полна значения. Мне показалось, что почва проваливается у меня под ногами. Весь трепеща, я поклонился ей.

– Мадемуазель, – сказал я, – вы позволите мне на несколько минут воспользоваться вашим обществом, пока мы будем продолжать свой путь?

– Для чего? – возразила она самым холодным тоном, каким когда-либо женщина говорила с мужчиной.

– Для того, чтобы объяснить вам множество вещей, которых вы совершенно не понимаете, – пробормотал я.

– Предпочитаю оставаться в неведении, – ответила она, и ее осанка при этом была еще обиднее слов.

– Мадемуазель, – настаивал я, – вы сказали мне однажды, что никогда больше не станете поспешно судить обо мне.

– Факты осуждают вас, не я, – ответила она. – Я не одного уровня с вами и потому не компетентна судить вас… слава Богу!

Я содрогнулся, хотя солнце пригревало меня, и в воздухе не было ни малейшего ветерка.

– Один раз вы уже думали так же, – продолжал я после некоторого молчания, – и впоследствии оказалось, что вы ошибались. Это может повториться и теперь.

– Невозможно, – сказала она.

Это уязвило меня.

– Неправда! – вскричал я. – Это возможно! Вы бессердечны, мадемуазель. Я столько сделал за последние три дня, чтобы облегчить ваше положение. И теперь прошу у вас одолжения, которое вам ничего не стоит.

– Ничего не стоит? – медленно повторила она, и ее взор, как и слова, резали меня, точно ножом. – Ничего? По-вашему, мне ничего не стоит терять достоинство, говоря с вами? По-вашему, мне ничего не стоит быть здесь, когда каждый взгляд, который вы бросаете на меня, кажется мне оскорблением, ваше дыхание – заразой? Ничего? Нет, это очень много, хотя едва ли вы в состоянии понять это.

Я был на мгновение точно оглушен, и лицо мое исказилось от нравственной боли. Одно дело чувствовать, что тебя ненавидят и презирают, что место доверия и уважения заняли злоба и отвращение, – и другое дело слушать эти жестокие, безжалостные слова, изменяться в лице под градом оскорблений, сыплющихся с язвительного женского языка. На минуту я не мог совладать со своим голосом, чтобы ответить ей. Но затем я указал рукой на де Кошфоре.

– Вы любите его? – хриплым голосом спросил я.

Она не отвечала.

– Если любите, то вы позволите мне высказаться. Скажите «нет», мадемуазель, и я оставлю вас в покое. Но вы будете сожалеть об этом всю свою жизнь!

Лучше было принять такой тон с самого начала. Она тотчас поникла головой, ее взгляд забегал по сторонам, – мне даже показалось, будто она сделалась меньше ростом. В один миг от всей ее надменности не осталось и следа.

– Я готова выслушать вас, – пробормотала она.