Красная пара

Был это ксендз Лукаш, которого во второй стычке легко задела московская пуля, но ему только сделала широкое углубление в спине, содрав с неё кожу и не коснувшись ничего серьёзного. Рана эта, однако же, была большой и вынудила его по крайней мере на несколько дней отдалиться от лагеря. Узнав, где лежал Глинский, и он также сюда приехал. Терпеливый, он не очень вздыхал, а так как цирюльник ему уже залепил пластырем дыру ее спине, как он выражался, говорил весело, что не хватает только, чтобы это подсохло.

– Слава Иисусу Христу! – сказал он, стоя на пороге и приветствуя хозяев. – Простите, что я сюда притащился; хоть война не моё ремесло, но когда воюют за веру и родину, ксендз также нужен. Вот и я пополз за войском, а Господь Бог меня благословил, я отправил на тот свет хорошо приготовленных душеночек уже достаточно, и так слово Божье напрасно в лагере не прошло. Не раз, очевидно, приводило к тому, но, чтобы я не стал слишком гордым, дал мне Господь Бог предостережение, вот видите, раз мне пуля капюшон продырявила, а вот теперь как скользнула, словно плугом всю спину перекроила, или как бы розгами. Ежели тогда милость, дайте мне тут немного подлечиться, пока не прошло.

Его нежно приняли, а, доведавшись сразу о состоянии Кароля, ксендз Лукаш поспешил к нему; попал на минуту сознания, приветствие было нежным.

– Отец – поспешно спросил Глинский, – мне кажется, что временами я как-то в бреду, рана моя очень болит, а хоть душа сильна…

– Caro infrma (дух крепок), – добавил потихоньку ксендз Лукаш. – Это известно…

– Вот, пока я в сознании, скажи мне, отец мой, скажи, что делается с нашими. Где Бердиш? Как восстание? Что делают русские? Добрая ли надежда? Как деревенский люд? Всё, всё, утешь мне душу, если можно, но хотя бы сделал мне грустно, говори мне правду.

Хенш многозначительно взглянул на ксендза Лукаша, как бы его умолял, чтобы плохими новостями последних минут больного не отравлял. Ксендз, хоть это понял, кланяться, однако, не предлагал, покачал головой и сказал:

– Надежда на Бога, если нас русские в первые несколько дней не съели, то годик или больше мы продержимся. А дальше, смилуется ли над нами Господь Бог, или дьявол над ними. Бердиш выкручивается, как вьюн, господин благодетель, вот, вот его уже почти взяли, а он, раз, и вылетел, следа не оставил, и уже кого-то пришиб мимоходом. Восстание ужасно увеличивается, людей как маку, оружия немного не хватает, а тут эти швабы кругом, одной рукой берут деньги за карабины, а другой их конфискует, это наихудшая беда. Это обычно деревенский народец, мой благодетель, дети, сердца добрые, но не доверяют, а понемногу боятся, правдой и Богом, ударим себя в грудь, кто же в этом виноват, если не мы? Каждая вина холопа тяготеет на шляхетской совести. С майской конституции было достаточно времени, чтобы сделать их обывателями страны, мы обещали, обещали, не выдержали, теперь хоть уже в самом деле мы готовы бы всё для них сделать, ещё не очень верят. Но это пойдёт, при милости Божьей и московском паскудстве, как-то это будет, потому что уж справедливость есть. Бог есть и кровь никогда напрасно в землю не впитается.

– А бьются хорошо? – спросил Кароль.

– Как львы; не раз русские, как Божьим духом поражённые, бежали перед нами, вся их надежда, что как та дичь из глубины Азии двинется, как те дикие орды из Урала, из степей выльются грязным потоком на нашу землю, то задушат, то поглотят; но Бог не допустит!

– Говори же, ксендз, говори о моих, обо всех; кто умер? Кто жив? Кто лучше всех показал себя?

На множество неустанно бросаемых вопросов ксендз отвечал как мог, утаивая потихоньку большие потери, подслащивая некоторые описаниями побед по-настоящему героических.