Красная пара

Как раз, когда они с Каролем втискивались в унылую яму, служащую бедным беглецам схоронением, вышел из неё бледный и заплаканный мужчина, на лице его рисовалась великая боль. На вопрос Кароля он указал только рукой на послание; в углу на плаще лежал там молодой человек, взяв руку которого, Хенш грустно опустил. Был это уже только труп, первая жертва, принесённая родине. Два брата, сыновья бедной вдовы, вышли однажды в лёгкой одежде, греясь сердцами и запалом. Старший из них, более сильный, выдержал несколько дней неудобств голода и холода, младший ослаб, прибыл в лагерь с горячкой, и уже с этого ложа сухих листьев не встал.

Вид этого пожелтевшего лица с открытыми устами, лежащего, как его смерть схватила, был, действительно, ужасающий. Одной рукой труп ещё сжимал крестик на груди, данный матерью при прощании.

Неподалёку от него другой бредил в лихорадке, снились ему опасности, русские, битвы, иногда вскакивал и хотел бежать на врага, но, ослабевший, падал, то снова среди безумия ясной полосой проскальзывали через его голову воспоминая весёлой молодости, любимой, с которой попрощался при отъезде из дома, и юношеских забав…

Хенш сделался серьёзным, присматриваясь к этой важнейшей стороне великой картины, которая заключала в себе всё от смерти аж до смеха и веселья. Вызванный, видно, к умершему, слишком поздно подбежал и ксендз Лукаш с бревиарием и молитвой, а когда доктор стоял на коленях над больными, щупая пульс и размышляя над лекарством, другие тем временем должны были заняться покойником, которого сразу вынесли из шалаша. Нельзя было откладывать погребения, чтобы тем видом смерти не испугать лагеря, в котором свобода духа и весёлость были обязательными условиями. Хотели даже, отнеся тело в сторону, хоронить его потихоньку в отдалении, но плачущий над ним брат и стоящие по кругу товарищи начали упрашивать ксендза, чтобы это прошло с каким-то христианским обрядом. Следовало отдать честь первому, который умер для родины.

Ни достать гроб было невозможно, ни сделать его наскоро, сам брат уложил это тело на вечное успокоение, с материнским крестиком в руках, обшили его плащом, как саваном, а несколько человек пошли прежде на холме под старым дубом выкопать могилу.

Уже был хороший сумрак, когда окончили приготовления. Из нескольких толстых веток сделали носилки, на которые был положен труп. Впереди шёл ксендз с крестиком в руке, в стихаре и стуле, произнося молитву за умерших, за ним парами товарищи и приятели умершего; четверо из них, среди них брат, несли на плечах тело, на чёрном плаще, который его покрывал, пришили крест из белого полотна, вместо свечей служили зажжённые лучины, похожие на факелы, которые держали в руках. Медленно этот грустный кортеж потянулся на взгорье, где видна была могила, освещённая большой кучей зажжённых сосновых веток.

Дивно торжественно и фантастично рисовалось это в ночном сумраке, затемнённым ещё густым туманом. Медленно опустили тело бедного юноши в могилу под сплетёнными ветвями старого дуба, в ту минуту обычным военным обрядом несколько выстрелов разнеслось по лесу, прощаясь с солдатом. Ксендз опустился на колени, отговаривая «Ангел Господень», посыпалась горстями земля и вскоре наполнила дно. Первым брат, который до сих пор стоял на коленях и молился, вдруг встал, вытер с глаз слёзы и неуверенным голосом затянул «Боже что-то Польшу…». Эта песнь была как бы погребальной речью для честного парня, который умер ради этой Польши.

Весь обряд пронимал каким-то впечатлением грусти всех, что в нём участвовали. Ксендз Лукаш это заметил, и когда песнь кончилась и все собирались уже расходиться, поставив скромный крест в головах могилы, дал знак рукой, что желает говорить.

– Братья! – сказал он. – Вот первая жертва, которую Господь Бог выбрал среди нас, но солдатам Христа грустить и плакать над ней не пристало. Все мы пожертвовали собой, между тем одного приняли, но это очередь наша солдатская, а далее и всех людей. Умереть – это ничто, но достойно, как он, – это штука. Радоваться тогда надо, не плакать! Господь Бог задаток взял, но остальной долг на наших плечах. Стало быть, братья, не до бабских слёз эта вещь, но для работы, для ружей, для топоров и нужно прославлять Всевышнего, что слабого парня раньше взял, избавляя его от того, что мы имеем перед собой!

Отерев глаза, братья, помолитесь во имя Божье, каждый по-своему, а кто не будет весел, скажу, что в нём мало духа. Amen.

Так проговорив перед могилой, не с большим красноречием, но сердечно и разумно, он сам первый направился к лагерю, и, отойдя на пятнадцать шагов, вытащил табакерку из-под рукава, и хотя на его глазах не высохли слёзы, начал специально шутить, дабы развлечь других.