Красная площадь

— Какое же это спокойствие? Это забвение, — поспешил возразить Казо. — Этому грош цена. Ты приводил доводы. Но и им грош цена. Это штукатурка, подправка и только. — Он надел очки и ткнул Симона пальцем в грудь. — Что-то там внутри неладно и не налаживается. А может быть, это другое? Может быть, это цинизм?

— Я не циник. — Симон старался говорить бесстрастно, словно речь шла о постороннем человеке. — Уж на циника я никак не похож и уж никак не склонен легко принимать то или иное решение. Тебе это хорошо известно. Тебе известно, что я долго думаю, прежде чем сказать «да» или «нет». Ты ведь сам потерял немало времени, пока добился от меня утвердительного ответа. Неужели ты дошел до того, что готов забыть, чем мы были?

Казо резко махнул рукой. Симон раньше не замечал у него этого жеста.

— Индивидуальная психология меня не интересует, — поморщившись, заметил Казо. — Да и никогда не интересовала.

Симон пожал плечами.

— Это верно. Люди тебя по-настоящему никогда не интересовали. Теперь все понятно…

— А ты разве интересуешься людьми?

Казо обвиняюще вытянул указательный палец. Стремление обвинить подчеркивалось и резкостью тона и волнением, исказившим его лицо. Однако вытянутый указательный палец заколебался и привычно согнулся — таким жестом он указывал на дверь непокорному ученику: «А ну-ка, пойдите погуляйте во дворе».

…На этот раз он говорил с жаром, а я молча его слушал. Да и что можно было ответить, как заставить Казо отказаться от приговора, который он невольно (а может быть, и сознательно) выносил самому себе, своему прошлому? Он упрекал себя за хвалебные статьи о фильмах, картинах, книгах, явную посредственность которых никак нельзя было приписать ни коммунизму, ни даже, по существу говоря, культу личности Сталина. Я, кстати сказать, не отбрасывал целиком всего, что было связано с культом Сталина, о котором Казо сейчас говорил как о гнусности, хотя раньше не стерпел бы ни малейшего замечания по такому поводу. Я напомнил ему об этом. Сказал, что считаю естественным поступок Полетты Бурдье, которая отправила Сталину ко дню рождения предсмертное письмо Поля. И ни за что на свете я не соглашусь оскорбить своим осуждением память людей, подымавшихся в атаку с его именем на устах или царапавших это имя на стене камеры смертников. Ведь Полетта в действительности послала последнее письмо Поля не Сталину, а Советскому Союзу, мыслями о котором жил Поль и победы которого озарили последние дни его жизни. И Полетта, и бойцы на фронте, приговоренные к смерти, отдавали себе отчет в том, чем было для них имя Сталина. В их возгласе: «Да здравствует Сталин!» звучало: «Да здравствует коммунизм!», «Да здравствует Красная Армия!» или даже «Да здравствует Франция!» — тому свидетельство их поступки, их жизнь, их смерть. Сталин умер, но история продолжается…

…Я собирался развить свою мысль, но при слове «история» Казо подскочил как ошпаренный. Он грубо прервал меня. Обвинил в том, что я обожествляю историю. Превращаю ее в абсолют, в Молоха, которому готов принести в жертву все, вплоть до элементарных основ морали. Заявил, что, прикрываясь историей и каким-то лишь одному мне известным смыслом истории, я оправдываю подавление личности, преследования невинных людей…

Теперь уже я с гневом прервал его. На каком основании он приписывает мне подобные мысли? Разве я утверждал когда-нибудь, что цель оправдывает средства? Слишком часто упрекал он меня в «мелкобуржуазной сентиментальности» и потому мог бы сейчас не говорить мне таких вещей. Я лично никогда не переставал верить, что история развивается в определенном направлении, и буду в это верить и впредь. Разоблачение ошибок и преступлений, совершенных в процессе безмерной исторической борьбы, в условиях, которые для меня остаются еще не ясными, причинило мне страданий не меньше, если не больше, чем Казо, но это ни на йоту не поколебало моей уверенности, основанной на долгих размышлениях. Потом, положив руку ему на плечо, я мягко спросил, какой же путь он решил избрать? Что собирается делать? Неужели он действительно считает, что сможет безучастно взирать на происходящие в мире события, оставаясь в стороне? Объяснил, что, говоря об Истории, я хотел сказать, что надо рассматривать события в их последовательности, в их общем длительном движении, учитывать направленность этого движения. Например, в данном случае важно установить, изменило ли происходившее в СССР природу советского строя. Неужели он так думает? Я видел, что он заколебался, у меня мелькнула надежда, что наш разговор пойдет теперь совсем в другом духе, но Казо снова резко оборвал меня: ему, мол, заранее известно все, что можно сказать по этому поводу, и совершенно ни к чему цитировать газетные статьи. Он им больше не верит. Взяв с земли тяжелый портфель, он встал.

— Возможно, ты и прав, — сказал он, — но я лично… меня это действительно больше не интересует…

Они молча пошли обратно по длинной аллее, усеянной облетевшими листьями.