Красная площадь

— А здесь хорошо, — нарушил молчание Казо. — Я с удовольствием вернулся сюда в качестве преподавателя. — Он вздохнул. — Круг завершен.

— Да, — сказал Симон, — только ты вернулся сюда другим человеком.

— Значит, ты в самом деле думаешь, что я становлюсь похожим на Лебра? А знаешь, не так уж это плохо. — Он присвистнул. — А вдруг меня тоже назначат главным инспектором?

— Нет, у тебя вид отнюдь не счастливого человека. Иначе ты не говорил бы о себе в таком тоне.

— Но я хочу быть счастливым. Решил всерьез заняться этой проблемой. Раньше не приходилось. Ну а ты счастлив?

— Пока еще нет.

— Как понимать это «пока»?

— Я сделал еще не все, что для этого необходимо…

— Ну что ж, пора браться за дело.

— Но я на правильном пути.

— То есть?

Они подошли к решетке широкого двора, окруженного красными кирпичными аркадами. Под одной из них, у двери, ведущей в их бывший класс, столпилась кучка юношей в серых блузах.

— Правильный путь… Быть на правильном пути, — продолжал Симон, — значит покончить со всем этим.

— С чем? С преподаванием?

— Нет, с собственным детством…

Симон хотел пошутить, но его внезапно задела за живое пришедшая в голову мысль: он ведь тоже поневоле замыкается в поре детства и отрочества, ибо профессия вынуждает их обоих переживать эту пору не менее пяти-шести раз за свою учительскую карьеру — с каждой новой сменой воспитанников. Но дело не только в этом… Словом «детство» он бессознательно определил причину присущей им обоим слабости. Ни Казо, ни сам Симон никогда по-настоящему не ощущали на своих плечах тягот жизни взрослого человека. Их политические взгляды требовали от них в общем весьма скромных жертв. Нельзя же считать подвигом отказ от карьеры Лебра, от его инспекторского чина и розетки ордена Почетного легиона. Они поступали честно. Они отвергли безмятежное существование, хотя им так легко было его добиться. Они интересовались жизнью людей. Ходили на демонстрации. Участвовали в забастовках. Выступали с речами, писали статьи. Но при всем том сохранили свое право на пенсию и могли до конца своих дней не знать, сколько стоит килограмм картошки. Не они в этом виноваты, но факт остается фактом. Они не проверяли свои идеи на опыте скромного повседневного бытия. Симон обнаруживал это всякий раз, когда пытался охватить мысленным взором всю свою политическую деятельность: в прошлом были только бесконечные внутренние споры, выступления в печати, речи, мечты, от этого целые периоды его жизни как бы выпадали. И потому сейчас, шагая рядом с Казо по исхоженной еще двадцать лет назад аллее, Симон подумал, что он немногим отличается от подростка, который решал когда-то мировые проблемы на совете, не наделенном никакими полномочиями, — на совете мечты, заседавшем здесь, под красными кирпичными сводами.

— С собственным детством? — повторил Казо. — Ну что ж, согласен, я делаю то же самое. Я тоже решил избавиться от оков детства. Увлекаюсь охотой. Охочусь на «метафизических журавлей». Ни одного не упустил. Пиф-паф!

Он насмешливо прицелился в небо.

— Мне жаль тебя, — сказал Симон.

Казо круто остановился.

— Ну, знаешь, в жалости твоей я не нуждаюсь, понял? Не нуждаюсь в соболезнованиях. Ты даже представить не можешь, какое я почувствовал облегчение, когда сказал себе: «Хватит! Кончено!» Как рукой все сняло. Потому что фактически ничего и не было. Все давно превратилось в прах, но я этого не замечал. Представь себе, можно жить, не читая по утрам «Юманите». Можно даже жить, не терзая себя тем, что в Алжире идет война…

— Ты же не веришь ни одному своему слову! — сказал Симон. — Если бы тебе все было безразлично, ты был бы спокоен, а ты взвинчен. И говоришь так, словно пытаешься самого себя убедить…

Казо промолчал. Они шли по усыпанному гравием двору лицея. Туфли побелели от пыли. Симон заметил за оградой торговца сандвичами, складывавшего свой лоток. Он даже ощутил на мгновение во рту вкус паштета из гусиной печенки на ломтике хрустящего хлеба. Кто-то, должно быть Лапи, дружески раскланялся с ними. Симон спросил:

— Что он собой представляет?

Казо пожал плечами:

— Подогретое рагу из теорий Бергсона.

Симон ухватился за его слова:

— Вот видишь, это тоже тебе не безразлично. Ты вовсе не равнодушен ко всему. Тебе не так-то легко будет погрузиться в нирвану. Не так-то просто научиться плевать на все…

Юноши, стоявшие во дворе в ожидании урока, приветствовали их невнятным гулом. Симон стал разглядывать их. Они были такие же, как и его собственные ученики, но с неуловимым налетом провинциальности, наивности, с налетом Сен-Реми… Внезапно он вздрогнул: ему показалось, что он увидел среди них самого себя. Вот тот слева, небольшого роста, брюнет, смотрит на них в упор, книги под мышкой, руки в карманах, школьная блуза перехвачена тесемкой. Симон подумал: