Красная площадь

«Он, конечно, влюблен. Любит свою Камиллу. Собирается пойти с ней в воскресенье на концерт. Каждый вечер пишет ей письма — как если бы вел дневник. Хочет поведать ей свои мечты. Это первая женщина в его жизни, он убежден, что его любовь — до гроба. Лживые книги, лживые поэты сбивают его с толку, подобно тому, как рыцарские романы вскружили голову Дон-Кихоту. Дитя! Как я мог бы помешать тебе сбиться с пути, чтобы тебе не пришлось через десять-пятнадцать лет испытать ощущение катастрофы? Ничего. Ничем не могу тебе помочь. Все, что тебе суждено испытать, — неминуемо. Ты уже убедил себя, что можешь полюбить только раз в жизни. Прекрасно. По окончании учебного года, во время летних каникул, ты женишься. Хорошо, если попадешь в университет, это облегчит жизнь, а если не попадешь — тем хуже. Как-нибудь устроитесь. Проживете в разлуке годы твоей военной службы, — не исключено, что это будут военные годы… Ты будешь писать ей, она — тебе. К тому времени у вас уже будет о чем вспомнить, на что оглянуться. Опасайся этого Момента. Будь осторожен: тебя уже не опьяняют надежды. Как-нибудь летом, под вечер, в провинциальном городке, где ты одинок и где решительно нечего делать, мимо тебя пройдет девушка… И ты решишь вдруг, что сошел с ума. Бесповоротно сошел с ума. Что вся твоя жизнь была ошибкой… Но у тебя не хватит мужества признаться и сказать об этом вслух. Это придет не сразу, ты станешь хитрить, тянуть — пять лет, десять лет, а потом окажется слишком поздно. Слишком будет давить груз воспоминаний…»

— Пора! — сказал Симон. — Я ухожу. Надеюсь, мы еще увидимся.

Казо протянул было на ходу свою большую руку, но при последних словах Симона опустил ее и сказал:

— При условии, что больше на эту тему разговоров не будет. С идеологией покончено. Сегодня я нарушил свое правило. Но только сегодня. Правило у меня неукоснительное: никакой идеологии.

Симон взял опущенную руку Казо; затем, стараясь поймать его слезящийся взгляд сквозь блестящие стекла очков, в которых отражалась зелень парка, произнес, движимый внезапным решением:

— Пожалуй, лучше прямо сказать: я не думаю, что мы встретимся… Это мне уже ясно.

Казо поднял голову, вздохнул.

— Почему?

— Потому что меня идеология интересует.

И Симон зашагал прочь, даже не взглянув на Казо. Дойдя до середины двора, он обернулся. Казо неподвижно стоял у своего класса, куда гурьбой входили ученики в серых блузах. «Он действительно похож на Лебра, — подумал Симон, — стал вторым Лебра. Но то, что с ним произошло, гораздо страшнее. Лебра всю жизнь был губкой, разбухшей от чувствительных слов. А этот был как стальное лезвие. И переломился сразу. Теперь я знаю, чего не надо делать. Знаю, чем не надо быть».

Однако, если бы в эту минуту спросить Симона, чего именно не следует делать и чем именно не следует быть, он не ответил бы: зато он твердо знал, что в нем произошла перемена, подготовлявшаяся годами. Внутри у него все ликовало. Он понял, что внутренний свет, горевший в нем, отныне надо обращать не только на себя самого, но и на людей, на все окружающее. «Вот теперь, — подумал он, — с детством уже покончено Детство — это неопределенность, приблизительность, половинчатость, беспокойство. Нужно научиться мыслить трезво. Мне сорок лет, и если удастся прожить разумно еще лет тридцать, то стоит потрудиться. Надо уметь распознавать главное. Казо не отдавал себе отчета в своих действиях. Он считал себя коммунистом, вел себя как коммунист, особенно в мелочах, но ему не хватало главного: он не верил в историческую неизбежность коммунизма. Я постараюсь вернуть Казо на правильную дорогу — это мой долг перед ним. Люди формируются, разлагаются. Как же это происходит? Не знаю…»

Ему вспомнилась строка из Расина, которую он раньше почему-то приписывал Агриппе д’Обинье — вероятно, из-за ее библейского звучания: «Как чистое злато в презренный свинец превратилось?» Симон перестал думать о Казо, он мысленно увидел перед собой хрестоматию, по которой в детстве учил наизусть длинный отрывок из «Трагедии» Агриппы д’Обинье, увидел ее по-новому, при свете, который загорелся в нем этим октябрьским утром в Сен-Реми. Перед глазами встало побелевшее лицо старого учителя, которому он читал в классе отрывок, его внезапно покрывшийся потом лоб. Учитель вдруг рухнул как подкошенный, а через несколько дней школьникам сообщили, что он умер.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД

Пожалуй, именно воспоминание о старом учителе и заставило Симона повернуть в Сен-Реми, хотя он уже направился было в Париж. Он подумал, что уделял мало внимания отцу, но жалеть об этом теперь уже слишком поздно.

Мать встретила его с красными от слез глазами. Оказывается, она просила позвонить ему, чтобы он приехал. В доме молчаливо толпились соседи, многих он так и не узнал. Кое-кто произнес:

— Добрый день, Симон.