Красная площадь

И тут же умолкает, потрясенный внезапным открытием: лицо Саши, которое поразило его прежде всего веселым блеском глаз — даже от веснушек исходило веселье, — кажется теперь совсем другим. Симону стыдно признаться, что на ум ему пришло выражение: «еврейский нос».

— Ты неправильно ставишь вопрос, — говорит Казо.

— Да иди ты… — мрачно возражает Саша. — Это не я ставлю, а мой нос.

Он произнес слово «нос» в нарочито жаргонной манере, как говорят на парижских окраинах, словно желая подчеркнуть всю нелепость ксенофобии.

— Но у тебя вовсе не еврейская внешность! — заявляет Казо. — То есть я хотел сказать…

Бернштейн не дает ему времени загладить допущенный промах.

— Ага! Видишь! — восклицает он, и в голосе его на этот раз звучит неподдельное отчаяние. — Видишь, значит, существует особая «еврейская внешность». Значит, можно иметь «еврейскую внешность?»

— Можно иметь еврейскую внешность, как, скажем, можно иметь и бретонскую, — с трудом выдавливает из себя Казо.

— Конечно, но всем известно, что это влечет за собой неодинаковые последствия. Итак, я, значит, ставлю высосанные из пальца проблемы? К сожалению, лжепроблемы решать подчас труднее, чем настоящие. — Он негромко рассмеялся. — Вот он, талмудический ум… Талмудический ум в действии!..

— Неверно это, — говорит Казо, точнее, не говорит, а словно вещает с трибуны, или, выражаясь его языком, «изъясняется по-ли-ти-че-ски». — Неверно. Ты говоришь с нами так, как с противниками. Это неверно. Ты споришь из-за слов.

— Ничего подобного, я просто констатирую факт, — возражает Саша. — Словом «еврей» пользуются для смертоубийства. Это факт.

— Послушайте, — вмешивается Гранж, — надоели вы с вашими спорами. Какое это, к дьяволу, имеет значение? Еврей, не еврей, француз, иностранец — таким манером они и раскалывают рабочие массы. И так обстоит дело не только с евреями… Скажем, с североафриканцами — еще хуже. Им суют самую гнусную работу…

Прежде чем произнести «североафриканцы», Гранж на мгновение замялся. Он прекрасно знает, что нельзя говорить «черномазые», и все же слово это едва не сорвалось с его губ. Хорошо, что он вовремя спохватился: члену Союза коммунистической молодежи так говорить не полагается. Но что он думает на самом деле? Что думает, когда не делает над собой усилий, чтобы мыслить, как говорит Казо, по-ли-ти-че-ски правильно? Думает, что в нем еще есть какая-то зыбкая зона. Зона, где живут всевозможные «но»… «Но» это… «Но» то… Например, евреи такие же люди, как и все прочие, это само собой разумеется. Антисемитизм — тот же фашизм, и все же приходится признать, что среди евреев много хозяйчиков, спекулянтов. Среди евреев также много троцкистов. Североафриканцы тоже люди, как и все прочие, и не их вина, что они вынуждены переселяться во Францию в поисках работы. Там у них несусветная нищета. Их еще сильнее, чем нас, эксплуатируют… Ну а что, если в один прекрасный день твоя родная сестра придет и заявит, что желает выйти замуж за алжирца? Представляешь себе, какой поднимется шум! Не говоря уж о том, что фашисты из «Солидарите франсез» вербуют себе подручных среди североафриканцев. И ты не можешь запретить остроты насчет черномазой солидарности… Это тоже факт. Но все так сложно…

— Ладно, дело не в этом… — вдруг говорит он. — Завтра для нас не праздничный день. Мне подыматься чуть свет. Пойдем-ка спать.

— Нет, нет, — протестует Саша и снова улыбается, как будто он научился по желанию, путем длительной тренировки, мгновенно отбрасывать то, что омрачает его жизнь. — Нет, уж это вы бросьте, я как раз собрался вас угостить.

— Ну, разве что чуточку сомюра.

— У них там нет такого вина, — говорит Гранж. Но тут же спохватывается, будто упрекая себя за то, что поддался на удочку антисоветской пропаганды: — Но, конечно, будет…

— Кто отвлечет шпиков? — спрашивает Казо.

— Давайте я, — говорит Гранж, — мне все равно. Пойду за газетами. Погода дрянная. Эти типы едва ли явятся. Они совсем как улитки, только наоборот. От дождя прячутся.

— Поглядите-ка на него! — по-отечески снисходительно замечает Казо. — Ему тоже драку подавай. Авантюрист!

Симон не считает возможным вмешиваться в разговор. Это язык борьбы, и он обвиняет себя за то, что до сих пор стоит от нее в стороне.

— Авантюрист? Не заливай, — говорит Гранж. — Надо же на удары отвечать… Разве нет?