Камилла курит, прикрыв глаза. Симон встает и церемонно приглашает ее танцевать, воспользовавшись уступкой, которую сделал оркестр для тех, кто, подобно ему, знает лишь довоенное танго. Они танцуют, прижавшись щекой к щеке. Он говорит:
— Вы учитесь, мадемуазель?
— Я очень хотела учиться, — отвечает она, — но началась война и мне пришлось зарабатывать на жизнь.
— Я ведь шучу, — заметил Симон. — Я представил себе, что мы с тобой только что познакомились и я занимаю тебя болтовней, как это принято в таких случаях. А ты сразу стала попрекать меня. Что с тобой?
— Ничего. А почему ты спрашиваешь? Совесть заговорила?
— Почему совесть?
— Поройся в своей памяти.
— Сегодня Четырнадцатое июля, — тихо говорит Симон. — Сейчас начнется фейерверк. Ты думаешь, я забыл?
— Не знаю. Я не забыла. А вот ты…
— Тебе не хочется танцевать?
— А тебе хочется?
— Ты же знаешь, что я не умею танцевать.
— Ну что ж, в таком случае не будем. К чему притворяться, будто это доставляет нам удовольствие?
— Ты сердишься?
Он прижимает ее к себе. У нее тот же голос, от нее пахнет теми же духами, у нее тот же затуманенный взгляд, который покорил его в тот первый вечер. Она нисколько не изменилась после того вечера, когда они Четырнадцатого июля любовались жалким фейерверком в Сен-Реми. Он твердит: «Это она, это моя любовь». На глаза ему навертываются слезы. Но разве можно плакать по-настоящему и в то же время так стремиться к Жюстине?! Эти слезы ничего не стоят. Да и вообще, что такое слезы?.. Камилла говорит: «Да, конечно!» — и вздыхает.
— Да, конечно, ты любишь меня, я — твоя любовь. Ты говоришь это, но сам не веришь. А ведь это правда. Никто не будет любить тебя так, как я. Никто, слышишь…
Она качает головой, как бы подтверждая, что это так, что это очень осложняет жизнь, но тем не менее это так. Тут уж ничего не поделаешь: «Никто не будет любить тебя так, как я».
— Но, дорогая моя, я ни от кого и не требовал такой любви, — говорит Симон. — Я никого в этом смысле не поощрял. И к тому же это невозможно. Даже если б кто-то и захотел полюбить меня так, как ты, из этого ничего бы не вышло. На твоей стороне всегда будет преимущество многих лет совместной жизни… И потом, мы с тобой полюбили друг друга в такую пору… ничто не может сравниться с чувствами, которые испытываешь в этом возрасте. Так бывает, когда впервые видишь море. Что с тобой, ты плачешь? Прошу тебя, не надо.
Он почувствовал соленый вкус слезинки, скатившейся по ее щеке и пощекотавшей ему щеку.
— Я не плачу, — сказала она. — Ты все так хорошо объяснил. Просто удивительно. Но, к несчастью…
— Что к несчастью?
Она вздыхает.
— К несчастью…
— Это из-за…
— Плевала я на это…
— Ладно, ладно.
Он отстраняется от нее. Его глаза встречают взгляд голубых глаз Марко.
— Не нравится мне этот парень, — говорит Симон.
— Какое это имеет значение?
— Как ты догадалась, о ком я говорю?
Она пожимает плечами.
— Это не так уж трудно. Я угадываю все твои мысли.
— Так говорят, но это неправда, потому что люди не могли бы тогда жить вместе. Ты считаешь, что я ревную?
— Конечно, ревнуешь. И это глупо.
— Значит, я люблю тебя.
— Это ровно ничего не значит, и ты это прекрасно знаешь. Можно ревновать человека и больше не любить его.
— Ты считаешь, что я тебя больше не люблю?
Он умолкает. Все это ему наскучило. Его тянет в «Пикадор», где ждет Жюстина. Потом она пойдет к себе. Он сможет пойти к ней, если захочет. Она будет ждать его. Она уже ничего не скрывает. С тех пор как она сняла маску, которая была на ней в лионском поезде, выражение ее лица почти всегда одинаково. Она говорит либо «да», либо «нет». Она не играет. Однажды она сказала:
— Какая я неблагоразумная. Я не заставляю тебя волноваться. Не заставляю тебя заботиться обо мне. Должно быть, это неправильно. Но я не хочу. Это мне не нравится.
Танец кончился. Симон целует руку Камиллы и церемонно отводит ее на место. Майор о чем-то разглагольствует. Казо слушает, высоко подняв брови, упершись подбородком в сцепленные руки. Слушает, как экзаменатор. Речь идет по-прежнему о флагах.
— А вы, как я вижу, не очень продвинулись! — говорит Симон.
— Дорогой мой, — изрекает Майор, — мы мыслим диалектически. Ты правильно заметил насчет флагов. Сейчас их, безусловно, меньше. И с каждым годом их будет становиться все меньше.
Майор добавляет, что пора бы и перестать строить воздушные замки.
— А кто, собственно, их строит? Во всяком случае, не мы, — говорит Симон.
— Но и не мы, — говорит Казо. — Вы их строите. Вы только и говорите, что о революции. От движения Сопротивления к революции! Планы, контрпланы — сплошная мышиная возня. Пыжитесь изо всех сил. Не смешите меня!
— Его можно понять, — говорит Симон. — Когда в Шестнадцатом округе на особняках появились советские флаги, в самом деле казалось, что мы стоим на пороге великих событий.