Красная площадь

— А разве ревность — вещь не серьезная? — спрашивает Бюзар. — Вот Майор — ведь он страдает. И страдает он из-за собственной слабости. Он сейчас произносит сам себе речь. Он уверяет себя, что будет хладнокровен, бесстрастен и расчетлив. И для начала сбреет усы.

— Ну о чем мы говорим? Чего вы доискиваетесь? — спрашивает Камилла. — Почему не танцуете?

К столику подходит старушка и предлагает розы в плетеной корзиночке. Бюзар преподносит розу Камилле и другую розу Кларе. Цветы страшно дорогие. Голова у Симона тяжелая, в висках стучит. Он много выпил в этот вечер.

— Мы говорили о революции, — возвращает он беседу в прежнее русло. — Мы пытались понять, почему в тысяча девятьсот сорок четвертом году ничего не произошло. Вот ты, Бюзар, верил, что должно что-то произойти? Я, признаюсь, верил. Марко упрекает меня в излишнем романтизме. А Казо — тот молчит. Хотя уж он-то мог бы высказать свое мнение, мнение знатока.

— Мнение знатока, — заявляет Казо, — сводится к тому, что сейчас не время и не место обсуждать это.

— Отлично, папочка!

— Он прав, — говорит Бюзар. — Он здесь единственный серьезный человек.

Марко говорит что-то Камилле. Он наклоняется к ней. Правая рука его, лежащая на спинке стула, касается плеча Камиллы. «Я кретин», — говорит себе Симон. Внезапно он замечает, что последние пять минут не думает о Жюстине. «Из-за такой глупости я способен забыть о своем самом большом желании».

— Что же до твоего вопроса, — говорит Бюзар, — то я отвечаю на него «нет». В сорок четвертом году я ни минуты не верил, что во Франции может что-то произойти. Вот в девятнадцатом году верил. В девятнадцатом году мне было девятнадцать. Я три месяца воевал. Последние три месяца. Но они были очень тяжелыми. Почти все мои ровесники считали тогда, что русская революция докатится и до нас. А в сорок четвертом году мне было сорок четыре…

— И ты примирился?.. — перебивает его Казо с оттенком пренебрежения в голосе.

— Нет, — говорит Бюзар. — Я стал более трезво смотреть на вещи. Революция будет, но она произойдет иначе и позже. Сейчас она еще не назрела.

— Что же нужно делать для того, чтобы она назрела? — спрашивает Симон.

— Надо делать то, что делает Казо: терпеливо ее подготовлять.

— Почему же ты этим не занимаешься?

— Это не мое дело. Моя специальность — делать фильмы.

— В этом нет никакой логики, — говорит Казо.

Кто-то за соседним столиком окликает Бюзара. Он встает и легко, рассчитанными, как у официанта, движениями скользит между танцующими. По пути он внезапно сталкивается с Майором, который возвращается к их столику.

— А вот и он! — кричит Бюзар. — Значит, я ошибся. У него есть сила воли!

Марко встает, обнимает Камиллу за обнаженные плечи, и они идут танцевать. Клару приглашает какой-то посторонний.

— Я иду спать, — объявляет Казо.

— Посиди еще, — говорит Симон. — Ведь сегодня Четырнадцатое июля. Что ты намерен делать?

— Дрыхнуть, — говорит Казо. — Пройдусь пешком. А то ваша болтовня меня утомила.

— Как хочешь, — говорит Симон.

Казо уходит. Бюзар, сидящий за соседним столиком, машет ему рукой, когда он проходит мимо. Казо не отвечает.

— Выпьем, — предлагает Симон.

Он хочет взять рюмку левой рукой. Рука у него дрожит. Он видит перед собой недовольное лицо Майора, искривленные гримасой губы под усами. «У меня сейчас, наверно, такая же физиономия», — думает он.

— Почему ты все-таки вернулся?

Майор дергает усы кончиками пальцев.

— Чтобы показать, что я плюю на это, мой дорогой.

— Если бы ты плевал на это, ты не рычал бы так, уходя.

— А я тебе говорю, что мне на это наплевать.

— Клара здесь с тобой?

— И со мной тоже.

— Что значит — тоже?

— А то и значит, что тоже.

— Нет, старина, — глухо говорит Симон, — нет, если женщина любит, она никогда не захочет… даже танцевать с другим. Сейчас, конечно, принято не обращать внимания на такие вещи, но тут, как ни странно, правы сутенеры. Когда хотят танцевать с их женщиной, спрашивают у них разрешения. И это правильно.

— А ты бы отказал, если б у тебя спросили разрешения?

— Нет, конечно.

Симон закрывает глаза. Музыка доносится словно издалека. Ему легко представить себе, как улыбается сейчас Камилла. Она улыбается так же, как улыбается обычно ему. «Но я не имею права. Я ничего не могу сказать ей из-за Жюстины. Это было бы несправедливо». Он ненавидит себя за то чувство, которое сейчас испытывает. Презирает себя, и все же тревога сжимает ему горло, туманит взгляд. Камилла весела, она о чем-то болтает с Марко. Она живет. Это совсем другая женщина. Внезапно она стала жить для себя и даже не подозревает об этом. Долгое время она была мечтою Симона. А сейчас она существует сама по себе. Она стала чужой. Она отделилась от него. Стала как все прочие женщины. Такой, как Жюстина и любая другая. Она перестала быть единственной в мире, незаменимой.

— Ревность, — говорит Симон, — это чувство интеллигентов. Это расплата за рассудочную любовь.

— Почему? А итальянские каменщики? — возражает Майор. — Я бы сказал как раз наоборот. Это чувство, рожденное плотью, чувство, свойственное бедняку…