Красная площадь

„Я держу Лоранс под руку. Мы идем не спеша между рядами серых домов. Она в зимнем пальто, но и через материю я чувствую каждое движение ее тела, ощущаю ее тепло. Вдыхаю запах ее духов — никак не могу запомнить их название, хоть и не раз дарил ей флакон в годовщину нашей первой встречи, после которой прошло почти десять лет. Я искоса поглядываю на нее. Мне нравится, что она остригла свои золотистые волосы. Теперь я всегда ощущаю на губах прикосновение к ее атласной шее. Мне не хватает подходящих слов, чтобы говорить с ней. Я редко говорю ей: «Люблю тебя». Да это и неважно. Ведь это слова. А дела — они хороши и радостны. Я весь отдался своему счастью. Вероятно, и она тоже. Мы ни в чем не раскаиваемся, ни о чем не беспокоимся. Мы разговариваем обо всем, кроме любви. Мы живем».

— Ты не очень сердишься, что я потащил тебя с собой?

— Нет, почему же? Во всяком случае, там будет Казо, я его знаю… и Гранж. Гранжа я знаю лучше. Казо ведь жив, а пока человек не умер… еще не все о нем знаешь… Но Гранж… Мне кажется, что и я была на «Броненосце «Потемкин», когда ты впервые увидел Гранжа. Вероятно, потому, что так совпало: ведь мы познакомились в тот самый день, когда ты узнал о его гибели. Если не ошибаюсь, Казо тебе и сообщил об этом… Ты мне говорил о нем. Ты сказал: «Если бы в Париже нашлась тысяча таких парней, как Гранж, все было бы иначе…»

— Казо показал мне вырезку из «Пари-суар» с фотографией Гранжа, но, по правде говоря, я его не узнал… Прошло столько лет… К тому же все то утро я думал только о тебе — о Жюстине. Сегодня ты Жюстина. Сегодня мы отмечаем то время, когда ты была Жюстиной. Помнишь кружевное покрывало на кровати — там еще птички были вытканы, кажется. Над кроватью висело распятие. В то время ты была Жюстиной.

— Ну и продолжал бы называть меня по-прежнему Жюстиной.

— Нет. Это имя было порождено бравадой. В нем есть что-то от театра.

На ее губах появилась грустная усмешка.

— Я была горда собой, — сказала она, — считала себя передовой женщиной.

«Народ уже начинает собираться на церемонию, которую мы назвали, стремясь опоэтизировать ее, «чествованием памяти Поля Гранжа», хотя на самом деле это всего лишь, как и указано в разосланных приглашениях, «возложение венка» на углу одной из улиц Бельвилля, которой, кажется еще в 1945 году, присвоили имя Поля. Казо объяснил мне, что это как раз там, где раньше находилось кафе «Будущее», но предупреждал, что я не узнаю это место. Кафе теперь почему-то именуется «Адмирал». Казо должен выступить от имени партии и участников Сопротивления, а венок возложит Шодель из ассоциации ветеранов республиканской войны в Испании. Я, возможно, и не пришел бы сюда сегодня, если бы Казо не попросил меня об этом лично. Зачем, собственно? Но то, о чем просит меня Казо, тут же превращается в обязанность. Не могу сказать, что мы с ним друзья, мы почти не встречаемся, но, как и двадцать лет назад, я признаю его превосходство во всем, что касается политики. Я ему не раз говорил: «Ты как скала, ты наш Сен-Жюст». Вот он приближается к нам, протянув левую руку с таким видом, словно ждет, что ее облобызают…»

— Я боялся, что вы не придете, — говорит Казо.

— Что ты, что ты… — отвечает Симон.

Народу собралось немного. Что поделаешь, будний день, да и время неудобное.

Кто-то сообщает, что Шодель задерживается, он позвонил по телефону, поэтому церемонию придется отложить минут на десять-пятнадцать.

— Но ведь выступать будешь ты, не так ли? — спрашивает Симон. — Ничего не изменилось?

— Ничего, — говорит Казо, — просто венок должен возложить Шодель.

Собравшиеся топчутся на месте. Переговариваются. «Хоть и апрель, а прохладно…» — «Черт возьми, напрасно я не надел пальто…» — «Пойдем выпьем пока чего-нибудь…» — «Не рановато ли?..» — «А венок где?..» — «Уже привезли, лежит в кафе…» — «Как его прикрепят? Об этом подумали?..» — «Подумать-то подумали, но ничего не сделали. Обычно на мемориальной доске прибивают специальные крючки…» — «Как же теперь быть?..» — «Ничего… Положим его на землю…» — «Полиция его там не оставит…» — «Оставит, не выдумывай: как-никак, улица названа его именем…» — «Да, но это было сразу после Освобождения, за эти десять лет много воды утекло…» — «У людей память короткая…»

— Скажите, много прохожих останавливается у мемориальной доски? — спрашивает Симон.

— А вы сами читаете имена на памятниках погибшим, скажем, в четырнадцатом-восемнадцатом годах?

— Да, представьте себе, иногда читаю, — отвечает Симон.

— Он преподает историю, у него это профессиональный рефлекс, — вмешивается в разговор Казо.