Красная площадь

Скороход, на которого вдруг снизошло прозрение, понял, что это наглая ложь. Увы, охранники этого не поняли. Движимые инстинктом самосохранения, который в данном случае оказался сильнее не только служебного долга, но и здравого смысла, они послушно залегли. Последним нырнул носом в асфальт бригадир грузчиков, который с достойной уважения сообразительностью догадался сначала покинуть кузов броневика, а уж потом последовать команде бешеного десантника.

«Всех уволю к чертовой матери», — подумал Павел Григорьевич, в бессильной ярости наблюдая за тем, как Твердохлебов — ибо в седле мощной «хонды» сидел именно он — картинно проводит горлышком бутылки по левому рукаву чуть ниже плеча. На месте свисавшего из горлышка тряпичного жгута мигом распустился косматый огненный цветок; несильно размахнувшись, отставной майор отправил бутылку с «коктейлем Молотова» внутрь все еще стоящего нараспашку банковского броневика. Послышался негромкий треск бьющегося стекла, в полумраке кузова сверкнула мрачная оранжевая вспышка, и оттуда почти сразу повалил жирный, густой дым с кровавыми прожилками набирающего силу пламени.

«Господи, а если бы там действительно были картины?» — обмирая, подумал Скороход. Он вспомнил, как спорил с Молчановым, говоря, что окажется в дурацком положении, с помпой доставив в банк груду упаковочных материалов, и как Молчанов не слишком убедительно (так, во всяком случае, казалось в тот момент Павлу Григорьевичу) поминал живую собаку, которая лучше мертвого льва.

Прежде чем кто-либо успел прийти в себя, за первой бутылкой последовала вторая. Проклятый маньяк действовал продуманно и хладнокровно: вторая бутылка не влетела в кузов, где и без нее было уже достаточно жарко, а разбилась о задний бампер броневика, мигом заслонив распахнутые двери стеной гудящего дымного пламени.

Этот бешеный пес Твердохлебов потратил еще целую секунду на то, чтобы, обернувшись, послать сидевшему за тонированным стеклом Скороходу издевательскую белозубую улыбку и продемонстрировать обтянутый черной перчаточной кожей средний палец правой руки. Это было до невозможности оскорбительно, но из песни слова не выкинешь: псих-одиночка, которому по возрасту и состоянию здоровья давно полагалось перебиваться с таблеток на кефир, опять поимел Павла Григорьевича Скорохода со всей его службой безопасности по полной программе.

Скороход положил ладонь на дверную ручку, плохо представляя, что он, собственно, намерен предпринять. Вокруг, делая уютный дворик похожим на поле кровавой битвы, валялись охранники, и Павлу Григорьевичу было хорошо видно, что ни один из них даже не попытался достать оружие. «Суки», — снова подумал он, а потом вспомнил инструктаж, который самолично провел вместе с Волосницыным по настоятельной просьбе Молчанова: в Твердохлебова не стрелять ни в коем случае. Умереть, заслоняя грудью очутившегося на линии огня хозяина, но сберечь жизнь этому подонку, потому что его смерть, хоть и доставит всем большое удовольствие, не принесет никакой реальной пользы. Это как с крапивой: сколько ни обрывай стебли и листья, она будет разрастаться все гуще, пока ты не удалишь похожий на спутанное мочало корень — весь, до последнего волоконца…

Тогда, во время инструктажа, все это звучало логично и разумно, но теперь Павел Григорьевич не чувствовал ничего, кроме унижения, бессильной злобы и жгучего, как концентрированная серная кислота, стыда. Неожиданно вспомнив, что вооружен, он суетливо полез под пиджак, рванул, щедро рассыпая по салону отлетевшие пуговицы, дорогую батистовую рубашку и наконец ухватился за торчащую из-под брючного ремня рукоятку больше похожего на произведение искусства, чем на боевое оружие, никелированного пистолета.

Совершая эти инстинктивные, бесполезные телодвижения, думал он почему-то не о Твердохлебове, а о начальнике своей службы безопасности Волосницыне. Был Олег Константинович причастен к ограблениям или не был, вся эта кровавая кутерьма началась по его вине. Это его люди прошляпили, допустив заядлого, буйного, да еще и некредитоспособного игромана Сухова к игровому столу; они травили анекдоты и ковыряли в ухе зубочисткой, пока этот чокнутый выдавал дураку крупье ничем не обеспеченные расписки на все более и более крупные суммы. А потом они же, игнорируя логику и здравый смысл, выбивали из Сухова долг, который тот заведомо не мог оплатить, — выбивали до тех пор, пока бедняга окончательно не свихнулся и не ударил себя ножом в сердце. Должник умер, долг списали, и никому, мать их, не пришло в голову, что история на этом не кончилась, а только начинается…

И вот теперь они же, накрыв руками головы и вжавшись сытыми мордами в асфальт, лежали по всему двору, как рассыпанные кем-то дрова, и никакого толку от них не было и не предвиделось. Ну, не твари?.. Твари. И самая поганая, самая никчемная из них — Волосницын.