Красная площадь

— Попробую, — проворчал Твердохлебов, заталкивая свернутый чехол в кожаную седельную сумку.

— Ворчишь, командир, — заметил Сухов. — Ты, может, недоволен, что мы ролями поменялись? Небось тебе, майору, зазорно какого-то сержанта слушаться, а? Но ты пойми, что мне отсюда, сверху, виднее как и что. Да и воинских званий здесь нет.

Аккуратно застегнув сумку, Иван Алексеевич посмотрел на него. Сержант сидел на капоте «москвича», который, судя по густому слою грязи и наполовину спущенным шинам, стоял здесь уже давно, дожидаясь эвакуатора, который свезет его на штрафную стоянку, а оттуда прямиком на свалку. На нем — на сержанте, естественно, а не на «москвиче» — опять была старая, выгоревшая добела и залитая подсохшей кровью афганка, в вырезе которой, лаская взгляд, голубел выцветшими полосками треугольник десантного тельника. Ноги в растоптанных белых «адидасах» упирались в тронутый ржавчиной, криво отвисший книзу никелированный бампер, тихонько выбивая на нем какой-то сложный ритм, на левом запястье поблескивали разбитые часы, приказавшие долго жить в том самом бою, который поставил жирную точку в военной карьере гвардии майора Твердохлебова. За последние недели сержант заметно помолодел, постепенно превратившись в того двадцатилетнего парня, что когда-то на своем горбу вынес истекающего кровью майора из чертова пекла, которое устроили им изобретательные «духи». Твердохлебов попытался вспомнить, каким он был в последний год перед смертью, но тот Сухов — обрюзгший, издерганный, вечно небритый и благоухающий водочным перегаром — вспоминался с трудом и виделся смутно, будто сквозь матовое стекло. Это тогда он был призраком, а теперь снова сделался настоящим, обретя свою истинную сущность.

— Не дрейфь, командир, прорвемся, — сказал сержант и рукояткой фасонистой финки, которой до этого чистил ногти, сдвинул на затылок выгоревшую панаму с зеленой пятиконечной звездочкой на лбу.

— Да никто и не дрейфит, — честно сказал Иван Алексеевич. — Конечно, прорвемся.

— Скоро этот хрен моржовый у нас дойдет до ручки, — пообещал сержант. — Тогда подумаем, как тебе обменять векселя на бабки. Уболтаешь мою маман, возьмешь ее под ручку, и укатите вдвоем в теплые страны…

— Ну да, — усомнился майор, — как же. После того случая в кафе она, поди, и разговаривать со мной не захочет.

— Да брось! — отмахнулся Сухов. — Беда с вами, подкаблучниками-однолюбами. Всю жизнь держитесь за один и тот же подол и дальше этого подола ни хрена не видите. Ты вот, считай, жизнь прожил, а в бабах разбираться так и не научился. Она ж женщина! Ей же, кроме хорошего мужика, ничего не надо. Конечно, любая на ее месте испугалась бы. А той, которая не испугалась, самому бояться надо, потому что это уже не баба, а кровосос, которого ничего на свете, кроме денег, не интересует. А моя Петровна не такая. Вот увидишь, все у вас получится в лучшем виде. Ты, главное, не дрейфь…

— Да не дрейфлю я! — сердито повторил Иван Алексеевич.

Сухов удовлетворенно кивнул, наблюдая, как он проверяет вторую седельную сумку, из которой выглядывали горлышки двух литровых бутылок. Бутылки были заботливо проложены ветошью, чтобы, не дай бог, не разбились раньше времени. Убедившись, что с ними все в порядке, майор застегнул сумку, посмотрел на часы и задернул «молнию» кожаной мотоциклетной куртки с яркими красно-белыми вставками и броскими надписями, которые красовались везде, где было достаточно места, чтобы их налепить, — на спине, на груди и даже вдоль рукавов.

Сухов тоже посмотрел на свои разбитые вдребезги часы и снова кивнул.

— Правильно, — сказал он. — Самое время. Заводи, командир. Если что, я рядом.

— Толку от тебя, — резонно заметил Иван Алексеевич, двумя руками водружая на голову похожий на космический шлем с темным лицевым щитком.

Мотоцикл завелся, что называется, с полпинка и приглушенно заворчал. По сравнению с «Явой», на которой раньше разъезжал Иван Алексеевич, это было что-то фантастическое. Ночью, выезжая из гаража, на полу которого остался лежать связанный хозяин мотоцикла, Твердохлебов едва не выпал из седла, когда, повинуясь едва заметному повороту рукоятки, «хонда» неожиданно стремительно рванулась вперед. Мотоцикл был не чета «Яве», да и вообще, жизнь у Ивана Алексеевича теперь началась совсем другая — такая, какой должна была быть с самого начала. Об армии, Афганистане и всем прочем он не жалел, а вот годы, прошедшие со времени ухода в отставку, были потрачены впустую и безо всякого удовольствия. Грибы он, видите ли, собирал! Огород возделывал, землепашец! Нет, все-таки предки были умные люди. Воины у них воевали, а крестьяне пахали землю — каждый занимался своим делом, и все были довольны.

Устраиваясь в удобном, хотя и непривычном седле, Твердохлебов представил, какая жизнь начнется у них с Валентиной Петровной, если сержант не ошибся и его «маман» действительно питает благосклонность к военному пенсионеру И. Твердохлебову. Эх!.. Нет, в самом деле, разве можно допустить, чтобы такая шикарная женщина вот так, за здорово живешь, пропадала в полном одиночестве?