Красная роса (сборник)

Молчат люди. А он тогда и говорит: «Вот для этого и нужно объединяться в коллектив,

чтобы земелька опять к богачам не перекочевала. Только в коллективе беднота может по-

настоящему хозяйничать. А государство машины даст, ученые агрономы научат культурно

хозяйничать. И еще, — говорит, — запомните, что дело это целиком добровольное. Никто никого

неволить не будет. Тут просто учесть все надо, надо хорошо понять, к чему дело идет, и

добровольно сделать еще одну революцию в сельском хозяйстве».

Да и начал про войну рассказывать. «Вот, — говорит, — как революцию делали?

Добровольно делали. Разве нас кто силой заставлял царя сбрасывать? Супротив большого

панства, и своего, и заграничного, почти пять лет воевать? Сами шли, добровольно». И о себе

начал. «Вот, — говорит, — видите, у меня лоб располосован? Думаете, с таким лбом Поликарпа

родила мама? Нет, пилсудчик, — говорит, — саблей ненароком достал. Я его, — говорит, —

крепче полоснул, так что и душу отдал панок, но и меня успел рубануть. Хорошо, что один, а не

два выбил, не то свету белого не видел бы. Да разве это одна полоса на коже? Это, что на лбу,

всем видать, а что тут, под рубашкой? А меня силой никто не гнал в бои, сам шел. Орден вот

заслужил. Сам товарищ Калинин в Москве вручил. Вот оно, это Красное Знамя, и есть мое самое

большое достояние. Ничего мне не надо — ни земли, ни фабрики, мир нужен, да работа, да

счастье для всех честных людей, для тех, для кого мы крови не жалели, жизни молодые клали…»

Тишина такая стояла, что я в жизни такой не слыхала, показалось мне, сынок, что только

двое нас тут и было при разговоре, что все это мне одной говорил этот необыкновенный человек.

И таким он мне сразу показался близким и дорогим, что вот скажи он в этот миг: «Одарка, хватай

саблю и пошли врага крушить!» — вот ей-богу, пошла бы. А он под конец еще и говорит: «Не сам

я к вам прибыл, партия меня послала. Советская власть велела мне низко кланяться сельской

бедноте и покорнейше просить: прислушайтесь к ее призыву, к ее просьбам. Не прихоти ради

должны организоваться, объединиться вместе — ради нашего будущего, для того, чтобы не

выпустить Советской власти из наших бедняцких рук. Получили мы от Советской власти кто

земли кусок, кто рабочее место и думаем, что уже достигли вершины. А на самом деле еще не

все. Поверьте мне: наше собственное спасение, крепость и сила нашей бедняцкой власти — в

коллективе. Поэтому, — говорит, — и думайте, как нам быть: или добровольно сделать то, к чему

нас призывают партия и Советская власть, или добровольно снова посадите себе на шею

куркульню и богачей. А я вас, — говорит, — призываю к сплочению своими ранами, а также

памятью своих боевых друзей, павших на полях битв гражданской войны».

Замолчал он, а в народе тишина, ни шороха. Слышно только, кто-то всхлипнул. Вижу, это

Михтониха старая. Помнишь, ее сын Савка был у красных, да и погиб при взятии Киева. Она как

раз на могиле его братской побывала, теперь рассказывает каждому и слезы льет. Протиснулась

тогда Михтониха к столу да и говорит: «Пиши меня, сынок, в свой коллектив первой. Меня и

Михтона моего, потому что он такой робкий, за себя не скажет. Пиши, — говорит, — потому что

если бы был жив мой сын, он бы то же самое сказал, что вот ты говоришь. Он у меня тоже был

герой и погиб славной смертью под святым городом Киевом в бою жестоком».

Вынул Поликарп из котомки такую книжку в твердой обложке — золотыми буквами на ней

что-то написано — и сказал: «Вот сюда и начнем вписывать почетных строителей новой жизни. И

пусть эта книжка, — говорит, — станет историческим памятником тем, которые первыми, при

полном своем сознании, при твердом своем уме и полном понимании своей ответственности, при

сурово добровольном принципе, направили свои коллективные усилия на новые дела, выбрали

себе новый и светлый жизненный путь».

Так что в той золотой книжке теперь записаны и я, и твой отец, и ты, голубь мой

сизокрылый. Но… долго ли продержимся?

— Это почему же?

— Расшатают. Вот ей-богу, расшатает Гаврилова кумпания. Подумать только — Гаврила в

колхоз потянуло. И смех и грех. Встретил нас Гаврило после бедняцкого собрания насмешкой:

«Ну что, — говорит, — сколлективизировались?» А Мирон ему и скажи: «А ты, Гаврило, как

думал? Уже в коллективе мы, а я еще и председателем в артели». Аж позеленел Гаврило. То к

одному пристанет, то к другому — правда ли? Мне говорит: «Только нам, Одарка, поверю —

правда ли, что супряглись?» Долго чесал голову, а тут и Поликарп навстречу. Так Гаврило и

набросился: «Что же это, — говорит, — за беззаконие? Одних зовете на собрание, а других

можно и не звать? Нет, мы на это управу найдем! Я так этого не оставлю. Я и в Москву, и в