Красная роса (сборник)

видел его издали и делал все, чтобы не попасться ему на глаза, словно чувствовал себя

виновным перед ним, а почему, и сам того не знал. Оленка первое время все в гости звала, но,

наткнувшись на мой упрямый отказ — у меня находилось множество причин для этого, —

перестала приглашать, хотя в школе и не избегала меня, но я видел, что все же в разговорах она

отдавала преимущество Панычу, которого, и сам не знаю почему, я возненавидел так, как никого

другого ни до этого, ни после. И не за то, что он меня оттеснил, а потому, что усматривал в нем

непревзойденного нахала, который, пользуясь тем, что имеет возможность натянуть на плечи

покупной пиджак с модными карманчиками, набирается нахальства мозолить глаза такому

человеку.

Слава Поликарпа витала над городом, слышали про него даже в нашем селе.

Помню, пришел как-то к сыну моей хозяйки сосед. Сын моей хозяйки, как уже говорилось,

был человеком странным. Черт его знает, кто он и был — поп не поп, а носил такую гриву, что

сам архиерей мог позавидовать. Похоже было на то, что от самого рождения его не стригли, а с

того времени, как начали расти борода и усы, не брили. Зарос он буйно, только острые глазенки

и нос-бульбочка выделялись среди непроходимой тайги: хоть я и видел часто его за трапезой, но

до сих пор не могу себе представить, как он пропихивал в свою пасть те отбивные и котлеты,

которые так щедро и благоговейно, как только он появлялся в хате и падал на стул, выставляла

перед ним лебезящая мамаша. Куда и на какую работу он ходил, так я никогда и не узнал, но

где-то же он работал, так как бегал туда спозаранок, а возвращался вскоре после того, как нас

выпускали из школы.

Каждый раз, перекатившись через порог и обеими руками загребая на ходу черный, с

рыжинкой веер бороды, он зычно басил:

— Ну, маман, имеешь удовольствие зреть своего отпрыска голодного, аки лев в пустыне. А-

а, ребрышко в сметане! Спасибо, маман, угождаешь ты моему чреву, аки ангелы всевышнему…

К этому бородачу зашел сосед, совета спрашивал, как повлиять на фининспекцию, которая

жить не дает, облагает поборами, а они такие же непосильные…

— А вы обратитесь к этому… к рябому, которого Поликарпом зовут, говорят, самый

справедливый из начальства.

— Был и у него…

— И что он?

— Сказал, что все в порядке.

— В порядке?

— Ага. Говорит, либо плати, либо переходи на трудовую, то есть пролетарскую, линию.

— Так и сказал?

— И не задумался, и не запнулся. А вы как посоветуете?

— О чем спрашивать? На линию — и никаких рассуждений.

— На пролетарскую?

— Можно и на трудовую…

В своем селе я тоже услышал разговор:

— Правда, правда, а где она, эта правда? — допытывался наш богатый сосед Гаврило. —

Обложили — и хоть тяни, хоть ноги протяни. До правды — как до бога… И раньше, и теперь…

— А вы, Гаврило, в район бы, в район, — советовал беднячок Мирон, человечек, который

всегда людям что-то советовал, и не всегда то, что надо.

— А в районе, там что? Ждут меня или правду скажут? Назови мне такого человека, который

за хлебороба заступится.

— Есть такой человек. Одноглазый. Поликарпом зовут.

— И что же он — выше прокурора?

— Никакого сравнения. Прокурор супротив него что теленок против быка, а то и еще

меньше.

— По чему судишь?

— По чему? — прищурил глаз Мирон. — К прокурору хоть один человек ходил добровольно?

Было чтобы вот так: собрался и к прокурору?

— Разве что какой придурочный.

— То-то же и оно. К прокурору вызывают. И идут к нему, как на покаяние. А к этому

Поликарпу добровольно идут. Добровольно! Как только кому приспичит — сразу к Поликарпу.

Разберется. Тот во всем разберется. Так что советую… — хитро щурился Мирон.

Гаврило опустил голову, безнадежно взмахивал рукой.

— Да дело такое… Мне, наверное, все равно — что к прокурору, что к этому… как его…

Время шло, проходили дни, недели, месяцы. Все было тихо-спокойно, и вдруг — взрыв.

Появилось на устах у каждого новое, незнакомое и оттого тревожное, а кое для кого и

страшное слово — «коллективизация». А там и «сплошная коллективизация».

Наверное, именно так и начинается на море шторм. Сначала — штиль, тишина и покой, ни

зашелестит, ни плеснется, дремлет все, сонно щурится, а затем сразу неведомая сила начнет

нарушать покой, превращать установившуюся тишину в бурную стихию.

Вот такое началось тогда на селе.

— Да откуда же это наваждение! Жили-жили, как люди, а теперь — в одну отару?

Море штормит-штормит, случается, что и тайфунами и цунами разными играет, поиграет-

поиграет да и снова опомнится, успокоится. Село штормило и неделями, и месяцами, и годами.

Кипело и бурунило, но уже в самом этом шторме угадывался некий штиль, может быть, настолько

долговременный, что на века.

Во всяком случае, в твердую стабильность после штормового процесса коллективизации

верили самые передовые люди страны и в их числе, безусловно, Поликарп. Он настолько был