Красная роса (сборник)

уже брал на мушку кого-то из них, но выстрелить не решился. Может быть, потому, что Витрогон

неодобрительно покачал головой.

Машины объехали полуторку, на ходу сыпанули по ней из автоматов, бросили гранату, и

машина запылала, выбросила в хмурое небо шлейф черного дыма.

Машины поползли в глубь леса, а разведчики, спотыкаясь, запыхавшись, бежали к лесной

сторожке. Только тогда, когда у обоих уже совсем не хватило дыхания, на минуту остановились,

и Кобозев отрывисто, с волнением спросил:

— Ты ничего особенного, Савва, не заметил?

— Все то же, что и ты. А что?

— Да так… Показалось мне, будто один…

— Бегал какой-то… Но…

— Что-то он… не понравился мне…

— Чем же он должен был понравиться?

— На Лысака смахивает вроде бы или, может быть, померещилось…

— Ты скажешь!.. Такое расстояние… И потом… они и Лысак…

— Ну, конечно… Расстояние… в лесу…

Когда они вернулись к лесной сторожке, прежде всего увидели кипящий казан. В нем уже

сварилась партизанская уха. Сами же партизаны, усиленные добровольцами Гаврилом и

Приськой, занимали круговую оборону вблизи сторожки, сразу же за огородом.

Разведчики не успели и слова сказать в ответ на молчаливый вопрос комиссара, как в

лесных чащах вспыхнула перестрелка. В осеннем лесу отдавался эхом перестук пулеметов,

трещали автоматы, раздавались глухие взрывы гранат.

— Возле наших баз, — высказал предположение Витрогон.

— А что, если там Качуренко? — округлил глаза Зорик.

Ему никто не ответил. Все молча вслушивались в эту ужасную увертюру.

XI

В этот день над Калиновом поплыли паутинки бабьего лета. Заиграло солнце. В садах

дозревали яблони и груши, розовели сливы, цвели сальвии и георгины, запоздалые розы

выбрасывали то тут, то там свои бутоны.

Но это уже был не тот Калинов, не прежний, с живой доброй душой.

На рассвете в поселке переменилась власть. Законный, избранный народным голосованием

председатель был заточен в подвал райисполкома именно в то время, когда его рабочее место в

кабине осваивал новый шеф, прибывший вместе с воинской частью.

Шеф, который вскоре станет известен под именем Цвибль, брезгливо морщился, водил

указательным пальцем по столу Качуренко и осматривал комнату. Помощники безошибочно

читали на лице шефа его желания и набрасывались на каждый предмет: тщательно

дезинфицировали его пахучей жидкостью.

Комнаты райисполкома подметались, дезинфицировались, обставлялись мебелью, их

занимали чины управления.

Громко стуча сапожищами с металлическими подковами, по кирпичным тротуарам главной

улицы шла группа солдат, один держал под мышкой папку с листовками, другой — банку с

клеем, а третий швабру — стирали все вчерашние объявления, вместо них вывешивали заранее

напечатанные, наверное, в самом Берлине приказы новой власти.

Постепенно стал подавать признаки жизни притаившийся поселок. То в одном окне, то в

другом мелькнули испуганные лица, затем и двери отворились то тут, то там, чьи-то головы

робко высунулись наружу.

Вскоре вездесущие старухи, а потом и старики вышли за ворота в ближайшую разведку,

смотрели во все стороны, замечая все. Вскоре уже по одному, а то и по двое стояли возле новых

объявлений, вычитывая слова, обдающие холодом:

«Предлагается в течение 24 часов сдать имеющееся в наличии как огнестрельное, так и

холодное оружие всех марок и калибров, включая и охотничье… За невыполнение этого приказа

виновные будут Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».

«Предлагается немедленно сдать немецкой власти все радиоприемники, фотоаппараты,

бинокли. За невыполнение этого приказа виновные будут Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».

«Всем жителям иудейской национальности, пребывающим в зоне, немедленно

зарегистрироваться в районной управе, указав фамилию, имя и точный адрес. За

невыполнение — Р А С С Т Р Е Л».

«Всем коммунистам, комсомольцам, ответственным работникам партийного и общественного

аппарата в течение трех дней встать на учет в районной полиции. За невыполнение —

Р А С С Т Р Е Л».

И под каждым из этих зловещих объявлений стереотипное: ортскомендант гауптман Цвибль.