Красная роса

Отрезал кусок уже несвежего, осклизлого сальца, зацепил несколько нарезанных еще рукой Аглаи кусочков хлеба. Нежность и жалость откликнулись в сердце — в его жизни это был единственный самый близкий человек. Она была ему и радостью, и отрадой, заменить которые никем другим невозможно.

Куски хлеба лежали на белом листе бумаги, почему-то сложенном вчетверо. Мигающий свет камина и легкое пламя свечки выхватили его имя, выведенное большими буквами.

Растроганно моргнул увлажнившимися глазами, устало откинулся на спинку стула. Забыл про еду, она ничего не стоила против той драгоценности, которую держал в руках. Верил, что написала ему жена те самые сокровенные слова, которые носила в душе с того дня, как поженились, но, обладая железным характером, никогда не произносила их вслух, не сказала их и во время прощания. Он это хорошо понимал, так как верил, что есть в человеческой душе такое большое и высокое чувство, которое не высказать словом, а уж коли так, то стоит ли искать такие слова, которых, может быть, и совсем не существует в мире? Перейдет это чувство в слово и потеряет свою магическую первозданную силу. Он хорошо знал цену этому богатству. Насобирал его немало на своем веку. Не нашел нужных слов, хотя и жили они в душе, для матери, не излил их и перед той, которую полюбил безумно, навсегда. Ушли в небытие самые дорогие, самые родные люди золотой поры его юности. Аглая, неразгаданная и нераспознанная, стала для него второй жизнью, затмила то, что было дорого сердцу. Но свои самые глубокие чувства, самые лучшие слова она так никогда и не высказала вслух. Он не имел за это к ней претензий, главным для него было понимание того, что эти чувства в ней жили, светились в глазах, звучали в голосе, передавались ему с каждым нежным прикосновением.

Он не спешил разворачивать лист. Перед глазами встал перрон, открытая дверь вагона, черная бездонность тамбура и лучезарная фигура Аглаи с прощально поднятой рукой. И последние слова: «Хлеб в кошелке… там тебе…» И судорожное всхлипывание. И платок батистовый у глаз… Померкло солнце, отдалилась радость…

Ага, хорошо, что вспомнил… Надо обязательно не забыть взять ее фото. И сделать это нужно сейчас. И вдруг увидел: на стенке, где раньше красовалась его актриса в разнообразных позах, только потемневшие пятна на месте фотографий. Все сняла со стенки, не оставила ему ни одной. Он не удивился и не обиделся — знал, как ревностно оберегала она пусть и небольшую, но славу. Искал на столах, заглядывал в опустевшие ящики — нашел даже собственную фотографию в красноармейской одежде, островерхой буденовке, а изображения жены так и не нашел.

Из соображений конспирации швырнул собственное изображение на тлеющие угольки, безразлично проследил, как сворачивалась фотография, как нервно дернулось его же, Андрея, юное лицо, и брезгливо отвернулся: не так ли в какой-то неуловимый миг исчезает и сам человек?

Пройдясь по комнате, успокоился, развернул лист.

«Андре!»

Не Андрей, а Андре. Так она называла его во время первого знакомства. Видимо, упрощенно-грубым показалось Аглае его имя. Сначала он считал, что у нее такая манера не дотягивать последние звуки в слове. Тогда еще не знал, кто она, каких корней. Но уже когда докопался, что была осколком случайно уцелевшего на обновленной земле старого, ненавистного мира, — было поздно. Этот «осколок» глубоко проник в его душу, стал дорогим и незаменимым. К тому времени он был уже сформировавшейся, зрелой, образованной и трезво мыслящей личностью, уже не одними только эмоциями руководствовался, постиг, что самое прекрасное на земле — человек, от какого бы корня он ни отпочковался.

Аглая была так беспомощна, так одинока и несчастна, так стремилась найти свое место в жизни, опереться на чье-либо крепкое и надежное плечо.

«Вот и отцвела наша калина, отпели нам песни свои соловьи».

Всегда, от самого первого знакомства на Крещатике и до горькой разлуки, казалась ему Аглая поэтической натурой. Откуда, из каких душевных глубин добыла она эти слова про калину, про соловьиные песни? Их вынужденная разлука предстала перед ней как что-то страшное, кромешное, и она готова была в своем воображении рисовать самой черной краской картины будущего. Не в состоянии была понять одно: до их женитьбы этот «Андре» прошел такую школу жизни, преодолел такие невзгоды, побывал в таких переделках, что подобное ей и не снилось. Он не рассказывал ей об этом никогда, так как не любил ни вспоминать, ни кичиться прошлым. Поэтому она не знала всех его глубин, недооценивала его жизнеспособности, решила, что, оставаясь в тылу, он заживо ложится в могилу…

«Что бы ни случилось, как бы ни сложилась моя жизнь, но я навеки буду тебе благодарна, буду преклоняться перед твоим мужеством, твоим рыцарским сердцем, твоим бескорыстием…»