Красная роса

Длинную и почти бессонную ночь посвятил Качуренко разгадыванию загадки, которую поставил перед ним Цвибль вчерашним необычным допросом. Нет, это был не допрос. Это было изучение личности допрашиваемого, подбор ключа, которым можно было отпереть его душу.

Размышляя над своим положением, Качуренко пришел к выводу, что ему не миновать гибели и умирать придется нелегкой смертью. От него снова потребуют откровенного признания, рассказа обо всем, что их интересует, а особенно объяснения причины, которая вынудила его остаться здесь. Возможно, будут выманивать нужные данные хитростью, методом, который был продемонстрирован при первом знакомстве: начали угощать не чем иным, как продуктами из тайных складов. Заруби, дескать, себе на носу: нам все известно. И вместе с тем тонко намекнули: если и не все, то…

Он ничего не ждал для себя утешительного. Смерть. Только она впереди. А придет ли сразу или после утонченного издевательства — это уж дело второстепенное. И удивился сам себе — смерть его не пугала.

Ему только сорок, но он прожил их не напрасно. Увидел за четыре десятилетия и пережил столько, сколько мало кто другой. Встречал смерть не однажды, смотрел ей в глаза, отобрала она у него самых дорогих людей. Отца, мать, Галочку, Галчонка…

Выпало ему за эти сорок лет многое. Очень многое. Счастье бороться, счастье действовать, счастье строить и перестраивать. Жить с людьми и для людей.

Ночью, когда совсем обессилел, приснилось, будто он, совсем юный, бродит по улицам Киева в то время, когда из каждой подворотни можно ожидать наскока целой ватаги беспризорных. На самом деле никогда их не боялся, сам был недалек от них, отнимать у него было нечего, а голодранцев беспризорные не удостаивали вниманием. А тут получилось так, что заблудился на знакомых улицах, точнее — не заблудился, а исчезла куда-то знакомая улица, та самая, по которой всегда возвращался к своему приюту, пропала, и все. Соседняя церковь, богатейший дворец, сквер и небольшой парк — на месте, а улицы не стало, пустошь какая-то зияла впереди да еще развалины, камни под ногами валялись, выглядывали из-под земли глыбы от фундамента какого-то строения. Растерянный, он блуждал среди тех развалин, а тут откуда ни возьмись — Аглая. Вроде бы и она, вроде и не она. В каких-то лохмотьях, босая, растрепанная, волосы торчком и седые-седые, только лицо юное и глаза молодые, исполненные похотливого блеска, скрытого обмана. Хотел Андрей Качуренко убежать прочь, а перед ним возникла целая толпа урок, немытых, нечесаных, разъяренных, и у каждого в руке камень, с ненавистью, так, будто бы бог знает какого врага видели перед собой, смотрели на Андрея… А откуда-то, словно из-под самой земли, долетала тихая песня, которую он слышал в детстве в Киевской лавре, до боли жгучая, протяжная. Глянул, а вокруг церкви идет процессия с черными хоругвями, с черными иконами, попы и монахи тоже в черном, не идут, а словно плывут, сгорбленные старухи метут дорогу черными юбками, опираются на черные палки, чернобородые пророки тянут черный хвост пыли за собой. А вверху, там, где густо переплелись черные кресты, застыло черное-черное солнце. Затмение солнца. Полное затмение…

С тяжелым впечатлением от зловещего сна и встал Андрей Качуренко перед комендантом Цвиблем. Минуту спустя в комнату беззвучно прошмыгнул переводчик Петер Хаптер, бодро поздоровался:

— Утро доброе вам, пан Качуренко.

Не обратил никакого внимания на то, что Качуренко не ответил на приветствие. Допрос начался.

— Качуренко Андрей? — спросил комендант с иронией.

Это у него прозвучало как «Катшеренко Андре». Арестованный подтвердил:

— Качуренко Андрей, да еще и Гаврилович.

Наверное, Цвибль уловил иронию в ответе, взглянул на переводчика, улыбнулся одними глазами, презрительно скривил губы.

Затем речь пошла о месте и годе рождения.

— В преславном Киеве произвели родители на свет, за что благодарен им до смерти…

Отвечал хотя и хриплым от простуды голосом, но деланно весело, почти насмешливо. Хаптер обратил на это внимание коменданта, тот взглянул высокомерным взглядом на Качуренко, что-то сказал, а Хаптер перевел:

— Пану коменданту Киев не понравился — провинция…

— Он, наверное, не знает, что Киев был известен на весь мир еще в то время, когда Берлин был глухим хутором…

Глаза Хаптера полезли на лоб, он запнулся, взглянул на Цвибля, будто решал: переводить или нет, — и все-таки перевел.

Внимательно выслушав, комендант закрыл глаза и беззвучно рассмеялся, показав все свои золотые коронки.

— Кто были ваши родители?

— Владельцы завода…

На лице у Хаптера появилась растерянность, он поспешил перевести шефу слова Качуренко.

— Какого завода? Где? Жив ли отец? — расспрашивал шеф.

— Завод обыкновенный. А отец погиб. В бою за право владеть заводом…

Хаптер наконец понял Качуренко. Долго говорил, видимо, не только переводил, но и объяснял сказанное Качуренко.

Ортскомендант сурово посмотрел на допрашиваемого, наверное, решал, как повести себя с ним дальше.

— Женат? — неожиданно поинтересовался переводчик.