Красная улица. Повесть

Вот и пленных ведет связной от Доли. Среди них выделяется высокий мужчина в коротком рваном пальто.

— Максим! — бросился навстречу Спиридон.

Мужчина охнул, широко расставил руки, пошел, хромая, вперед:

— Спиридон! Братуха!

Они обнялись, пленные обступили их, улыбались отвыкшими от улыбок губами.

Не прошли и ста метров, как Спиридон стукнул себя по лбу:

— Вот голова! Партизаны Лисюки просили меня посмотреть, как там их дом в Луцке. Вы подождите меня здесь. Ну, а вдруг… что-нибудь случится, я сейчас вам расскажу, как добраться до Хорохорина. Там наша квартира…

— Ну, братуха, это уж, извини, дамские штучки, — попытался остановить его Максим. — Если цела их хижина так цела, а сгорела так сгорела. Зачем смотреть?

— Я обещал. По дороге, Максим, мне все-все расскажешь. Ладно?

— Ну ладно… Только побыстрее возвращайся.

По рассказанным Лисюками приметам быстро отыскал их дом. Цел. Вот обрадуются Лисюки! Правда, в нем живут немцы, загадили… Спиридон почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Но пока обернулся, человек, который на него глядел, исчез. Тревога холодком коснулась груди. Торопливо пошел…

Как только миновал рынок, позади него скрипнули тормоза.

Не успел обернуться, как сильные руки схватили его и втолкнули в машину.

Спиридон посмотрел налево, посмотрел направо и открыл рот, чтобы произнести жалостливые слова: «Дяденьки, за что же вы меня?.. Я не вер, ничего на рынке не украл. Обыщите, если не верите…» Но так ничего и не сказал: его крепко держали за руки два дюжих гестаповца… И среди них «друг» Данилы Доли.

Машина остановилась возле большого мрачного строения. Здесь при польских панах помещался женский монастырь, а теперь немцы превратили его в тюрьму. Спиридона втолкнули в пустую камеру.

Не успел он прийти в себя, как в камеру быстрыми пружинистыми шагами вошел невысокий человек в сером костюме.

— Ну, здравствуй, Старик, — сказал он бодрым, почти дружеским голосом и посмотрел на Спиридона серыми, какими-то пустыми глазами, которые так не соответствовали его голосу.

— Какой я?.. — начал было Спиридон.

— Знаю, знаю, — перебил его человек. — Глупую кличку дали тебе партизаны. Давай вернемся к твоему настоящему имени и фамилии. Договорились? Не называть же мне, пожилому человеку, мальчишку Стариком?.. Куры засмеют…

Спиридон понимал, что нельзя молчать, надо возмутиться, отрицать… Но сероглазый с такой напористой уверенностью говорил все это, что Спиридон как-то смешался, чего с ним никогда не было.

— Вижу, ты еще не пришел в себя. Ну что поделаешь? Не было у нас времени писать тебе приглашения… Да ты и не явился бы… Не правда ли?.. Ну, если не можешь так сразу вспомнить собственную фамилию, — это не так уж важно, мы ее знаем, — может, ты ответишь на более простые вопросы. От кого ты — от Макса? От Бринского? От Насекина?

«Не знаешь ты, гад, ничего, кроме моей клички… Наугад называешь командиров партизанских отрядов», От этой мысли Спиридон немного приободрился.

— Вы что-то такое, дяденька, говорите, что я ни рожна не пойму, — подал голос Спиридон. — Какой Макс? Какой Бранчук?.. Сирота я. Хожу из села в село и пасу чужой скот.

Сероглазый прищурился:

— Ну, язык у тебя длинный. Это хорошо… — Он вплотную подошел к Спиридону. Глаза, как буравчики, просверливают насквозь. В груди у Спиридона похолодело. — Давай начистую поговорим. Куда ты попал — тебе известно. За что — тоже знаешь. Так будешь сам говорить или тебе «помочь»?

— Дяденька, — плаксивым голосом сказал он, — вот вам крест — не лгу…

— Ну, что ж, пеняй на себя. Я пойду пока поужинаю, а тебя тоже угостят «ужином». Жди, если в течение десяти минут не передумаешь…

Десять минут… Всего десять минут ему осталось до того ужасного, о чем даже рассказывать не хотели те, которым чудом удалось вырваться из гестапо… Сказать, что от тебя требуют, — и ничего этого не будет…

Они деловито вошли в камеру. Двое в черных брюках и синих майках, с окурками в зубах. Спиридон не разглядел их лиц — зато разглядел руки. Толстые, могучие — только дуги гнуть такими руками…

Дядьки аккуратно положили окурки на каменный подоконник. Спиридон сжался в комок, закрыв глаза…

Первый удар был такой, что казалось, на него обрушилась вся тюрьма. Спиридон с криком отлетел в угол, ударился головой о камень. И все заволоклось туманом…

Очнулся от холодной воды, ливнем хлынувшей на лицо. Открыл и снова закрыл глаза…

— И где они такую дохлятину сцапали? — сказал прокуренным равнодушным голосом один из палачей. — Один раз хлобыстнул — и уже лежит, как падаль.

«Это только начало, — забилась мысль в отяжелевшей голове Спиридона, — а что потом будет?..»

Пришел в сознание в другой камере — темной, сырой, маленькой. Тела почти не чувствовал. С большим трудом встал, посмотрел в маленькое решетчатое окошко. В глаза мягко заглянул клочок летней луны… «Гады, я не боюсь вас, — шептал. — Ничего вы не знаете. И меня освободят. Сашко будет идти назад, в лес, зайдет к Доле, тот расскажет. Ему же известно, что меня схватили…»

* * *