Красная волчица

Книга вторая Красная волчица

Часть первая

Глава I

В холодном безветренном небе косматой медведицей дремлет темно-бурое облако. Тишина. В сонливой угрюмости застыли горбатые горы. Стиснутая крутыми берегами, бесшумно гонит продрогшие гольцовые воды Каменка. В сиротливых колках примолкли, затаились птицы. Но вот глухую тишину расколол гром, дробясь и ломаясь, он тяжело качнулся по широкой долине, встряхнул землю и укатился в голубое низовье реки. Вздрогнуло облако и медленно поползло к синеющим вдали хребтам, на склоне гор колебалась его серая тень. Зашумел, заволновался лес. У подножья Седого Буркала хриповатым голосом одиноко провыла Красная Волчица. С обветренного утеса снялся молодой орел и, обронив на землю ликующий клекот, кинулся навстречу далекой буре.

В такой же вот день, пятнадцать лет назад, с котомкой за плечами ушел из Матвеевки в город Василий Воронов, ушел учиться грамоте. Ятока с Димкой па руках стояла на Матвеевой горе и смотрела вслед мужу. Тревожно было у нее на душе. Василий — большой охотник, любого зверя спромышлять может. Умом бог не обидел. Люди уважают. Что еще человеку надо? Его место в горах, а он в город пошел. Где ничего не терял, там ничего и не найдешь. Ей хотелось побежать за Василием, остановить его. Но не посмела: Василий — мужчина, он знает, что делает.

За пятнадцать лет изменился и дом Вороновых. Исхлестанные ветрами, почернели стены, на окнах покосились ставни, покрылась мхом тесовая крыша, и дом стал походить на усталого, потрепанного жизнью старика, которому нс так уж много осталось брести до своей последней черты. У амбара под навесом притулился верстак, по нет под ним жилых пахучих стружек. На стене висят подернутые красной ржавчиной инструменты. Все здесь говорит о том, что дом давно потерял хозяина.

На крыльцо вышла Семеновна. Ей перевалило за семьдесят. Обвисли щеки. Плечи стали покатыми, опустились. Отяжелела походка. Семеновна выхлопала кумалан и оперлась о перила. Взгляд ее упал на деревню. За минувшие годы много произошло перемен: над тайгой не раз проносились огненные смерчи, оставляя после себя на десятки верст мертвые полосы. От грозовых ударов падали смолистые кедры. Дикие горные речки меняли русла. Не щадило время и людей. У одних таежные тропы навсегда окончились среди задумчивого соснового бора, состарились другие, возмужали, набрались житейского опыта третьи. Только вот в Матвеевке, как и много лет назад, вдоль берега тянулся длинный ряд домов, рубленных из вековых лиственниц и сосен. В оградах темнели забыгалые поленницы дров. На стенах амбаров сушились сети. У причала па дресве лежали просмоленные лодки-плоскодонки.

Из проулка на угор высыпала ватага мальчишек. Трое из них вели на поводках собак, а остальные шли за ними с луками в руках. У школы мальчишки свернули в лес. Непрошеная тоска защемила сердце Семеновны. Совсем недавно вот так же проходили таежную школу — вначале сын Василий, а потом внук Димка. Где они сейчас?

Семеновна поглядела на кривун реки, взяла кумалан и, тяжело ступая, пошла в дом. До семи лет растила она внука Димку, по подоспело время идти ему в школу, и Ятока с Димкой уехали к Василию. Зиму жили в городе, а весной, как только спадали воды в реках и горы одевались в зелень, возвращались домой. В этом году Димка закончил семь классов. «Поди, уж мужичок стал… — с нежностью подумала о внуке Семеновна, — Жаль, Захарушка не дожил до этих дней. Души во внуке не чаял. Бывало, и ягод из леса принесет, и шишек кедровых, и игрушки смастерит. А как подрос внучек — ружье ему купил тридцать второго калибра, затворное; нож сковал из пятки литовки, брал с собой на рыбалку. Мальчонке любо было ходить за дедом. Теперь бы друг без друга шагу не ступили».

Семеновна вздохнула, освобождаясь от тяжести, которая всегда сдавливала грудь при воспоминании о Захаре Даниловиче.

В дом неторопливо вошел Семен, приземистый, немного погрузневший, но, как и в молодости, с приветливым, добродушным лицом. С тридцатых годов он бессменный председатель колхоза.

— Здравствуй, бабушка.

Семеновна оживилась. Повеселели ее серые выцветшие глаза.

— Проходи, Семушка. Проходи, садись.

Семен снял с белесой головы кепку, присел на табуретку, закурил.

— С харчами-то как живешь?

— Рыба есть. Третьеводни Кайнача мяса принес, жирного. Отказалась, а он говорит: «Друг мой, Василий, придет, чем угощать будешь?»

— Я щук наловил. Вечером Женя принесет.

— У меня теперь свой рыбак явится — Дима. Парень он старательный. И Васю поджидаю. Писал, отпуск берет, тоже приедет.

— Давненько мы с ним не встречались. Повидаться бы.

Семен встал.

— А че не посидишь?

— В правление надо идти. Заходи к нам.

— Спасибо.

Семен ушел. Семеновна вынесла в ведре еду собакам. У крыльца ее встретили Чилим с Ушмуном, нетерпеливо закружились вокруг.

— Оголодали. Успеете. — В деревянное корытце Семеновна вылила еду из ведра. — Хлебайте. Вот явятся мужики — и некогда вам будет прохлаждаться возле бабки.

В ограде появилась тетя Глаша, невысокая, круглолицая, в чирках и белых шерстяных носках. Она давно уж расчала шестой десяток, но не по годам была беспокойная, непоседливая.

— Ты с кем это, старуня, тут разговариваешь? — спросила тетя Глаша.

— Да вот собак кормить вышла.

— А я думаю, уж не гости ли появились.

— К концу недели поджидаю, может, и Ганя твой подъедет.

— Уж сколькой год сулится…

Тетя Глаша с Семеновной присели на ступеньки крыльца.

— Женить бы тебе его, — посоветовала Семеновна. — Может, и бросил бы, к лешему, свои еропланы.

— Я уж ему сколь раз прописывала про это. Так они, молодые, разве сейчас слушают матерей-то?

Много раз уж говаривали об этом бабки, а встретившись, опять заходили по новому кругу.

— Мои-то тоже блудят по белу свету, — вздохнула Семеновна. — И че бы не жить дома-то? Еще и меня зовут в город. Ишь че выдумали.

— Не езди. Я-то потом че без тебя делать буду?

— Да и я-то без тебя не могу. Хоть ты и супротивная, а все есть с кем словом обмолвиться.

— Так уж и супротивная? — обиделась тетя Глаша.

— А то нет. Никакого сладу с тобой не стало.

— Попустись ты, старуня, — махнула рукой тетя Глаша и встала.

— Ты куда это навострячилась?

— Побегу к Хаикте, письмо Гане написать надо.

— Не успеешь, че ли? Почта-то еще когда будет? Дня через два.

— Нет, уж я побегу.

— Век свой ты вот такая, взбаломошиая. И че тебе не сидится на одном месте?

— Да я вечером забегу.

И тетя Глаша торопливо засеменила из ограды.

Ятока работала в больнице последний день. Ока помогла санитаркам убрать перевязочную и пошла в бухгалтерию за расчетом, но в длинном больничном коридоре столкнулась с соседкой по дому Полиной Андреевной Крутовой. Крутова шла с дочкой Ириной — одиннадцатилетней синеглазой девочкой.

— Вы к кому? — спросила Полину Андреевну Ятока.

— Во второй палате наша сотрудница лежит. Загорская. К ней.

— Пойдемте, я покажу.

Полина Андреевна шла по коридору легко, стремительно, чуть откинув голову. Густые каштановые волосы разметались по плечам. Из-под длинных темных ресниц смотрели чуть задумчивые ласковые глаза. Встреча с нею почему-то всегда беспокоила Ятоку.

— Василий Захарович чем занимается? — спросила Полина Андреевна.

— Да позавчера уехал в верховье Каменки. Оттуда по реке в Матвеевку спустится.

Василий работал в сельскохозяйственном институте на факультете охотоведения, преподавал биотехнию по акклиматизации и реакклиматизации диких животных. Полина Андреевна там же читала лекции по клеточному звероводству, жила она в одном доме с Вороновыми, только этажом ниже.

— А я материалы интересные привезла с соболиной фермы. Вечером занесу. Ты увези ему.

— Ладно.

— Кстати, а когда ты, Ятока, уезжаешь?

— Сегодня последний день отработала.

Они подошли к двери с табличкой «два».

— Загорская здесь лежит.

Полина Андреевна прошла в палату, а Ятока получила расчет и заглянула к дежурной сестре попрощаться.

— Уезжаешь?

— Шибко по тайге соскучилась.

Сестра посмотрела на часы, потом на список больных.

— Будь добра, унеси таблетки Загорской.

— Хорошо.

В палате Полины Андреевны и Ирины уже не было. Загорская лежала у окна. Ей было за сорок. Лицо худощавое. Тонкий нос, тонкие губы. Взгляд холодный, неприязненный.

— Вот вам таблетки, — Ятока положила их на тумбочку. — Полина Андреевна давно ушла?

— Минут десять. А вы хорошо ее знаете?

— Много лет рядом живем. Как можем, помогаем друг другу.

— А я ее помню еще студенткой, когда Василия Захаровича исключали из комсомола, из института.

Ятока широко открыла глаза: не ослышалась ли?

— Пошто Васю исключать будут? Он институт закончил.

Тонкие губы Загорской тронула холодная улыбка.

— Презираю баб. Изображают из себя святош. На самом деле крутятся возле мужиков, выпрашивают у них любовь, рожают им детей, а потом прикидываются несчастными.

— Однако пошто худо думаете о Полине Андреевне? С отцом ее дочери беда была. А он друг Васи.

— Святая простота, — Загорская рассмеялась сухим, недобрым смехом, — Может, Крутова у твоего Василия Захаровича глаза взяла для своей Ирины? Ты не задумывалась? Поражаюсь, как до сих пор Василий Захарович не отослал тебя в чум.

«Видно, шибко больна Загорская, оттого и злая», — решила Ятока. но на душе стало тревожно. «Васю из комсомола исключали, из института. Однако он бы мне сказал, — думала Ятока. — Пошто так худо говорит Загорская о Полине Андреевне? У меня свои глаза. Хороший человек».

Но тревога не унималась.

Дома Ятоку встретил Димка.

— Мама, я на заезжем дворе был. Там ямщики с Бугоркана. Обещают нас и ребят из интерната довезти до Каменки. Пять лошадей дают. А по Каменке мы на лодках спустимся.

— Под манатки лошадей хватит. Сами пешком пойдем. Поезжай в интернат, скажи ребятам, пусть собираются.

— Вот здорово!

Димка убежал, а Ятоку опять обступили недобрые думы. Она прошла в кабинет Василия. На столе папки, журналы, стопка чистой бумаги. Вдоль стен стеллажи с книгами. Над ними чучела птиц. В окно видны горы. Ятока села за стол. Здесь она часами ждала Василия из таежных экспедиций. «Однако зря из деревни уехала, стойбище бросила». Звонок в передней вывел ее из задумчивости. Ятока открыла дверь. Вошла Полина Андреевна.

— Вот материалы, — она подала папку Ятоке.

— Проходи, чаевать будем.

— От чая не откажусь. Ирина убежала с подружками играть, а одной — какая еда?

Ятока в комнате накрыла стол. Поставила бутылку вина и рюмки.

— Дорожку маленько вспрыснуть надо.

— Возражений нет, — энергично тряхнула головой Полина Андреевна.

Они сели за стол. Ятока наполнила рюмки. Полина Андреевна подняла свою.

— Грустно мне будет без вас, — задумчиво сказала она.

— К осени вернемся.

— Счастливого вам отдыха.

— Спасибо.

Ятока с Полиной Андреевной выпили, закусили.

— После отпуска Вася собирается в горы. Я с ним хочу пойти. Ты за Димкой приглядишь, — попросила Ятока.

— Пусть на это время к нам переселяется. Мне веселей будет. Я ведь тоже когда-то бывала в тайге, — вздохнула Полина Андреевна.

— Ты пошто про отца Ирины мне никогда не расскажешь? Я у Васи спрашивала. Он обещал рассказать, да, однако, забыл. — Ятока пристально поглядела на Полину Андреевну.

— Невесело вспоминать, Да что делать, расскажу, Ятока. В институт на охотоведческий факультет собрались в основном северяне, таежники. Все мы как-то походили друг на друга. А он выделялся. Вечерами мы, бывало, на танцы собираемся в горсад или на концерт в Дом офицеров, а он — в библиотеку, в читальный зал. В воскресные дни уезжал в лес. Мы даже его немного побаивались… Меня часто жалеют, что я без мужа. Чудаки. Я любила. И не моя вина, что все так случилось…

Ятока слушала Полину Андреевну, старалась представить этого парня, но ей это плохо удавалось. Полина Андреевна палила чашку чаю, отпила глоток.

— В общем, закончили второй курс. Сохойский голец мне до сих пор спится. Нас было четыре студента и преподаватель. И он был с нами. Какой он в тайге: сильный, смелый. Я знала, что он женат, и — влюбилась. Не надо осуждать меня…

Полипа Андреевна рукой провела по волосам.

— Через месяц мы разделились на две группы. Двое студентов и преподаватель уплыли обследовать низовья реки. А мы с ним должны были перевалить Янтарный хребет и спуститься в Баргутскую долину. Там много озер. Нам надо было установить, какие виды птиц гнездятся на этих водоемах. Мне было страшно оставаться с ним наедине, и в то же время я хотела быть только с ним одним. И сейчас я бы пошла только с ним. Я счастлива, когда вижу его, слышу его голос. Мне и этого довольно…

Полина Андреевна взяла чашку с чаем, подержала в ладонях, поставила на стол.

— На третий день мы остановились ночевать на склоне хребта. Он стал разводить костер, а я пошла собирать дрова. Вышла к каменной осыпи. Невдалеке сухая валежина. Я шагнула к ней, осыпь поползла. Камни под ногами разъехались. Я упала и сильно ударилась головой. Очнулась в зимовье на нарах. Горит левая нога, левый бок саднит. Пошевелилась и задохнулась от боли в груди.

Полина Андреевна помолчала.

— В зимовье я провалялась больше двух недель. Продукты у нас кончились. Он собирал для меня ягоды, поил настоем каких-то трав, добывал птиц и рыбу на озере. Постепенно боли в груди прошли, но на ногу я не могла ступить. И тогда он понес меня. Ох, и длинным был этот путь… Мы потеряли счет дням. Голодали, в изодранной одежонке мерзли у костров. И когда он вынес меня к деревне, то сам кое-как держался на ногах.

Полина Андреевна встала, нервно прошлась по комнате, остановилась у окна.

— О многом мы тогда переговорили. У него в тайге осталась жена. Я знала, что ее он не бросит. От этого он стал мне еще дороже. После того как мы выбрались, я еще больше месяца пробыла в больнице. Он уже знал, что я его люблю. И я своего добилась. Родила от него дочь. И тотчас на него свалилась беда. Я кинулась спасать его…

Раздался звонок. Полина Андреевна на полуслове замолчала. Ятока открыла дверь. Вбежали Димка с Ириной.

— Вот разбойницу поймал на заборе, — Димка держал Ирину за руку.

— Девочка — и по заборам лазишь. Что люди скажут? — Полина Андреевна подошла к дочери.

— А пусть мальчишки не задаются. Будто они одни умеют по заборам лазить, — выпалила Ирина.

— Есть-то будете? — Ятока погладила девочку по русой голове.

— Будем, Дима? — Ирина хитровато покосилась на Димку.

— Будем, — тряхнул Димка копной темных полос.

— Тогда мойте руки.

Димка с Ириной ушли в ванную комнату. Ятока налила вина в рюмки.

— Выпьем еще.

Полина Андреевна молча выпила, поднялась.

— Пойду, Ятока. Устала.

— Может, к нам в гости приедешь?

— Нет. К маме поеду. Ну, а вам дороги хорошей, отдыха доброго.

Глава II

Сегодня чуть свет встала Семеновна. Напекла калачей, шанег, пирожков, в загнетку в чугуне поставила варить глухаря. Прибралась по дому: на пол настелила домотканые дорожки, накрыла кумаланами сундук, диван, табуретки. Уморилась: годы-то немаленькие. Присела у окна на сундук. Одиночество угнетало. Всю жизнь в доме был народ: муж, сын, да и люди не обходили стороной. Потом невестка появилась, внук. Заботы. С заботами ложилась спать, с ними и вставала. Знала, что каждую минуту кому-то нужна. Эти хлопоты и радость приносили. А теперь тишина, только ходики тикают.

— Дома-то кто-нибудь есть? — послышался из прихожей голос Татьяны Даниловны, матери Семена.

— Проходи сюда, Татьяна, — отозвалась Семеновна.

— Вот ты где.

— Садись.

Татьяна Даниловна присела на диван, окинула взглядом прибранную горницу, принаряженную Семеновну.

— Никак, гостей ждешь?

— Жду, Татьяна. Непременно седни должны нагрянуть.

— Сон хороший видела, или как?

— А сердце у меня на што? Оно не обманет. Я сказать тебе не умею, а еще вчера так ему, сердцу-то, радостно стало: оно то притихнет, будто прислушивается к чему-то, то забьется, забьется. И сама я вся полегчала, вроде помолодела. Как приехать внуку, со мной всегда так делается. Непременно седни будут.

— Я тоже Андрейку поджидаю. Глядела-глядела в окно Уж мочи не стало. Вот к тебе и пришла.

— Что-то твоего Дормидонта давно не вижу?

— Все в Потемино живет. Пасет молодняк. Здоровье никудышное стало: с ногами замаялся.

— Беда, — покачала головой Семеновна и поднялась. — Самовар поставлю. Почаюем.

— Какой самовар? — отмахнулась Татьяна Даниловна. — У меня в печке рыбный пирог. Не подгорел бы. Я уж побегу.

Посмотрела ей вслед Семеновна. Да, время и Татьяну остудило. Давно ли была озорной, быстрой, как огонь.

Семеновна подошла к окну. Из-за кривуна выплыло несколько лодок.

— Дождалась, легкие на помине.

Она поправила на седой голове платок, одернула кофту и заторопилась к двери. Спустилась с крыльца, а ноги не слушаются, И сердце к горлу подступает. Отдышалась Семеновна к потихоньку спустилась с угора, остановилась у веды. А день — благодать! Теплынь. Вольный ветер морщит воду, В шаге от реки на мокром песке белые бабочки. И кажется, что какой-то волшебник обронил живые лепестки лесных пионов, которые белым облачком то взлетают, то опускаются, перелетая с места на место. Голосисто поют кулики-перевозчики, над желтоватым осередышем купается в небесной синеве коршун. А лодки все ближе, ближе. Семеновна среди гребцов старается разглядеть Димку и Ятоку, но слезы застилают глаза: не верится, что дождалась внука с невесткой. Думала, не дотянет до весны: привязчивая хворь сколько раз укладывала в постель. Да вот, слава богу, все обошлось. А лодки будто в тумане. Только струйки стекающей с лопастей весел воды горят ярким светом.

— Бабушка!

Лодка ткнулась в берег в двух шагах от Семеновны, шумно шаркнула днищем о дресву. В ней проворно встал Димка, шагнул к Семеновне, На нем белая рубашка, расклешенные брюки. На голове — копна черных волос. Лицо смуглое, а глаза голубые, в их разрезе что-то азиатское. Димке зимой исполнилось пятнадцать лет. Высокий, сухопарый, но уже по-мужски плечистый, в отца пошел.

— Внучек… Вырос-то как… — Семеновна прижалась к груди Димки, всхлипнула.

— Бабуся, ты что это в слезы-то ударилась? — у Димки голос начал уже грубеть, с хрипотцой.

— Это я от радости, Дима, — вытирая кончиком платка слезы, оправдывалась Семеновна.

К ним подошла Ятока. Тяжелые косы, как и в девичестве. На смуглом лице ни морщинки. Черные живые глаза, только взгляд их мягче стал. Серое платье с глубоким вырезом облегало тонкую талию. Семеновна почувствовала, как к щекам прихлынула кровь. И что за мода у городских баб — оголять себя? Один срам. О, господи! Что люди-то скажут?

— Здравствуй, мама.

— С возвращением тебя, Ятока, — Семеновна пересилила себя, обняла невестку, чмокнула в щеку.

— Спасибо. Как здоровье твое? Как жила без нас?

— Да какое тут житье? — безнадежно махнула рукой Семеновна. — Вася-то приедет?

— Отпуск взял. Пожалуй, через неделю приплывет.

— Слава тебе, господи. Хоть погляжу на вас да порадуюсь. Может, последний раз видимся.

— Бабуся, ты что-то не то говоришь, — Димка ласково взял Семеновну под руку.

— Я же, внучек, не вечная. Да что это мы на берегу-то толкуем, в дом пойдемте.

К лодкам уже бежали матери встречать сыновей и дочерей.

— Бабуся, ребята из «Красного охотника» пусть у нас Кайначу дожидаются? — попросил Димка.

— Што спрашиваешь? Места всем хватит.

— Пошли, — махнул рукой Димка, Парни, девчонки двинулись за ним. Это были дети эвенков, охотников и оленеводов, черноволосые, смуглые, темноглазые, надо было привыкнуть, чтобы отличать их друг от друга.

Семеновна, опираясь на руку Димки, медленно поднималась на угор. Ятока шла рядом.

У дома их встретила тетя Глаша.

— С приездом тебя, Ятока, — поклонилась она.

— Спасибо.

— А я своего Ганю никак не дождусь. — По круглому лицу тети Глаши скользнула тень, дрогнули губы.

— Шибко-то, тетя Глаша, не расстраивайся, — успокаивала ее Ятока. — Вася видел Ганю. Отпуск Гане тоже дают, явится скоро.

— Жду. Все на небо поглядываю. На крыльях он. Вдруг на самолете прилетит.

— Все што-то придумываешь, — упрекнула тетю Глашу Семеновна. — Самолет-то — не конь.

— Раз в небе летает, откуда же ему больше явиться? Я побегу, курицы бы в огород не залезли, выгребут все.

Тетя Глаша, сутулясь, заспешила.

— Тоже стареть стала, — сокрушалась вслед подруге Семеновна.

Глава III

В доме Вороновых шум, суета. Ятока кормила ребят. Они переговаривались, смеялись.

— Мы вчера с Андрейкой на камень наскочили, лодку пробило, вода фонтанчиком бежит, — рассказывал Димка. — Я Андрейке говорю: «Заделай дыру». Он посмотрел: нечем. А вода хлещет в лодку. Тогда он шлепнулся на дыру и прижал ее. Прошло немного времени. Смотрю, Андрейка егозить начинает. Я его спрашиваю: «Ты что?» А он жалобным голоском отвечает: «Дак мокро-о».

Девчонки, прыснув от смеха, побросали вилки.

Вошел Кайнача. Поздоровался, окинул всех цепким взглядом.

— Василий где?

— Плывет следом за нами, — ответила Ятока.

— Как появится, в гости к нам приходите.

— Обязательно придем.

Ребята выбежали из-за стола, обступили Кайначу.

— Чайку на дорогу выпей, — пригласила его к столу Семеновна,

— Какой чай, бабушка. — Кайнача посмотрел на ребят и, улыбаясь, развел руками. — Гляди, как домой торопятся. Сам в городе учился, знаю, как родная земля зовет. А чай пить в другой раз будем.

Ушли вместе с Кайначей школьники, и в доме сразу наступила тишина. Димка проводил друзей и вернулся.

— Бабушка, а где Ушмун?

— Да где ж ему быть? Поди, в лесу бурундуков гоняет или побежал на луга кротов рыть. Делать-то что-то надо.

— А тут чей-то загривистый кобель по ограде бегает.

— Это Чилим. Его тебе Кайнача еще осенью принес.

Из хорошей породы, зверовой. За зиму-то вымахал, с Ушмуна стал. Сема брал его на охоту, говорит, сохатого хорошо Держит. И медведя вместе с Ушмуном лаял.

У Димки радостью блеснули голубые глаза. Выскочил он из дома, сбежал с крыльца. Чилим, черный поджарый кобель с белым загривком, стоял посреди ограды и, склонив голову набок, рассматривал лягушонка. Димка побежал к нему.

— Чилим, давай знакомиться.

Чилим оставил лягушонка, с любопытством посмотрел на Димку и неуверенно вильнул хвостом, мол, кто ты такой? Димка присел на корточки, похлопал Чилима по белому загривку:

— Я думал, ты приблудный. Бабушка тебя расхвалила.

Чилим несмело лизнул руку Димки.

— Вот и познакомились. Время выберем, в тайгу сходим.

В ограду вбежал Ушмун, серый грудастый кобель. Остановился. Навострил уши. Узнав Димку, кинулся к нему со всех ног.

— Ах ты, бродяга. Не сидится тебе дома. — Димка тискал Ушмуна, тот крутил мордой, взвизгивал от радости и старался лизнуть Димку в лицо.

Чилим, видимо, только теперь понял, что Димка — свой, подбежал и ткнулся мордой Димке в бок.

— И ты на меня…

Димка завалил Чилима, тот вырвался и с радостным лаем забегал по ограде.

— Подурачились, и хватит. Мне еще надо ружья проверить, не заржавели ли.

Ятока поставила на сундук чемодан, достала из него шаль, отрез на платье и подала Семеновне.

— Это тебе, мама, подарок от нас.

— И че зря деньги переводите? У меня всякой одежки полно, — отговаривалась Семеновна, а самой любо, что не забыли о ней сын с невесткой.

Я тока вынула из чемодана связку сушек, кулечки с печеньем и конфетами, несколько бутылок черемуховой и облепиховой наливки.

— Подружек угостишь.

— Балуете вы меня.

— Кого же нам еще баловать? Одна ты у нас.

— Спасибо тебе, Ятока.

В горницу вошла тетя Глаша с противнем, на котором румянился пирог.

Вчера Степан налима принес. Я вот пирог для гостей испекла, отнеси, старуня, в куть.

Семеновна хлопнула себя по, бедрам.

— Сама-то, поди, и не попробовала даже?

— А я че, голодная сижу?

Ятока, улыбаясь, достала из чемодана цветной платок, ситцу на платье и несколько кулечков со сладостями.

— Это, тетя Глаша, тебе от Васи.

— Семеновна, ты только погляди, че они вытворяют-то, — На круглом лице тети Глаши растерянность и радость.

Семеновна подарку тети Глаши была рада больше, чем своему. Она уж волновалась, не забыли ли молодые про одинокую старуху.

— Че глядеть-то? Ты же, поди, им не чужая.

— Как же я отблагодарю вас? — шагнула тетя Глаша к Ятоке.

— Однако, нашла о чем печалиться.

— Спасибо, родная. Я побегу, отнесу подарки-то.

— Да приходи, поможешь мне на стол собрать, — попросила Семеновна.

— Приду.

— По дороге к Анне и Татьяне забеги, Не забудь по-звать Нину Павловну.

— Ладно. Я мигом.

— Хлестко-то не бегай, — наказывала Семеновна, — Ноги-то никудышные стали.

— Ничего, до вечера выдюжат. А ночью они ни к чему.

Собрали на стол. Пришли Анна, Татьяна Даниловна, Нина Павловна, Надя, тетя Глаша. Ятока была в строгом светло-коричневом платье, На шее в три нити янтарные бусы, которые когда-то подарил Василий. В ушах золотые сережки. Глядя на Ятоку, бабы немножко робели. Своя, таежная, и в то же время — городская, а от этого — чужая.

— Проходите за стол, — пригласила Ятока. — Однако, чаевать будем.

Это «однако, чаевать» сразу смахнуло возникший холодок между бабами и Ятокой. Бабы заулыбались, громко разговаривая, стали усаживаться за стол. Семеновна в маленькие граненые стаканчики налила наливки.

— С радостью тебя, Семеновна. — Бабы весело чокались стаканчиками. — С дорогими гостями.

— Спасибо.

Семеновна поднесла к губам стаканчик, поставила, пододвинула Ятоке пирог. — Поешь, Ятока. В городе такого нет.

Все незаметно наблюдали за Ятокой. Она как-то не так держала вилку: ее красивые тонкие пальцы лежали сверху. Семеновне самой захотелось попробовать так же взять вилку, но на людях было неудобно.

— Ах ты, грех какой, совсем из ума выжила, про яичницу забыла, — всплеснула она руками и вышла из горницы.

В кути Семеновна оглянулась, не видит ли кто, и взяла вилку так, как держала её Ятока. Попробовала подцепить рыбу, не получилось: конец вилки задирался. Семеновна усмехнулась, взяла яичницу и пошла к гостям.

У баб после выпитой рюмки исчезла скованность. Надя, раскрасневшись, повернулась к Ятоке:

— Как ты в этом городе живешь? Я бы померла с тоски.

— Всяко живу, — в голосе Ятоки слышалась грусть. — Во сне горы вижу. Убежала бы, да как дом бросишь? Вот и мучаюсь. Димка учится, я с ним учусь. Тоже семь классов кончила.

— Надо же? — удивилась тетя Глаша.

— И работала? — спросила Надя.

— И работала, В областной больнице у профессора Гусева. Помогала сестрам за больными ухаживать. Профессор говорит, учиться тебе, Ятока, надо. Потом гипнозом людей лечить будем.

— Ты уж учись, девонька, — советовала. Надя. — Станешь доктором, лечиться к тебе ездить будем.

Ятока безнадежно махнула рукой:

— Однако, куда уж мне…

— А ты не бойся, — простодушно настаивала Надя. — Вон моя-то Елена что надумала — в артистки собралась. Придет же такая блажь в голову. И кто ее туда пустит? В эти артистки, поди, городские-то в очередь стоят.

— Это в какие артистки? — подняла голову тетя Глаша. — Это которые в кине-то по полотну бегают?

— Вот-вот, — подтвердила Надя.

— Не пущай. Че они там вытворяют, страх божий. Не пущай…

— Я уж отговариваю… — вздохнула Надя.

— Бабоньки, припьем еще помаленьку, — разливая по стаканчикам наливку, угощала Семеновна.

Бабы уже говорили все разом, не слушали друг друга и в то же время как-то понимали друг друга. Ятока давно уже не была в такой компании, ей было радостно и в то же время уже непривычно.

Гости разошлись в сумерках. Ятока убирала со стола. От калитки донеслось мычание. Семеновна глянула в окно.

— Белянка пришла. Сходи подои.

У калитки стояла белая корова.

— Вася тебе писал — продай корову. Здоровье плохое, зачем с ней возишься?

Семеновна горестно вздохнула.

— Духу не хватило. Самой-то мне много ли молока надо, одной кружки хватит. Да только выйду в ограду, погляжу на хлев, как подумаю, что не будет там коровы, такая тоска охватит, жить неохота. Выходит, руки-то моя лишними стали. Вот ведь горе-то какое…

— Теперь, однако, продать придется. Осенью все в город поедем, одну тебя больше не оставим.

Семеновна опустилась на сундук.

— Ты в своем ли уме, девонька? — наконец обрела она дар речи. — Смотри-ка они че надумали: взяла да и поехала, кинула все. Как у вас все просто получается. У меня здесь сыновья похоронены, старик. Они и в добрый час, и в худой всегда со мной. Горько на душе, схожу к ним, расскажу, как живу, што в деревне делается. Им хорошо, и мне легче. Да и жить-то мне уж ничего не осталось. Все мои ровесники давно уж лежат в сосновом бору. Это я што-то еще замешкалась на этом свете. Помру в городе-то, вы же меня не повезете, там и схороните. И буду я лежать одна-одинешенька среди чужих людей. Нет уж, милая, я отсюда никуда не поеду.

Ятока понимала свекровь, сочувствовала ей, но сказала совсем другое:

— А как же одна-то жить будешь?

— Пошто одна? — удивилась Семеновна. — Кругом люди. Вон Глаша, мы друг без дружки чашки чая не выпьем. Она без меня совсем зачахнет. Глаша только на людях храбрится, а так-то она еще болезненней меня. Тем и держится, что сына ждет.

— Вася приплывет, тогда говорить будем.

— А че говорить-то…

Семеновна легла в горнице, но заснуть не могла. Растревожила ей сердце Ятока. Она оделась и вышла на угор. В заречье над озерами клубами поднимался туман и молочной белизной разливался по падям. Дымилась и река, косматые струйки скользили над волнами, отчего казалось, что осередыш медленно уплывает в низовье. За селом на опушке леса тутукал козодой, где-то на болотах басовито ухала выпь, с лугов доносились голоса перепелок. Эти привычные с детства лесные голоса успокоили Семеновну.

Ятоке тоже не спалось. Легла, а сон пропал. Она все еще не могла поверить, что вырвалась из города. Выйди из дома — и очутишься в горах. «Где сейчас Вася? Что делает? Однако, у костра коротает ночь», — думала Ятока. И вдруг вспомнила Полину Андреевну, Загорскую, ее сухой, недобрый смех. И тут Ятоку осенило: «Так это Вася выносил из тайги Полину Андреевну, а Ирина — дочь Васи? Тогда пошто говорил, что какой-то друг шибко просил о девочке позаботиться? Совсем что-то все перепуталось».

Глава IV

За деревней, где кончается перекат, по обрывистому берегу тянутся густые заросли тальника, черемушника, боярышника и краснотала. Здесь, в кустах у глубокого омута, Димка с Андрейкой облюбовали место для рыбалки.

Андрейка, кутаясь в старый отцовский пиджак, полусонно смотрел на поплавок. Его белое лицо со светлыми бровями было выпачкано серой пыльцой кустарников.

Димка, поплевав на червя, закинул удочку, а удилище воткнул в берег. Смахнул с ладони землю и потянулся.

— До чего же рано здесь всходит июньское солнце!

— Но зато зимой, в декабре, его не дождешься.

По омуту лениво ходили круги. Над ним склонились развесистые талины. От кустов до середины реки лежала тень, и от этого вода была темной и казалась холодной. Димка оперся о ствол талины, и на беловолосую голову Андрейки дождем, сыпанула крупная роса.

— Ты сдурел? — потряс головой Андрейка, но не сдвинулся с места.

— Скорее проснешься. У тебя клюет.

Андрейка сбросил с плеч пиджак, схватил удилище, потянул его — в воздухе, извиваясь, блеснул красноперый окунь.

— Не брыкаться, — отцепляя рыбу, радовался Андрейка. — Я тебе говорил, будет у нас сегодня уха.

— Одно дерево — не лес.

— А мой дед говорит: лиха беда начало.

Андрейка снова закинул удочку и уселся основательно, В кустах голосисто закуковала кукушка. Ей отозвалась горлица. С неба упал негромкий журавлиный крик.

— Люблю журавлей, в них есть что-то сказочное. — Димка крутил головой, искал в небе журавля, но ему мешали ветки.

— Пустая птица: ни мяса, ни пера, — с пренебрежением махнул рукой Андрейка.

— Без таких птиц мир опустел бы и человек многое бы потерял.

— Как ты любишь, Димка, заумные речи. Для меня река есть река, горы есть горы. Все просто и ясно.

Димка задумчивым взглядом смотрел вдаль.

— Все не так просто. Тебе приходилось ночью на лугу слушать, как молчат цветы? В их молчании есть что-то девичье: нежность, стыдливость…

Андрейка озадаченно посмотрел на Димку.

— Слушать, как молчат цветы?

— Да-да, — кивком головы подтвердил Димка.

— Да брось ты, Димка, дурить. Лучше за поплавком смотри. Ой, клюет у тебя!

Димка поспешно схватил удилище, леска натянулась, зазвенела.

— Крупная… не дергай… крючок оторвешь, — подсказывал Андрейка.

— К коряге тянет, — топтался на берегу Димка.

— А ты не пускай.

Рыбина повела леску в реку, но постепенно леска ослабла. Димка натянул ее, и на поверхности омута забился серебристый сиг. Димка выбросил его на берег,

— Бот это удача, — торжествовал Димка.

Невдалеке послышались шаги. Из кустов вынырнул Яшка Ушкан.

— Здорово, мужики.

— Здорово, — ответили парни.

— Много наловили?

— Да ты погляди, — Димка кивнул на сдевок.

— Ничего рыба, шарба добрая будет.

Яшка Ушкан сел, достал кожаный кисет с плетеным шнурком и стал закуривать. С его мясистого лица лениво смотрели большие, навыкате глаза. Яшка — одногодок с Димкой и Андрейкой, а в селе уже считался добрым охотником. Но не этим он был знаменит. Яшка за пять лет с грехом пополам добрался до третьего класса, а там прикинулся хворым и бросил школу. Еще он мог шевелить ушами и подражать птичьим голосам. Когда Яшку во втором классе вызывали к доске, он брал мел и шевелил одним ухом. По классу пробегал смешок. Яшка шевелил вторым ухом. Смех усиливался. Тогда он мяукал, как кукша. Класс покатывался со смеху, а Яшку выставляли за дверь. За умение шевелить ушами его и прозвали Ушканом.

— На охоту-то прошлой осенью ходил? — спросил Яшку Андрейка.

— Почти три сотни белок взял. Еще две рыси.

— Две рыси? — удивился Димка. И как ты их добыл?

— Собаки на дерево загнали, — небрежно ответил Яшка.

— А сейчас-то чем занимаешься?

— С отцом коров колхозных пасем. А вас еще не доконали двоечки?

— Да нет, — усмехнулся Димка. — А ты, значит, крест на учебе поставил?

— Задачки загубили. Да лешак с ними. И без них хорошо обхожусь.

Яшка щелкнул пальцем окурок, проследил, как он, описав дугу, упал в воду, и встал.

— Я пошел. Коров надо выгонять. Вечером увидимся.

Нырнул под ветки, и его широкая спина исчезла в кустах.

Андрейка глянул на поплавки.

— Пожалуй, и нам пора сматывать удочки.

— Верно, — согласился Димка, — а то в животе булькать начинает.

Глава V

После завтрака Димка собрался в школьную библиотеку. Она размещалась в небольшой комнате. Когда Димка вошел, у окна за столиком сидела миловидная невысокая женщина с косами.

— Здравствуйте.

Женщина окинула Димку любопытным взглядом, улыбнулась.

— Здравствуйте. Вы — Дима Воронов?

— Да. Дмитрий Воронов.

— Я много слышала про вашу мать, отца. И сразу вас узнала. А я — учительница Хаикта Александровна Романова. Вас моя фамилия не удивляет?

— Да я как-то не думал.

У Хаикты озорно блеснули черные глаза.

— А интересно. Родители мои — эвенки, по крещеные. Поп всем им старался всучить царскую фамилию и брал за это два-три соболя. Вот так я и оказалась обладательницей царской фамилии, — рассмеялась Хаикта.

— А за имена он дань не брал?

— Как же, брал, — махнула рукой учительница. — Имя апостола стоило соболя.

Димке все больше нравилась эта невысокая веселая женщина.

— Не батюшка, а божий коммерсант.

— Не говорите.

— Вы институт окончили? — спросил Димка.

— Нет. При институте есть специальное отделение, которое готовит кадры для северных народов. Оно приравнено к педагогическому училищу. Вот это отделение я в прошлом году и окончила. Сюда попала по распределению. А вы думаете по отцовской линии пойти?

— Нет. Хочу стать журналистом.

— Это вы хорошо придумали. О нашем крае почти ничего еще не написано. Что бы вы хотели почитать?

— Шишкова что-нибудь есть?

— Рассказы.

— Запишите.

Димка взял два томика рассказов.

— Заходите, — пригласила Хаикта.

— Обязательно приду. До свидания.

Димка сбежал с крыльца. К школе подходила Ленка.

— Я тоже в библиотеку.

— Иди, я тебя подожду…

Он спустился к реке. День уже набрал силу. Припекало. Над протоками с криком метались чайки. За рекой, пониже яра, пламенели заросли шиповника.

— А я стихи Пушкина взяла, — сообщила Ленка.

Димка, глядя на реку, прочитал:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.

Некоторое время они шли молча. Ленка была под стать Димке, высокая, гибкая. Глаза большие карие. Такая бровью поведет, пойдешь за ней хоть куда.

— Ты как будто не рада, что домой вернулась? — Димка вопросительно посмотрел на Ленку. Та потупилась.

— Дима, скажи, ты Томку Поморову любишь?

— С чего это ты взяла? — удивился Димка.

— Ты же на Громовом полустанке ее поцеловал.

Димка почувствовал, как к его щекам прилила кровь. Он ничего не обещал Ленке и тем не менее сейчас испытывал чувство вины перед нею.

— Мы с ней поспорили, кто знает больше названий цветов, — оправдывался Димка. — Я проспорил. Томка и говорит: «Раз проспорил, поцелуй меня». Я и поцеловал.

— Правда?

— Я тебе никогда не врал.

— А я бог знает что подумала. — Ленка сразу повеселела, дотронулась до Димкиной руки.

— Пойдем завтра утром на луга. Я знаю, где много жарков растет.

— Пойдем.

На угоре показались Андрейка, Вадим Зарукин, Тамара Поморова и Светка Круглова.

— А мы их ищем… Пошли на Матвееву гору, — позвал Андрейка.

— Пойдем? — спросил Димка Ленку.

— Пойдем.

— Подождите, я книги отнесу.

Дома на крылечке сидели Семеновна и тетя Глаша.

— Далеко собрались? — спросила Димку Семеновна.

— В лес.

— Глядите там, осторожней.

Семеновна с тетей Глашей смотрели вслед ребятам. Димка был выше своих сверстников. Его походка напоминала Семеновне молодого Василия.

— Давно ли сыновья наши табунились, а вон уж и внуки оперились.

— Бежит время, — вздохнула тетя Глаша. — Дима у них за коновода.

— Он, — кивнула Семеновна.

— Ох и хватит он в жизни горюшка, — протянула тетя Глаша.

Семеновна с удивлением посмотрела на нее.

— Ты, девонька, че мелешь-то? Сплюнь!

— Уж шибко красивый, — не слушая Семеновну, продолжала тетя Глаша. — Ты только погляди, как на него девчонки зыркают.

— Если любо им, пусть зыркают. Дело молодое. А тебе-то какая печаль?

— Как не печалиться? Не чужой, поди. Испортят парня. А какая за него выскочит, вволю наплачется.

— Вот заладила. С чего бы она плакала? Не урод, и умом бог не обидел, — защищала внука Семеновна.

— Я тебе об чем и толкую: шибко красивый. А у них, у красивых, сердце-то и бывает непутевое.

— А ты почем знаешь? — начинала сердиться Семеновна. — Или любила красивых-то?

— Как не знать, поди, среди людей век-то прожила, всего насмотрелась.

— А твой-то Ганя скоро жениться? — переменила неприятный разговор Семеновна.

— Кто его знает.

— Поди, и невеста есть.

— Как не быть: молодой, видный, орден имеет.

— Вот горе-то, — сокрушалась Семеновна. — Че ей теперь, век в девках куковать?

— И не говори, — безнадежно вздохнула тетя Глаша.

— Подождет-подождет да и выйдет за другого.

— Знамо, выйдет.

Расстроенная тем, что невеста Гани может выйти замуж за другого, тетя Глаша поднялась.

— Засиделась я у тебя.

— Ты куда? — удивилась Семеновна. — Ятока домоет полы, да чаевать будем.

— Побегу я. Курки бы в огород не залезли.

— Вот ты такая супротивная и есть, — обиделась Семеновна. — Дались тебе эти курки.

— И собачонка Юлька не кормлена. Спозаранку куда-то унеслась.

— Куда она денется? Утром с нашими собаками бегала.

— Нет, я уж догляжу…

По угорному закрайку поскотины на дальние луга вела узкая тропинка. Над горами размашисто горела заря.

На реке, точно подкрашенные брусничным соком, набегали одна на другую волны. Ятока шла неторопливо. У куста черемухи она присела на валежину. Вдали горы. Кто сказал, что они не живые? У каждой горы, как и у человека, свой характер, свой голос, свое лицо. Вот и Гора Матерей. На голове ее шаль из вечных снегов. С плеча спадает накидка из темного стланика, к груди припал ребенок из серого гранита. Величава и неприступна таежная женщина…

У подножья горы чаша с золотистой каемкой песков. Со дна ее голубыми кругами поднимается горячая вода. Ятока с крохотным Димкой прожила возле горячего ключа около трех недель. И Гора Матерей послала им здоровье и силу.

Погасла заря. Над заречными горами распласталась серая тучка. Задымилась река. Из прибрежных кустов донесся нервный крик какой-то птицы и тотчас оборвался. Он напомнил Ятоке смех Загорской. И сердце будто обдал снежный колючий вихрь, выхолодил душу. «А Ирина шибко похожа на Васю. Глаза его. Губы его, — думала Ятока. — Пошто от меня все скрыл? Как-то неладно жить Вася стал. Один раз обманешь — поверят, в другой раз правду скажешь — не поверят».

Ятока поднялась и побрела к деревне. В небе зажглись звезды, на траву упала роса.

— Ты это где, моя-то, потерялась? — на крыльце Ятоку поджидала Семеновна.

— У Жени была. Потом на луга ходила.

Ятока села рядом с Семеновной.

— Тянет в лес? — посочувствовала Семеновна.

— Охота родные места посмотреть.

— Есть-то будешь?

— Нет, не хочу.

— Хоть молочка выпей.

— Дима спит?

— Спит. Намаялся за день-то. Где-то сейчас Вася? — вздохнула Семеновна.

— Ондатров отловили ему в соседнем районе. За ними уплыл.

— Все время так мается?

— Много ездит. Дома совсем мало бывает. Больше в тайге живет.

— Как охота мотаться по чужим краям? — сокрушалась Семеновна. — Охотник он добрый. Жил бы дома и горюшка не знал.

— Я тоже так думаю, — согласилась Ятока. — А Вася говорит, тайгу разорили, кто о ней, кроме нас, позаботится? Вот он и ходит, смотрит, какого зверя промышлять можно, а какого разводить надо. Тайга большая, забот много.

— Дима какое-то себе чудное дело нашел.

— Журналистом хочет быть.

— Во-во. Тоже, поди, весь свой век мотаться по белу свету будет?

— Дима — мужик, пусть сам себе дорогу выбирает.

— И што за молодежь пошла, все из своих гнезд бегут, будто на чужбине их медом кормят. — Семеновна подняла глаза на Ятоку. — Пошто еще ребеночка не заведете? Или Вася не хочет?

— Вася шибко девочку ждет. Однако, нет больше детей, — виновато ответила Ятока.

— Не печалься, будут, — успокоила ее Семеновна. — Молодые еще.

На лугу заржала лошадь. По деревне прокатился разноголосый лай и оборвался.

— Засиделись мы с тобой, — Семеновна, придерживая рукой поясницу, встала. — Пора на покой.

— Я в амбар схожу, Диму погляжу, — поднялась следом и Ятока.

Глава VI

Ленка не могла понять, что с ней происходит. То ей было весело и хотелось петь, смеяться, то вдруг наваливалась тоска и никого не хотелось видеть. Вот и сегодня она одна ушла в поле за диким луком. И не заметила, как вечер подошел. Ленка спохватилась и заторопилась домой. Тропинка петляла среди прибрежных зарослей. Над низиной поплыла росистая прохлада. Ленка вышла к черемушнику и замерла: с темно-коричневых кустов бесшумно осыпался цвет, и среди густой травы вилась белая тропа. С давних времен у забайкальцев существует поверье: если летом охотник пройдет по белой тропе, то ему весь год будет сопутствовать удача. А если девушка ступит на нее, то ее любовь будет счастливой. «Пойду позову Димку, — мелькнула у Ленки мысль. — И мы вместе с ним пройдем по белой тропе. Только он пусть ничего не знает. Скажу я ему об этом… когда мы поженимся… в день свадьбы. Как он удивится. Потом назовет меня как-нибудь ласково. Как он меня будет звать? Северяночка… Зоренька…» Ленка подошла к домам, но так и не могла решить, как ее будет звать Димка.

На угоре она догнала Андрейку с Димкой.

— Вы это куда?

«На Золотую поляну, — ответил Димка. — Только за Вадимом зайдем. А ты придешь?

— Сейчас, переоденусь.

Дом Серафима Антоновича Зарукина стоял за селом в глубине сосновой рощи. Димка с Андрейкой вошли в ограду. Серафим Антонович мастерил туес. Ему помогал Вадим. Парни поздоровались. Серафим Антонович отложил березовый сколотень, поднял длинное лицо в глубоких морщинах и проговорил глуховатым голосом:

— Здорово, академики. Присаживайтесь.

— Мы на минутку. За Вадимом, — объяснил Димка.

— Обождите немного, я умоюсь. — Вадим скрылся в доме.

Серафим Антонович неторопливо завернул самокрутку,

— На машиностроительном заводе не доводилось бывать? — Серафим Антонович остановил взгляд на парнях.

— Нет, — мотнул головой Андрейка, — а что?

— Товарищи там у меня остались. Сколькой год собираюсь навестить их, да все как-то не получается.

Из скотного двора, что па задах дома, с подойником в руках вышла Лариса.

— Здравствуйте, мальчики. Выросли-то как.

Лариса улыбнулась. Ей шел девятнадцатый год, в движениях ее, в голосе было что-то мягкое, материнское.

— Как им не расти, — вместо парней ответил Серафим Антонович. — Скоро в армию идти.

— Андрей, — Димка кивнул в сторону Андрейки, — в танкисты метит.

— Молодец, — одобрил Серафим Антонович. — Слышали, как Ганя самураев на Халхин-Голе лупцевал? Пусть Знают наших.

Из дома выбежала Зоя. Кинула лукавый взгляд на Андрейку и подбежала к сестре.

— Нянька, я пойду с ребятами за Золотую поляну?

— Уберемся по дому и вместе пойдем.

Зоя нехотя пошла за сестрой. Серафим Антонович придавил окурок носком сапога и поднялся.

— Пожалуй, на сегодня хватит, — и стал складывать инструмент на предамбарник.

Прежде Серафим Антонович жил в городе, работал на заводе кузнецом. Все бы было хорошо, да вот к жене привязалась какая-то хворь, и врачи не могли помочь. Узнал Степан о беде старого друга, они в гражданскую войну вместе партизанили, предложил переехать в Матвеевку на свежий воздух. Серафим Антонович ухватился за эту мысль, думал, тайга поставит на ноги жену. Приехал, дом срубил под бором в сосняке. Да только не помог жене лесной воздух, умерла. И все заботы по дому свалились на Ларису. Выходила она и брата с сестрой. Спроси кого-нибудь в селе, кто такая Лариса, подумают, а вот Няньку все знают.

В деревне встретили Серафима Антоновича Зарукина настороженно. Но вскоре увидели сельчане, доброе сердце у этого человека, а рукам цены нет. Все они умеют делать ружье наладить, котел полудой покрыть, к чайнику носик припаять, а при нужде и иголку сковать. Теперь бабы, когда приходил в дом, не знали, куда и посадить его.

По ступенькам крыльца сбежал Вадим. В отца он пошел, такой же костистый, сухопарый.

— Пошли, — бросил на ходу парням.

— Долго не бродите, — наказывал Серафим Антонович.

— Ладно, — уже от калитки отозвался Вадим.

На улице столкнулись с Сергеем Кругловым. Ему уже перевалило за двадцать, он был плотный, мускулистый. На плече у Сергея гармошка. Глянул на парней, тряхнул рыжеватым чубом.

— В нашем полку прибыло.

Парни вместе с Сергеем направились к Золотой поляне, что за школой.

— С девчонками-то дружите? — спросил Сергей.

— Нам нельзя, мы — школьники, — покосившись на Димку, рассмеялся Андрейка.

— Нам нельзя… — передразнил его Сергей, — А еще будущий танкист.

Сергей пробежал пальцами по перламутровым, пуговкам гармони, подобрал нужную мелодию и запел:

На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят.

Услышав песню, девчата заспешили к парням. На Золотую поляну пришли гурьбой. Поляна была просторная, открывалась к реке. Вокруг нее стояли сосны с густым подлеском. Под деревьями темнели лавочки. На середине поляны вспыхнул костер, и от деревьев пролился золотистый отсвет.

— Сергей, давай вальс…

Сергей склонился над гармошкой, и к реке поплыла плавная мелодия. Димка подошел к Ленке:

— Станцуем?

Они закружились вокруг костра.

— Красота-то какая! — счастливо улыбалась Ленка.

— Как в сказке. Лешего только не хватает.

— Не надо лешего. Я боюсь.

Посматривая друг на друга, они некоторое время танцевали молча.

— Ты о чем, Димка, думаешь? — спросила Ленка.

У Димки по губам скользнула еле заметная улыбка. Сердце Ленки замерло. Сейчас он скажет: «О тебе думаю. О нас с тобой, зоренька». Но Димка ответил:

— Всякая чепушатина в голову лезет.

Ленка подавила обиду,

— А я о тебе думаю.

— Что же обо мне думать-то?

— Я, сколько себя помню, всегда о тебе думаю.

Музыка оборвалась. Парни и девчата пошли к лавочкам. Димка отошел к сосне, прислонился к ней спиной. Пришла Лариса, села рядом с Ленкой.

— Лена, спой «Тройку», — попросила Лариса.

— Спой, Лена, — раздалось сразу несколько голосов. Ленка украдкой глянула на Димку, он ей улыбнулся.

Ока подошла к Сергею, встала сбоку. Сергей заиграл. Ленка, вскинув голову, подавшись вперед, запела грудным сильным голосом:

Вот мчится тройка удалая
Вдоль по дороге столбовой,
И колокольчик, дар Валдая,
Звенит уныло под дугой.

Димка посмотрел на Ленку. На платье ей падал отсвет костра, и от этого казалось, что по нему прокатываются огненные волны. Лицо бледное. А в голосе печаль. Эта печаль — упрек его глухому сердцу. Димка перевел взгляд на парней и девчат. За костром о чем-то перешептывались Андрейка с Томкой. Яшка Ушкан смолил самокрутку и не сводил с Ленки глаз. У Димки невольно сжались кулаки. Ему захотелось съездить по этой мясистой роже. А голос Ленки продолжал звучать над поляной:

Ямщик лихой — он встал с полночи,—
Ему сгрустнулося в тиши:
И он запел про ясны очи,
Про очи девицы-души.

Внизу поблескивала река. Темнели горы. И Димке казалось, что не Ленка поет, а там, в горах, оплакивает судьбу ямщика лесная девушка.

«Вы, очи, очи, голубые,
Вы сокрушили молодца,
Зачем, о люди, люди злые!
Вы их разрознили сердца?
Теперь я горький сиротина!»
И вдруг махнул по всем по трем,
И тройкой тешился детина —
И заливался соловьем.

Над поляной стояла тишина. И вдруг с сосны упала шишка, гулко ударилась о притоптанную землю и откатилась к костру. Все сразу задвигались, заговорили. Ленка прошла к лавочке и села рядом с Ларисой.

— Спасибо, Лена, — Лариса прикоснулась к ее руке.

Ленка застенчиво улыбнулась. А плясуны уже просили:

— Серега, давай «Русскую».

Димка незаметно нырнул в лес, вышел на угор, спустился к реке и сел на камень. На берег тихо накатывались волны. С поляны доносились лихие хлопки в такт музыке. За спиной у Димки послышались шаги.

— Ты что ушел? — спросила Ленка.

— Просто одному побыть захотелось. Видишь, заря уже занимается.

— Пойдем в поле? — предложила Ленка.

Димку с Ленкой солнце встретило у черемушника. Выкатилось оно из-за хребтов на пылающее небо, и поток холодного света хлынул на землю. В низинах качнулся туман и нехотя пополз к вершинам гор. Возле подлесков пламенем занялись жарки. От Димки с Ленкой в лесные дали убегала белая тропа. Над ней кружился табунок чаек.

Ленка верила, что не зря они встретили солнце на белой тропе. От счастья ее карие глаза затуманились слезами.

— Ты это что? — удивился Димка и положил руку ей на плечо.

Ленка уткнулась головой ему в грудь и ничего не сказала.

За Золотой поляной на берегу встречали солнце Сергей с Ларисой. Сергей обнял девушку.

— Нянечка ты моя, родная. Знаешь, что я решил?

— Что?

— Приду нынче осенью с охоты — и мы поженимся.

— Как же я отца-то брошу? — встревожилась Лариса. — Старенький он уже стал.

— Зачем бросать его? Поставим свой дом рядом с вашим. Только — две семьи на твоих плечах будет.

— Работы-то я не боюсь…

Глава VII

Ятока все тяжелее переносила разлуку с Василием. Тревожные мысли не оставляли ее. Уж пора бы Василию дома быть. Все ли ладно с ним? Один по реке поплыл. Нет покоя на душе. Чтобы хоть как-то скоротать время, Ятока занялась выделкой оленьих камусов. Семеновна, устроившись на сундуке, пряла шерсть. Только утром вынесли осоку, которой застилали пол, и в доме было свежо, пахло вяленой травой, с улицы доносилось беспокойное чириканье воробьев и бойкий стрекот стрижей.

Семеновна глянула в открытое окно.

— Опять кот охоту на воробьев устроил.

— Что ему делать, забавляется.

Семеновна тянула от кудели шерсть, жужжа веретеном, скручивала ее в ровную нить.

— Всем вам к осени свяжу по теплым носкам.

— Васе свяжи. Осенью он опять надолго в лес уйдет.

Ятока старательно обрабатывала скребком камус.

— Народу-то в городе много? — полюбопытствовала Семеновна.

— Страсть как много. Утром на работу идут, все улицы битком набиты.

— Чудно все, — покачала головой Семеновна. — На охоту не ходят, зверя не промышляют, рыбу не ловят, где харчи берут?

Ятока снисходительно улыбнулась.

— В магазине покупают.

— И наши, деревенские, там есть?

— Много деревенских.

— Совсем люди с ума посходили. Че им дался этот город? Я вон к Глаше забегу на минутку чай попить, а у меня на душе уж кошки скребут, как дома-то, все ли ладно.

— В город больше молодые едут. Кто на учебу, кто на заводы работать.

— Не пущали бы их. Молодые в город уйдут, а в деревнях кто останется: чалый да драный? Загубят так все деревни.

— Добрые женщины, не приютите ли у себя бедного странника? — донесся голос от дверей.

У порога стоял Василий, На нем кепка с накомарником, штормовка защитного цвета. Глаза с темной синью смотрели молодо и озорно. Курчавилась русая бородка.

— Сынок…

Семеновна отложила пряжу, встала навстречу сыну. У Ятоки лицо высветила радостная улыбка, но она не посмела первой подойти к мужу. Василий раскинул руки.

— Здравствуй, мама. — Обнял мать, потом Ятоку. — Кажется, сто лет вас не видел. Как живете? Как здоровье твое, мама?

— Приплыли Ятока с Димкой, оклемалась. Топчусь помаленьку. Тебя все поджидали — да проглядели.

— Ничего, это дело поправимое. Ты-то как добралась со своей босоногой командой? — Василий с нежностью глядел на Ятоку.

— Хорошо доплыли. Ты голодный?

— У деда Дормидонта останавливался. Поел.

В дом, запыхавшись, вбежали Димка с Андрейкой. Василий сильными руками сграбастал их в охапку.

— Посмотрим, сколько вы тут жирку нагуляли.

— Ах, ты так? — озорно выкрикнул Димка.

Парни насели на Василия. Он притворно повалился на диван.

— Все, сдаюсь, — встал, потрепал головы парней. — Дуйте к лодке, несите рюкзаки. И поплывем на заречное озеро ондатру выпускать.

Парни убежали.

— Долго-то не плавайте, — попросила Семеновна. — Мы ужин гоношить будем.

…Заречное озеро, изогнувшись подковой, находилось под хребтом в наволоке. Тяжелые ели смотрелись в озеро с берега. Полузатонувшие деревья щетинились облезлыми ветками. На мелководье среди бледно-зеленых кувшинок ярко белели лилии. Вдоль берега над осокой темнели продолговатые шишки рогоза. На излучине кормились дикие линные утки. Пахло гнилой травой и тиной. Над озером лежала вековая тишина.

Василий с парнями поставили ящички на берегу, открыли дверцы и укрылись в зарослях.

— Я на Лебедином озере выпустил пять пар, — шептал Василий. — Ондатры плодятся быстро, два-три помета за лето дают. Года через три мы уже начнем их отлавливать.

Рыжеватые зверьки со змеевидными плоскими хвостами неторопливо вылезали из клеток, деловито шарились в осоке, спускались к воде. Одни сразу начали нырять, другие хлюпались возле берега.

— Дядя Вася, а что они едят? — тоже шепотом спросил Андрейка.

— Травы, корневища. Зимой, когда уснут в тине караси, рыбой лакомятся.

Димка не спускал глаз со зверьков. Ондатры проворно расплывались по озеру, подыскивая место для жилья.

— Папка, а если в озере будет мало кормов, они же зимой передохнут.

— Ондатра — зверек умный. Перед зимовкой, когда семьи размножатся, прикидывает, хватит ли в озере на зиму кормов. Если мало, то сильная семья прогоняет слабую. Так что не удивляйтесь, если зверьки появятся на тех водоемах, где их и не выпускали.

Остывающее солнце закатилось в вершины гор. От хребта на озеро легла тень. Распадки дыхнули ночной прохладой. Из осоки, недалеко от Василия, выплыла кряква. Вдруг перед ней вынырнула ондатра. Утка испуганно ударила по воде крылом. Ондатра нырнула. Утка крутилась на месте, громко и тревожно крякая.

Василий встал.

— Ничего, пообвыкнутся. Пошли, парни. Через недельку-другую наведаемся, посмотрим, как обживутся новоселы.

Ятока с Семеновной готовили в кути ужин. К Василию придут друзья, родственники, народа много будет. Ятока чистит рыбу, а сама нет-нет да и выглянет в окно, не возвращаются ли Василий с парнями. Появился и исчез. Не сон ли это? Замирает сердце у Ятоки.

Семеновна загодя готовилась к встрече сына. Еще вчера сохатиную губу сварила.

— Я в погреб сбегаю. А то забудем про губу-то.

— Однако, осторожней ходи: лесенка скользкая.

— Не маленькая.

Семеновна ушла. Вскоре из прихожей до Ятоки донеслись шаги. Ятока выглянула из-за занавески. Василий. Он уже разделся, причесался. Ласково взглянул на Ятоку, притянул ее к себе, обнял.

— Думал, не догоню тебя…

От Василия пахло мхами, озерами, солнцем.

— Не надо, Вася. Однако, люди увидят.

— Ну, и пусть смотрят.

— Ой, Вася, совсем дурной стал.

— Соскучился я по тебе…

В сенях послышались шаги. Ятока испуганно глянула на дверь и, точно шаловливая девчонка, шмыгнула в куть, Василий рассмеялся.

— Наконец-то приехал. — на пороге стоял Семен. Друзья обнялись. Потом, покашливая (хоть и старые таежники, а запершило в горле), прошли в горницу, присели у окна. Семен кивнул на седеющие виски Василия. — Уж изморозью прихватило.

— Учеба свою метку оставила. Почти с азбуки пришлось начинать.

— А я вот живу с тем, что нажил в молодости, — в голосе Семена слышалась грусть.

— Не прибедняйся. Посмотри, какой разгон взяли Андрейка с Димкой. Выходит, не так уж плохи наши дела. И про колхоз твой наслышан. Хлеб сеешь?

— В этом году посеял пшеницы, ячменя, овса. Растет хлеб, тепла и влаги у нас хоть отбавляй.

— А июльских заморозков не боишься?

— Мы поля подобрали на возвышенностях и подальше от холодных ключей. Вокруг пашен заготовили дрова для костров. В случае заморозков будем дымом спасать хлеб.

Из прихожей донесся голос Валентины Петровны Поморовой:

— Добрый день, Ятока.

— Проходи, Валентина Петровна.

— Признавайся, где прячешь своего таежника?

— В горнице. С Семой о чем-то толкуют.

Валентина Петровна заглянула в горницу. Была она среднего роста. Светлые короткие волосы гладко причесаны. Взгляд спокойный, уверенный. На верхней приподнятой губе еле заметно серебрился пушок.

Василий встал.

— Проходи, Валентина Петровна, садись.

Валентина Петровна подала Василию руку.

— С приездом.

— Спасибо.

— Заждались тебя.

Валентина Петровна, жена Поморова, учила Димку в третьем и четвертом классах. Когда бывала в городе, останавливалась в доме у Василия.

Василий с улыбкой смотрел на нее.

— А ты, Валентина Петровна, все хорошеешь.

— Ох, и любишь ты, Захарович, комплименты раздавать. И откуда у тебя такая болезнь? — притворно развела руками Валентина Петровна.

— Порок молодости.

Все рассмеялись.

— А где потеряла Михаила Викторовича?

— Женщины его в плен взяли. Заставили помогать по хозяйству. Да вот и он.

Михаил Викторович поздоровался с Василием, пошутил:

— А я-то думал, ты уж напрочь забыл про нас, стариков.

— При такой-то красавице, — Василий кивнул на Валентину Петровну, — ты заговорил о старости. И бога не боишься?

— Все прибедняется, — Валентина Петровна ласково глянула на Поморова, — а сам с молодушек глаз не сводит.

— Валя…

В горницу несмело, бочком, не вошла, а протиснулась тетя Глаша и теперь топталась у дверей, не зная, как обратить на себя внимание. Первым ее увидел Василий. Он подошел к ней, обнял за плечи и усадил на диван.

— Тетя Глаша, ты же совсем еще молодец. Помнишь, как меня на сенокосе ругала, когда я к девчонкам ездил?

Круглое лицо тети Глаши расплылось в доброй улыбке.

— Ох, и разбойник был.

— Так уж и разбойник?

— Никакого сладу с тобой не знала. Свои девки рядом, — одно загляденье, а его вечно куда-то несет. Да ладно. Ты мне про Ганю сказывай. Видел его?

— Видел, тетя Глаша. Я на командирских сборах был. Его авиационная часть рядом стояла. Каждый день встречались. Орел твой Ганя. До туч крылом достает. А ты еще не хотела отпускать его на учебу.

— И зря пустила. Сейчас бы внучат нянчила и горюшка не знала. Ты все… Сбил парня с пути, — тетя Глаша поджала губы.

— Вот тебе и раз, — развел руками Василий. — Да твой Ганя— герой. О нем вся страна знает. Тебе гордиться им надо.

— Домой-то он хоть собирается? — немного оттаяв, спросила тетя Глаша.

— Я думал, он уже здесь. На днях появится.

— Жениться-то не надумал?

Василий еле заметно улыбнулся. Что ответить?

— Об этом он сам расскажет.

Но тете Глаше надо было знать все. И ждать она не хотела.

— Невеста-то у него хоть есть?

Василий о невесте Гани и представления не имел, но решил успокоить старуху.

— Как же. Знакомил он меня с ней. Красавица.

— Звать-то ее как?

— Наташа, — назвал Василий первое попавшееся на язык имя.

— Из городских, поди? — с тревогой в голосе спросила тетя Глаша. — Такая и за родню нас признавать не станет.

— Пусть только попробует.

— Уж не мог попроще-то невесту найти, — укорила тетя Глаша, точно перед ней был не Василий, а Ганя.

— Невеста еще не жена. Приедет, женим его на нашей, И такую свадьбу закатим, горы закачаются.

— Дай-то бог.

Тетя Глаша вздохнула, встала и пошла в куть. Василий проводил ее сочувственным взглядом.

— Матери…

— Нас тоже ждет не дождется мать, — вздохнула Валентина Петровна.

— Перевезли бы ее сюда, — посоветовал Василий.

— Не едет с насиженного места.

Из сеней донесся голос Степана:

— Да погодите вы, бабоньки, сейчас не до вас. Завтра об этом поговорим.

Степан, пригнувшись, поднырнул под притолоку, схватил в крепкие объятия Василия, потом отступил на шаг, оглядел его.

— Ничего, хорош. Тебе бы сейчас, Васюха, рогатину в руки — да на медведя.

— А что, доведется, так и на медведя сходим.

Василий подвинул Степану табуретку,

— Рассказывай, как там международная обстановка, — Степан уселся поудобнее.

— Ничего хорошего.

— У нас с немцами договор о ненападении. Не обманут?

— Откуда мне знать? — Василий покосился на куть, глянул на Валентину Петровну. — Из запаса многих взяли в армию. И я со дня на день жду повестку.

— Значит, и мы должны быть начеку. — Степан с силой опустил кулак на колено.

— Должны, Степан.

Со скатертью в руках из кути в темном платье, черных туфлях вышла Ятока. Шею перехватывали бусы. Мужчины прервали разговор. Наконец Степан не выдержал:

— Королева. Встретишь в городе, побоишься подойти.

У Ятоки от смущения зарделись щеки.

— Вася, пошто Степан так говорит-то?

— А чем не королева?

Вышла принаряженная Семеновна и пригласила всех к столу.

Глава VIII

На Василии брезентовая куртка защитного цвета, такие же брюки, заправленные в кирзовые сапоги. На правом плече ружье, на левом боку с ремня свисает нож. Идет он неторопливым, но ходким, натренированным шагом. Следом за ним играючи шагает Ятока. Деревья и трава в дымчатой росе. Красные лучи утреннего солнца, с трудом пробиваясь между веток, выводят на отдохнувшей земле яркие узоры. Тропа то исчезает в густом мелколесье, то еле заметной ложбинкой тянется по марям и мшистым покатям сиверов. Тропы с годами тоже стареют. Одни навечно зарастают, как будто и не ступала на них нога человека. От других на стволах деревьев остаются пометки-затесины, заплывшие серой, которые понятны немногим. Они свое отслужили, У нового поколения свои дали, свои высоты, и их ведут другие тропы.

Василий прислушался. Звонко и голосисто пели птицы. А Василию казалось, что звенит росистым серебром лес, звенит о детстве, о юности, что багряным заревом отгорела среди этих хребтов. Давно уже смыли дожди следы Орленка, лихого скакуна, верного спутника неуемной молодости. Осыпались, оползли берега Красного Яра, где встречали Василий с Капитолиной первые рассветы. По чужой тропе ушла Капитолина, не оставив следа. Нет друга Малыша. А память тревожит душу таежника, не хочет расставаться с прошлым, к которому нет тропы, затерялась она в беге времени.

В ветках прошумел ветерок. На землю с деревьев скупым дождиком пролилась роса. Василий оглянулся. Ятока улыбнулась ему. Наконец-то она дома. Суровые ветры давно унесли звуки шаманского бубна, седые метели погасили жертвенные костры. Зеленым мхом заросла тропа племени, и не ступать на нее больше Ятоке.

Не люди выбирают тропы, а время. В детстве Ятока боялась русских. Как-то их род прикочевал на Холодную реку. Вышли на крутой залавок и замерли. Внизу на косе горел большой костер. Вокруг сидели и лежали русские мужики. У некоторых бороды грудь закрывали. Ятоке в душу закрался страх: не оборотни ли вокруг костра собрались?

Из-за гор надвигалась туча. Эвенки гадали, кто эти люди, с добром пришли или с лихом?

А от костра доносилась песня:

Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали,
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На тихом бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.

Песня то накатывалась грозовым валом, то затихала, Ятока не понимала слов, но в напеве ей слышалась непокорность духа этих людей. Эвенки откочевали в глубь леса и разожгли свой костер. И казался он слабой искрой в мрачной тайге под тяжелым небом.

Бородатые, непонятные люди часто грезились Ятоке. Злые лесные духи не давали доброй тропы ее роду. За охотниками от стойбища к стойбищу кочевали то голод, то болезни. Много шаманила Ятока, да только Тангара, повелитель добрых духов, не слышал ее бубна.

Новую тропу проложил Ятоке Василий. Ятока знала и верила: по худой тропе он не поведет ее. Дочь Василий хочет. Ятока расскажет все Горе Матерей, и она обязательно пошлет им эту радость.

Василий вдруг остановился, Ятока замерла рядом. Что случилось? Зверь? Почему Василий ружье не вскинул? Ятока вопросительно посмотрела на мужа, проследила за его взглядом. Шагах в двадцати возле тропы зеленела полянка. На краю ее под березами стоял согжой[33]. Подняв голову с упругими ветвистыми рогами, покрытыми мелкой шерстью, он большими темными глазами рассматривал Ятоку с Василием. Каждый мускул его был налит силой.

— Беда, какой красивый, — шепнула Ятока.

— Непуганый зверь.

К лицу Ятоки подлетел паут, она махнула рукой. Олень вздрогнул, кинул рога к спине, вздыбился, прыгнул между берез и исчез.

— Быстрый, как ветер, — восхищалась Ятока.

— Крупный экземпляр. Обмерить бы.

— В другой раз попадется, я подержу, — рассмеялась Ятока. — Пошто не стрелял?

— Судя по рогам, лет семи бык. Само в соку. Производитель. Такого нельзя трогать.

— Однако, што охотникам делать? Вначале по рогам подсчитать годы, потом зверя промышлять?

— Ничего, Ятока, все научимся делать. И в промысловой охоте культура и разум нужны.

От поляны тропинка пошла в горы. В покати курчавились сосны. Вскоре Василий с Ятокой поднялись на Светлый бор и остановились на пологой вершине. Когда-то здесь среди сосен стояли чумы, горели костры. Мужчины охотились, женщины нянчили детей и выделывали шкуры. Шумными ватагами бегали ребятишки. Когда накалялось солнце, к дымокурам с хрюканьем прибегали олени — спасались от гнуса. Теперь слышался в бору только перестук дятлов. Под мохнатыми соснами гнили конусообразные остовы из жердей — это все, что осталось от чумов.

Ятока подошла к одному из остовов и провела рукой по полусгнившей жерди. Темные глаза ее были грустными.

— Когда-то и мой чум здесь стоял.

Они молча спустились к озеру. Василий поставил ружье к дереву, сел на траву. Рядом опустилась Ятока.

— Помнишь, как мы с тобой здесь встретились? — спросил Василий.

— Как не помнить?

Ятока глянула на Василия, хитровато улыбнулась.

— …Много ласкал. Шибко любил во сне. К себе звал. Я пришла. Люби меня. — У Ятоки озорно горели глаза. — Мой будешь. Я — шаманка.

Василий за плечи привлек к себе Ятоку.

— Кабарожка ты моя черноглазая. Ждала меня?

Гости разошлись на рассвете, и поговорить дома им не удалось.

— Шибко ждала.

Василий улыбнулся в русую бороду.

— Раз шибко, значит, ждала.

Ятока утопила маленькую руку в его бороде.

— Вернемся в город, ты опять уйдешь с экспедицией в тайгу. Меня одну оставишь.

— На этот раз пойдем на Кадарский хребет. Это единственное место в Забайкалье, где сохранился горный баран-архар. Сколько его там: десять, сто — никто не знает. Попутно обследуем места черношапочного сурка-тарбагана. А в Чарской долине есть островок пустыни. Настоящей пустыни, с барханами, которые движутся. А среди барханов — озера, по берегам — сосны.

Ятока высвободилась из объятий, с недоверием посмотрела на Василия.

— Ты, Вася, совсем что-то не то говоришь. Откуда пустыня в тайге возьмется?

— В том-то и дело, что в тайге, на севере и вдруг — пустыня. Такое в сказке не придумаешь.

— Вася, возьми меня с собой.

Ятока с мольбой посмотрела на Василия, Тот неторопливо достал папиросу, закурил.

— Мне самому без тебя худо. Да профессор просил обождать.

— Кого ждать? Зачем ждать? — загорячилась Ятока. — В больнице только о тебе думаю, душу мучаю. Чем два дела худо делать, лучше вдвоем одно хорошо делать. В тайге — мое место. Рядом с тобой — мое место.

— Извини, Ятока. Я думал, ты сможешь врачом стать, Все. Решено. На этот раз в экспедицию идем с тобой.

Ятока прижалась к широкой груди Василия.

— Какой ты хороший.

Василий гладил волосы Ятоки.

— Смотри не перехвали.

Ятока подняла голову.

— Димку с собой взять надо. Мужика, охотника из него делать надо. В городе што он увидит? В лес придет, огонь не разведет. Птицу на еду не добудет. Пустой человек вырастет. Што нам люди скажут?

Ятока выжидающе посмотрела на Василия, Он теребил курчавую русую бородку.

— Пусть учится. А на будущее лето все вместе пойдем в горы.

Ветра не было. Но на озеро легла матовая пелена. От утеса донеслись плавные звуки, будто кто-то вдали играл на флейте. Ятока глянула на Василия. Он тоже прислушивался к звукам. Пелена с озера медленно сошла, и вода опять потемнела. А звуки отдалились и смолкли.

— Первый раз слышу поющие скалы, — задумчиво сказал Василий.

— Когда я девушкой была, мне пропела Поющая женщина, и я тебя встретила.

— Славная она у тебя, — улыбнулся Василий.

— Славная, — согласилась Ятока. — Потихоньку просила ее, чтобы ты взял меня с собой. И ты взял. А когда взял, она нам пропела. Счастье послала.

Василий снисходительно посмотрел на Ятоку. Ему почему-то всегда казалось, что перед ним два человека. Одна таежница, умная, смелая, ласковая и преданная жена. Вторая — наивная и беспомощная девчонка, которая сама сочиняет сказки и искренне верит в них. И неизвестно, которую из них он больше любит.

— Вася, а мне Загорская говорила, будто тебя из комсомола исключали, из института. Пошто ты это от меня скрывал?

— Я боялся, что ты на меня сердиться будешь.

— Зачем я на тебя сердиться буду?

— Тогда слушай. Первые годы мне было очень тяжело без тебя, без тайги. Я даже зимой иногда уходил в лес и ночевал у костра. Но время делало свое. А рядом еще Полина. Вначале я к ней относился как к наивной, несмышленой девчонке. Но однажды увидел, что передо мной женщина. А тут еще экспедиция, вдвоем, с Полиной несчастье… И не заметил, как привык к ней, как полюбил ее. Полина родила Ирину. Мне бы разом обрубить. Не смог. И мое малодушие чуть не погубило нас обоих.

Василий устало посмотрел вдаль и продолжал:

— Случилось это весной. Меня обвинили в разврате. А тут стало известно, что жена у меня — шаманка. Предложили разойтись с тобой и жениться на Полине. Я не мог тебя и Димку оставить. Тогда меня исключили из комсомола и из института.

— И их никто не остановил?

— Полина пыталась остановить. Но ее за политическую близорукость и за связь с перерожденцем тоже исключили из комсомола. Из общежития меня попросили. Я снял комнату на окраине города. Днем работал, а вечерами занимался. Полина приносила мне свои конспекты. Так я продолжал учиться. Летом ушел в тайгу с экспедицией. Только не как студент, а как проводник и рабочий. Я собирал материал для дипломной работы. В конце следующей зимы о моей беде узнал Степан: Полина сообщила. Он примчался в город. Дошел до секретаря обкома партии. И мне разрешили сдать государственные экзамены.

Василий замолчал. Ятока дотронулась до его руки.

— Ты меня тогда шибко ругал?

Василий обнял Ятоку за плечи.

— Люблю я тебя, Ятока. И никто не повинен, что ты родилась в этих диких краях. Виноват я перед Ириной, перед Полиной. Да только жизнь теперь заново не перекроишь.

Василий встал.

— Нам пора. Надо сегодня до Глухариной реки добраться и таймешка попробовать выловить.

Глава IX

В курье за черемушником Димка поставил сеть, подтащил лодку на берег, чтобы ее не унесло, и пошел к селу. За рекой неярко горел закат, прошумел в прибрежных кустах ветерок и замер. По речной долине застыли лесные колки. Нетерпеливо ждали темноты ночные птицы. Выходили из дневных убежищ сохатые, дикие олени и направлялись на водопой к горным речкам и к озерам-отшельникам.

Димка неторопливо шагал по прибрежной тропе. После учебы он отдохнул, выспался и теперь ждал сенокосной поры. Семен выделил ему новую конную сенокосилку. В их бригаду записалась и Ленка. Димка вспомнил, как она пела на Золотой поляне, и ему захотелось ее увидеть.

Ноги сами повели мимо небольшого, заросшего осокой и камышом озерка. Димка знал, что Ленка часто бывает здесь. Так и оказалось. Навстречу с букетом красных саранок шла Ленка.

— Я уж думал, не Лесная ли девушка, — Димка с нежностью поглядел на нее.

— Я люблю, когда день с вечером встречаются. Все замирает. И я тогда боюсь, а вдруг день больше никогда не вернется. И все равно каждый день жду их встречи.

— А мне по душе гроза.

— А я грозы боюсь.

Димка с Ленкой по густой траве обогнули лесок. Впереди показалась деревня. Над горами, бледнея, догорала заря.

— Я поначалу думала, ты с родителями в горы ушел.

Димка покачал головой.

— У них в этих горах молодость прошла. Есть свои тайны. И я не захотел им мешать.

— А откуда ты узнал про это?

— Догадался.

— А у нас будут свои тайны?

Ленка остановилась. Димка, робея, шагнул к ней, обнял и стал целовать. Ленка прижалась к нему.

— Дима… Милый…

Цветы выскользнули из рук.

— Хороший мой… — шептала Ленка.

У нее слегка кружилась голова. Димка не слышал слов Ленки. Он был точно в угаре. Ленка все сильней прижималась к нему. Димка почувствовал ее груди, смутился. Резко отодвинулся и, чтобы как-то скрыть свое смущение, быстро собрал цветы с земли, не глядя на Ленку, подал ей.

— Спасибо.

Ленка, счастливо улыбаясь, уткнулась лицом в прохладный букет, постояла так и, благодарно глянув на Димку, пошла. Димка шел рядом. Они долго молчали.

— Ты на меня не сердишься? — глядя себе под ноги, хриповатым голосом спросил Димка.

— Не-е.

И они опять шли молча. Димка чувствовал свою беспомощность перед Ленкой, ему было неловко, хотелось убежать и посидеть где-нибудь в тиши одному. А на землю уже легли загустевшие сумерки. Бойко кричали перепелки: «Фють-пюри, фють-пюри». Задымились озера.

На краю села Ленка с Димкой остановились.

— До завтра? — спросила Ленка.

Димка согласно кивнул головой.

И они разошлись. Димка пришел в амбар, не раздеваясь, упал на медвежью шкуру и долго лежал, ни о чем не думая. Ленка на цыпочках поднялась в сени, прошла в кладовку, зажгла лампу, села на постель и задумалась. На губах она все еще ощущала Димкины поцелуи, и в душе росла к нему тихая нежность.

Скрипнула дверь. В сенях послышались шаги. Ленка поспешно вытерла губы. Вошла мать.

— Ты где это потерялась?

— Мы с Димкой в поле ходили. — Ленка поднялась и поставила цветы в банку с водой.

— Сказать-то не могла? Иди, поешь.

— Не хочу, мама.

Мать вышла, вскоре вернулась, поставила на стол глиняную кринку и чашку.

— Попей хоть молока. А то не успеешь оглянуться, опять в город надо будет ехать. Может, передумала? Семь классов закончила, и хватит.

Ленка представила дома, улицы, заваленные снегом. А Димка в городе. С кем-то ходит в кино, библиотеку. И ей стало не по себе.

— Да ты что, мама? Надо закончить десять классов. Потом пойду в театральный институт.

— И дался тебе этот театр, — с обидой проговорила мать. — Будто других дел на земле нет. Да ладно. Ложись спать. Поздно уже.

Утром Ленку разбудили воробьи. Они шумно чирикали под крышей. Ленка оделась и вышла в ограду. Под навесом отец из бересты делал коробку. Увидев дочь, отложил нож.

— Что, еще не выспалась?

— Выспалась. А ты что это мастеришь?

— Набирушку для тебя делаю. Скоро черемуха поспеет. В коробку собирать удобней. Привяжешь к поясу, а руки свободны. И ягоду не просыплешь.

— Спасибо.

Ленка села на чурбак, повертела в руках искусно сделанную коробку.

— Помнишь, как ты меня маленькую сажал на плечи и подкосил к кусту с ягодой? Мне казалось очень высоко. Визгу было па весь лес.

Степан с нежностью смотрел на дочь.

— А ты помнишь, как мы однажды под грозу попали? — спросил Степан.

— Ох, тогда и влетело нам от мамы.

— В основном мне.

В ограду вошла Лариса, поздоровалась. Ленка встала.

— Девчонки говорят, ты бисер красивый из города привезла? — спросила Лариса Ленку.

— Привезла.

— Дай мне немного?

Они прошли в дом. Ленка из чемодана достала несколько коробочек с разноцветным бисером. Лариса открывала коробочки и ахала.

— Красота-то какая! Дашь немного?

— Возьми. А что вышивать будешь?

Лариса замялась.

— Нянюшка, ну скажи, — упрашивала Ленка.

— Лоскут черного бархата достала, хочу кисет вышить.

— Сергею?

Лариса кивнула.

— На днях он сватов к отцу засылать думает.

— Ой, до чего же интересно-то. Нянюшка, а как он тебе сказал про женитьбу-то?

Ленка ждала чего-то необычного. Глаза ее горели. Лариса ответила:

— Так и сказал: приду осенью из леса, и мы поженимся.

Ленка хмыкнула, но продолжала выпытывать:

— А как он тебя ласково зовет?

— Нянюшка,

— Как все? — разочарованно протянула Ленка.

— Знать, так ему любо. Я побегу, по дому еще не убралась, собаки не кормлены, телка надо напоить. А за бисер спасибо.

Глава X

Ятока хлопотала по дому. Из тайги она вернулась счастливой. Три дня они с Василием прожили у Горы Матерей. Рыбачили, отдыхали. Василий поднимался на голец. Гора Матерей обязательно пошлет нм дочь. От одной этой мысли сердце Ятоки наполнялось радостью. Скоро придет осень. Они с Василием встретят первый снег в горах Кодара. Теперь они всегда будут вместе. Потом и Димка выйдет на их тропу.

Ятока вышла на улицу вытрясти кумаланы. Василий под навесом мастерил грабли. Рядом с ним на чурбаке сидел Димка и обстругивал трехрогие березовые вилы.

— Дед твой был мастер делать грабли, — донесся до Ятоки глуховатый голос Василия. — Выточит — игрушка. Из рук бы не выпускал.

— А ты сделай такие же, — посоветовал Димка.

— Пробовал, не получается. Таланта нет.

Ятока с любовью посмотрела на мужа с сыном и вернулась в дом. Василий с Димкой продолжали разговор.

— А верно говорят, что ты лучший стрелок был: на двадцать шагов из малопульки в острие ножа попадал?

— Стрелять, Дима, уметь надо. В мире порохом пахнет.

— Ты думаешь, война будет?

— Я не пророк.

Откуда-то донесся звук, похожий на отдаленный гром. Он то появлялся, то пропадал. Василий с Димкой переглянулись.

— Гроза, что ли? — проговорил Василий.

Гром усилился. Димка отбросил вилы, вскочил.

— Папка, самолет это.

— Откуда он здесь возьмется?

Над хребтами плыл самолет. С каждой минутой он увеличивался, гул нарастал. На крыльцо вышли Ятока с Семеновной.

— Ероплан? — удивилась Семеновна и на всякий случай отступила в глубь сеней.

А в деревне переполох: мальчишки ликуют; старухи, крестясь, прячутся в домах, но любопытство берет верх, и они заглядывают на небо из-за укрытий; мужики кое-что повидали на своем веку, а поэтому ломают головы, зачем летит самолет в такую глухомань, спроста ли?

А самолет уже над деревней. От рева мотора звенят стекла в окнах.

— Ура! Самолет! — кричат мальчишки.

От испуга на всю деревню завыла собака. Чья-то нетель, задрав хвост, понеслась по угору. Храпят на привязи кони.

Самолет пошел на посадку. К нему со всех сторон бежали жители Матвеевки. Приземлился он в поскотине, пробежал, развернулся и подкатился к изгороди. Винты остановились. Летчик отстегнул ремни. Вылез из кабины на крыло, снял кожаный шлем и спрыгнул на землю. Приземистый, круглолицый. В круглом лице, в этой широкой улыбке что-то знакомое.

— Ганя! — первой узнала летчика тетя Глаша, кинулась к нему, обессиленно упала на руки сыну, перевела дух, подняла голову. — Да ты ли это, сынок?

— Я, мама. Я — У Гани перехватило дыхание. Прижал к груди седую голову матери. И больно, и стыдно ему стало, что давно не проведывал ее, что редко писал.

— Прости за все, мама.

— Да че уж. Хоть дождалась-то.

Тетя Глаша немного успокоилась, вытерла Кончиком платка глаза. Подошел Василий.

— Ты это откуда свалился?

— В Юрово женщина разродиться не могла. Врача из Города вызвали. Вот я и привез врача. И рискнул на ночку заглянуть домой.

Подошли Семен со Степаном. Семен поздоровался за руку, а Степан обнял Ганю, потом кивнул на орден.

— Поздравляю, Ганя.

— Спасибо, дядя Степан.

— Под облака забрался. Молодец.

Ганя здоровался с односельчанами. Ребятишки, осмелев, гурьбой шли за ним. Увидел он Ятоку с Семеновной и вернулся к самолету.

— Одну минутку.

Вынул из кабины сверток. Развернул его и на глазах у всех накинул пуховый платок на плечи Ятоки.

— Лучше матери подари, — смутилась Ятока.

— Для матери у меня есть подарки. А это тебе — за оленей. Без них я бы не дотянул до неба. Спасибо тебе.

— Что старое вспоминать?

— Но и забывать нельзя.

Ганя повернулся к парням, которые гурьбой стояли у самолета. Подошел к Димке.

— Тебя как звать?

— Димка… Дмитрий.

— Чей ты? Что-то никак не угадаю.

— Сын Василия Воронова и Ятоки.

— Это уже такой сын у них? — покачал головой Ганя. — Вот что, Дима. Назначаю тебя старшим. Чтобы до утра ни одна душа не подходила к самолету.

— Есть! — вытянулся Димка. — Дядя Ганя, а вы на каком самолете воевали?

— На истребителе.

Ганя взял тетю Глашу под руку, и они пошли к дому. За ними толпой шли односельчане.

— Не сон ли это? — все еще не веря, что рядом с ней сын, уже который раз повторяла тетя Глаша.

— Нет, не сон, мама. А ты у меня еще молодец.

— А я-то думала, уж не погляжу на тебя. Утром выйду на крыльцо и смотрю в небо. Коршун над горами объявится, у меня сердце так и оборвется.

У тети Глаш и задрожал голос.

— Не расстраивайся, мама.

Ганя с тетей Глашей свернули в проулок. На пустыре показался домик, за ним ель и две лиственницы. У Гани до боли сжалось сердце.

Из прихожей бабы свернули в куть, а мужики прошли в горенку, тут у стола окружили Ганю.

— Ты мне, Ганя, скажи, не таясь, будет война? — наступал Степан.

— Я человек маленький. С Германией у нас заключен мирный договор о ненападении. Но фашисты есть фашисты, от них всего можно ожидать.

— Все понятно, — посуровел Степан, — Ты в какой должности был?

— Командир звена.

— А звание?

— Был старшим лейтенантом, да вот по ранению демобилизовался.

Из кути доносились женские голоса.

— Чем это угощать-то народ буду? — сокрушалась тетя Глаша. — Взнатье, так приготовилась бы. А то как снег на голову.

— Угостим, тетя Глаша, — успокаивала ее Ятока. — Ганя и наш гость. Пошто его худо принимать будем?

И бабы со всей деревни понесли угощение, доставали заветные бутылочки. Ятока наставляла все на стол.

Гости разошлись поздно. Ганя проводил их, присел на ступеньку и закурил. Ночным сумраком окутались горы. Над ними теплились звезды. Под лесом, в низине, белел туман. Лесная тишина. Все это Гане казалось сном. Там, над бескрайней монгольской степью, когда ловил на прицел вражеский самолет, вспоминал это крыльцо, ель и две лиственницы, под которыми играл в детстве.

Он кидал свой самолет в смертельные атаки, чтобы сберечь этот дом. Он сделал все, что мог. А в душе росла безотчетная тревога. Точно он был в чем-то виноват перед родным домом. Это была сыновья вина перед землей, которая родила его, на которой он сделал первые шаги и которая будет ждать его, пока он жив, помнить его и после смерти. «К чему я о смерти?» — Ганя тряхнул головой.

Вышла тетя Глаша, села рядом с сыном.

— Я думала, хоть недельку погостишь у матери…

Голос у тети Глаши задрожал. Ганя обнял мать.

— Извини, так вышло. Осенью белочить приеду.

Простодушная тетя Глаша оживилась.

— Я тебе и собаку Юльку вырастила. Страсть какая белошная. Со старыми собаками и зверя берет.

— Спасибо, мама.

Тетя Глаша вытерла глаза.

— Ты уж когда поедешь, невесту с собой возьми. Я хоть погляжу на нее.

— С невестой дело хуже.

— Может, летчикам нельзя жениться? Так ты плюнь на этот ероплан. Охотиться будешь. Прокормимся. Уж так внучат дождаться охота.

— Я, мама, об этом подумаю. Про себя расскажи, как живешь.

— Че не жить-то? Кругом добрые люди. Вернешься, и совсем ладно будет. За подарки спасибо. Я тебе носки связала, зимой еще. Ты надевай их, теплые. Шарфик из беличьих хвостов собрала. Пойдем. Положи. А то утром забудешь.

На рассвете Ганя прилег. Тетя Глаша сидела возле кровати и не сводила глаз с сына. Так незаметно вырос. Кажется, еще вчера учился ходить, сказал первое слово — «мама». Тетю Глашу пугала его самостоятельность. Как-то Ганя решил на осередыш через протоку перебрести. Запнулся о камень и упал. Волна подхватила его и покатила, как бревнышко, только ручонки мелькают. Вытащила его тетя Глаша синего. Насилу отходили. Сколько слез пролила, думала, умрет вместе с ним. И первых его уток помнит она. Тогда дед Захар ружье ему купил, стрелять научил. Был бы охотник не хуже других…

Так за думами и застало солнце тетю Глашу. Ганя проснулся. Сел.

— Эх, и поспал сладко, мама. Схожу, искупнусь в речке.

— Смотри там, осторожней.

Через час опять вся деревня собралась на пустыре. Ганя встал на крыло самолета и помахал рукой. Тетя Глаша всхлипнула.

— Ты че, моя-то. Повидалась. Радоваться надо. Даст бог, еще прилетит, — успокаивала ее Семеновна.

Самолет ревом мотора пугнул тишину, разбежавшись, взмыл в небо. Сделав круг, скользнул к пустырю, пролетел над головами толпы, качнул крыльями и, набирая высоту, полетел в низовье.

Давно исчез за горами самолет. А тетя Глаша и Семеновна все еще стояли на пустыре и смотрели в синеющую даль.

Глава XI

В серой дождливой хмари перемешались дни и ночи.

В покати Седого Буркала на выступе утеса усталая орлица прикрывала собой от ветра и дождя беспомощных птенцов. Над ней, разбиваясь о вершину гольца, клубились изодранные тучи. А внизу, по ущелью, гулко грохоча камнями, мчался мутный поток. Из темного логова вышла голодная Красная Волчица. Она еще не вылиняла, а поэтому с боков ее свисала клочьями рыжеватая шерсть. Красная Волчица тенью скользнула между каменными глыбами и вскоре уже была на закрайке низины. Она наступила на мокрую траву, брезгливо тряхнула лапой и замерла, прислушиваясь к тихому шороху дождя. Невдалеке раздался мягкий треск ветки. Красная Волчица напряглась, готовая в любое мгновение кинуться на жертву или скрыться от врага в глухом урочише, подальше от логова. На лесной прогалине показался матерый волк, он нес в зубах кабарожку. Красная Волчица зарычала. Волк бросил жертву. Красная Волчица вонзила клыки в еще теплое тело кабарожки.

А дождь моросил, моросил…

У Василия была деятельная натура. А тут целую неделю он был вынужден отсиживаться дома. Наконец не выдержал, надел плащ и вышел на угор. Каменка неслась, точно одичалый конь. Там, где был осередыш, ходили мутные волны. По стремнине несло коряги и деревья, у берега в заводях крутило всякий лесной хлам. Пониже деревни в заливчике кормилась кряква.

На угоре показался Димка.

— Куда ходил?

— В библиотеку за книгами. А ты куда снарядился?

— Вышел размяться. Больно затянулось ненастье. Для птиц это беда, особенно для боровой дичи. В низких местах затопит гнезда. И если выводки появились, погибнут в такой мокроте.

— А уткам, поди, дождь не помеха.

— И водоплавающей птице не сладко. Вон в заливчике кряква плавает. Вчера вечером ее видел. И сегодня с утра там кормится. Видно, гнездо где-то на лугу было. Затопило.

— Может, оголодала.

— Нет, сынок, перед тем как птенцам проклюнуться, птица плотно сидит на гнезде. В это время на нее наступить можно, а она не двинется с места. Инстинкт продолжения рода даже над страхом смерти верх берет. Вот такая она штука — жизнь.

Димка поправил капюшон плаща.

— Пошли домой, — предложил Василий. — Промок уже.

Василия с Димкой встретил Чилим. Он подбежал к ним, тряхнулся, обдав холодными брызгами.

— Ты что, Чилим, сдурел? — ругнулся Димка. — Без тебя сырости хоть отбавляй.

Солнце проглянуло только через два дня. По долинам, подсушивая землю, загулял ветер. И Василий с Димкой стали собираться на сенокос. Затем Василию нужно было возвращаться в город и готовить экспедицию на Кодар.

— Мы с матерью уйдем в горы на полтора месяца, а вы с бабушкой останетесь в городе.

— Ты говорил с ней? — Димка посмотрел на отца.

— Пока нет. Не знаю, как и подступиться.

— Не поедет она в город.

— И здесь ее одну оставлять нельзя. Старенькая. Вот незадача.

Откуда-то издалека донесся еле уловимый гул. Димка поднял голову.

— Вроде где-то еще громыхает.

— Нет, это, паря, не гром, — покачал головой Василий.

А гул нарастал.

— Дядя Ганя. Он же в отпуск собирался. — У Димки засветились глаза.

— На боевом самолете в отпуск? Кто ж ему разрешит? — усомнился Василий.

— Дядя Ганя останется, а самолет улетит. Пошли, посмотрим, — и они поспешили на угор. Из-за хребта к деревне спускался самолет. Ребятишки вперегонки мчались к поскотине. Запыхавшись, из проулка выбежала тетя Глаша,

— Теперь Ганя, может, поживет хоть маленько.

Самолет сделал круг, второй. Василий внимательно следил за ним.

— Это не Ганя.

— Как не Ганя?

Самолет снизился. Было видно в кабине голову летчика. Над сельсоветом от кабины к земле скользнул серый мешочек с двумя яркими лентами. Степан поднял мешочек и помахал им. Летчик развернулся и полетел в сторону Юрова.

— И правда, не Ганя, — упавшим голосом проговорила тетя Глаша.

Василий с Димкой поспешили в сельсовет. Степан сидел за столом и сосредоточенно читал какую-то бумагу.

— Что там? — заволновался Василий.

— Война, Васюха. Война… Позавчера гитлеровцы напали на нашу страну.

— Вот гады!

— Приказано всем военнообязанным явиться в Карск в облвоенкомат. Дима, покличь ребят и оповести мужиков, пусть идут сюда.

Страшное слово «война» заметалось по селу. Мужики, кинув дела, торопились в сельсовет. Бабы бежали друг к другу. И у всех был один вопрос: «Что же теперь будет-то?»

Димка на минутку забежал домой.

— Че там ероплан-то скинул? — встретила его вопросом Семеновна.

— Не от Гани весточка? — беспокоилась тетя Глаша,

— Война!

Семеновна схватилась за сердце, опустилась на сундук.

— О, господи.

Тетя Глаша округлявшимися глазами молча смотрела на Димку. У Ятоки от щек отлила кровь. Она шагнула к Димке.

— Однако, ты что-то напутал?

— Всем военнообязанным приказано явиться в город. Я тоже поеду с папкой.

— Тьт-то куда, сынок? — Ятока с испугом смотрела на Димку.

— На фронт. Добровольцем пойду.

— Ты че мелешь-то, попустись, — замахала на него руками Семеновна.

— Глядите, че надумал, — осуждающе покачала головой тетя Глаша.

Ятока прижала голову Димки к груди.

— Никуда не пущу… Слышишь? Никуда…

Мужики собрались в сельсовет. Речь Степана была краткой:

— Завтра утром выезжаем. Кто приписан к воинским частям, поедет прямо в свои части. Остальным явиться в облвоенкомат.

— Ведь сенокос, — озабоченно проговорил Семен.

— Только ли сенокос, — Степан тяжело опустил на стол кулак.

В дверях остановилась Валентина Петровна Поморова.

— Вызывали, Степан Сергеевич?

— Садись. — Степан кивнул на стул. — И слушай. Беда пришла, Валентина Петровна. Мы потолковали промене себя и решили председателем колхоза и председателем сельсовета тебя оставить.

— Да вы что? Какой из меня хозяин?

— Придется немного покомандовать. Я думаю, к осени мы вернемся. Били белогвардейцев, били самураев, набьем рыло и фашистам.

— Может, лучше поручить руководство Серафиму Антоновичу?

Серафим Антонович молча сидел в углу комнаты.

— Мы уже прикидывали. Без кузницы вы не обойдетесь. А вот заместителем по колхозным делам он у тебя будет.

Степан достал из сейфа печать и вышел из-за стола.

— Занимай свое место.

— Как же так… сразу-то?..

— Нет у нас времени, Валентина Петровна.

К столу подошел Семен, достал из кармана печать, ключи, подержал их зачем-то на руке, осторожно положил на стол, повернулся к Валентине Петровне.

— Вы уж хлеб-то уберите.

От дверей протиснулись Димка, Андрейка к Вадим. Встали рядом плечом к плечу.

— А вам что? — глянул на парней Степан.

— Мы с вами идем, — за всех ответил Димка.

— Куда идете? — не понял Степан.

— На фронт, добровольцами.

— Рано вам лезть в это пекло, — остудил их пыл Степан.

— А сам-то добровольцем в партизаны ходил, — выставил довод Димка.

— Ходил, — Степан с отеческой добротой посмотрел на парней. — Я знал, что на вас можно положиться. Только на кого же мы оставим женщин, стариков, детей? Или пусть замерзают без дров, с голоду мрут? Не годится, парни. Будет нужда, вас позовут.

Степан помолчал.

— Тебя, Дима, назначаю бригадиром сенокосной бригады. Раздели людей на два звена, удобней будет. Время не тяните. Завтра к вечеру чтобы люди уже на лугах были. В кровь разбейся, а сена заготовь. Хлеб соберите до колоска. Обеспечьте мукой интернат, помогите «Красному охотнику». Провиант весь не успели завезти. Немного позже снарядите людей в город. Если к осени не вернемся, организуйте промысел пушнины. Ятока вам поможет, она все места знает. За все дела в деревне вы прежде всего в ответе. Это запомните.

У сельсовета парней поджидали девчонки. Навстречу Димке шагнула Ленка.

— Дима, вы что, в армию уходите?

— Никуда не уходим, — безнадежно махнул рукой Димка.

Вскоре из сельсовета стали расходиться мужики. Ятока встретила Василия на угоре.

— Что же будет-то, Вася?

Василий взял ее руку, погладил.

— Не знаю, родная.

Утром все село собралось на берегу реки. Мужики решили до Юрова плыть на лодках, а оттуда до Карска добираться на лошадях. Парни пришли с ружьями.

Степан встал на перевернутый шитик, поправил ремень на рубахе, окинул взглядом собравшихся.

— Дорогие товарищи! Фашисты напали на нас, как стая голодных волков. Мы уже били разную сволочь, побьем и этих. Ждите нас. Но если с кем что случится, не поминайте лихом. Жили, как могли. Прощайте.

Степан сошел с шитика. Уткнувшись ему в грудь, навзрыд плакала Надя. Дед Дормидонт из четверти наливал в кружки водку и приговаривал:

— Служивые, на дорожку. К осени ждем вас.

Ятока, присмиревшая, сникшая, стояла рядом с Василием.

— Ты уж пиши, Вася, — тихо попросила она.

— По лодкам! Пора отчаливать! — подал голос Степан.

К нему подошла Семеновна, перекрестила.

— Да сохрани вас всех господь.

— Спасибо, бабушка. Не вздумай помирать. Кто же нас тогда встретит, пирогами накормит, чарку с дороги поднесет?

— Я че. — Я поживу. Только вертайтесь поскорей…

Семеновна обняла Василия.

— Не плачь, мама, — гладил ее седую голову Василий.

— Ты уж береги себя, сынок.

Василий распрощался с тетей Глашей, поцеловал Ятоку и прижал к себе Димку.

— Береги бабушку. Тетю Глашу не забывай. Мать слушайся.

Лодки отчалили от берега, их подхватило течением и понесло на стремнину. В каждой из них сидели по два-три человека. Бабы, ведя за руки малолетних ребятишек, шли по берегу и махали платками. Когда лодки вынесло на стремнину, парни подняли ружья, один за другим прогрохотали выстрелы.

— Бабы, Сема кружку с ложкой забыл, — заметалась на берегу Женя. — На окне оставил.

— Примета добрая. Знать, домой вернется, — успокоила Женю тетя Глаша.

Прогремел еще залп, и лодки скрылись за поворотом.

Глава XII

Речка Огневка, названная так потому, что когда-то здесь охотник убил лису-огневку, течет по широкой пади между двух хребтов. Место здесь красивое. На несколько километров цепочкой тянутся луга, а среди них перелески, то березовые, то листвяные, кое-где темнеют ели да кедры. В зарослях — озера и старицы.

Уже две недели живут здесь сенокосчики. Табор они разбили под леском… Поставили два травяных балагана, один для девчат, другой для парней. Невдалеке огнище. Возле него стол из колотых плах. Под навесом коробки из коры и бересты с продуктами.

Летний день догорает. Димка вершит зарод. Сено па вилах ему подает Вадим. Ленка и Тамара Поморова граблями подскребают его. Трое мальчишек свезли копны и теперь на лошадях поджидают, когда все закончат работу.

Димка положил последний пласт.

— Все.

Спустился по веревке, обошел по-хозяйски зарод.

— Вроде получился.

— Ничего, лето длинное, научимся, — ответил Вадим.

Димка кинул взгляд на мальчишек.

— А вы кого ждете? Отпускайте коней кормиться.

Мальчишки вперегонки помчались к табору. Подошли Ленка с Тамарой.

— Приморились? — спросил Димка.

— Немного, — ответила Ленка.

Парни и девчата зашагали к табору. Первые дни все уставали так, что кое-как добирались до балаганов. Но постепенно втянулись, приноровились силы распределять равномерно на весь день.

На таборе Ятока расставляла на столе миски.

— Дима, продукты кончаются.

— Мы завтра к обеду метку закончим. Я пойду в деревню. Утром приплыву. И почта должна подойти.

Закончили работу и остальные сенокосчики, на таборе стало шумно. Поужинав, Димка пошел вдоль Огневки. Невдалеке на небольшом бугре стояла ель. Димка присел под ней. Заря отгорела. В долине тишина. Только Огневка, позванивая на перекатах, продолжала свой бег. Куда она спешила? Какие радости ждали ее впереди?

Подошла Ленка, села рядом.

— Дима, ты что эти дни какой-то сумрачный?

— Понимаешь, Лена, на западе парни ходят в атаки. А мы, как на курорте: днем сено косим, вечером птиц слушаем. Разве я себя для этого готовил?

Ленка погладила руку Димки.

— Дима, милый, придет и твое время.

— И почему я раньше не родился? — не слушал Димка…

Семеновна обрадовалась приходу внука.

— А я и не ждала тебя. Самовар поставлю. Как там Ятока?

— Да ничего. Погода добрая стоит. Сена уж несколько зародов поставили.

Семеновна выглянула в окно.

— Почта пришла. Сходи, может, от Васи весточка есть.

В почтовом отделении толпились женщины. Начальником почты теперь работала Женя.

— Нету от Васи писем. А Семен вот прислал. Вместе они с Васей, в одной роте. Вася у него командир.

Димка вышел на крыльцо. К почте на двух лошадях подъехал Андрейка. Он был ямщиком.

— Подержи коней, я сумы принесу, — попросил Андрейка.

Андрейка принес кожаные сумы. Димка помог ему перекинуть их на седло и притянуть веревками, чтобы не болтались при езде.

— Почтальон-то кто? — поинтересовался Димка.

— Новенькая какая-то.

С крыльца сбежала девушка лет девятнадцати, невысокая, легкая. На голове платок, поверх кофточки спортивная куртка, темные шаровары заправлены в сапоги.

— Кто из вас ямщик? — спросила она Димку,

— Андрей, — Димка кивнул на друга.

— А тебя как звать? — девушка задержала любопытный взгляд на Димке. У нее было белое лицо, чуть тронутое загаром, маленький рот, большие живые глаза.

— Димка.

— А меня зовут Люба. Поедем с нами, веселей будет.

— Там медведей много. Я боюсь, — отшутился Димка.

— Тогда прощай.

Люба маленькой рукой с тонкими пальцами взяла повод у Димки, закинула его коню на шею, коснулась носком сапога стремени и легко взлетела в седло. Копь переступил с ноги на ногу. Она натянула повод, весело, с лукавинкой посмотрела на Димку.

— Перестанешь медведей бояться, скажи.

— Обязательно.

Люба стукнула лошадь каблуками и ослабела повод. Лошадь с места взяла ходкой рысью. Следом за ней поехал Андрейка.

Димка, не торопясь, шел к дому. Взгляд Любы вызвал у него непонятное смятение. На угоре он остановился. Всадники миновали дома и скрылись в лесу. А Димка все еще видел веселые глаза с лукавинкой и маленькие руки.

— Совсем одурел человек, — покачал головой Димка и решительно направился к дому.

Андрейка с Любой въехали в лес. Лошади перешли на шаг. Люба уступила дорогу Андрейке: ямщик должен ехать впереди.

— Андрей, а Димка — друг твои? — спросила Люба.

— Братан.

— Странно, — удивилась Люба. — Ты беленький, а он темный, тунгусоватый.

— Мать у него эвенка, Ятока.

— Постой, я что-то про нее слышала. Это шаманка-то?

— Какая она шаманка?.. А ты что в почтальоны подалась? Не женское это дело.

— Да где сейчас мужиков-то взять? Па почте работала, Пришлось сесть на коня.

— А муж где твой?

— На фронт уехал. И писем нет.

Глава XIII

Димка и Ленка второй день расчищали дорогу вдоль Огневки: на сырых местах срезали высокие кочки, вырубали кустарник, а через перелески прокладывали просеки. Зимой сено будут вывозить женщины, не подготовь дорогу — замучаются. Да и зароды надо было до осенних дождей поправить.

Весь день ребята не выпускали топоров из рук, да не управились, к самым дальним зародам не успели проложить дорогу. Димка рукавом смахнул пот с лица, посмотрел на зацепившееся за вершины гор солнце.

— Придется завтра еще приезжать.

— Давай заночуем, — предложила Ленка. — Утром по холодку быстрее все сделаем.

— У нас хлеба одна краюха осталась.

— А я ягоды наберу. Брусники в листвяном колке — как насыпано.

— Ночи холодные, — колебался Димка.

— Костер побольше разведем, — упорствовала Ленка.

Димка решительно махнул рукой:

— Ладно, уговорила.

Ленка взяла котелок и пошла в листвяный колок. Димка привел лошадей к табору, где летом жили сенокосчики, развел костер. И с ружьем пошел вдоль Огневки поискать уток.

Солнце, высветив падь, догорало между хребтами. На лугах густо зазеленела отава. В прибрежных кустах огненным светом налились крупные гроздья красной смородины. Возле речки побурела трава. Выделялись бронзовые головки золотого корня, да белели ромашки.

Димка, любуясь осенним лесом, неторопливо шагал по густой увядающей траве. Его всегда поражала природа. Перед зимой она расцветала такой буйной красотой, что дух захватывало, Что это? Прощальная песня щедрому лету? Плач по утраченной молодости? Или радость обновления? Попробуй разгадай.

Когда Димка вернулся, Ленка была уже на таборе. Возле костра стоял котелок с брусникой. На углях грелся чай.

— Ты в кого стрелял? — спросила Ленка,

— В уток. Из-под ног поднялись. Спохватился, выстрелил, они уже далеко.

— Обойдемся без уток.

Пока ужинали, пришла ночь. Димка подвеселил костер, сел под березой и от нечего делать на прутике стал вырезать узоры. Ленка, обхватив колени, смотрела на огонь.

— Ты не тоскуешь о школе? — спросила она.

— Что сейчас говорить об этом?

— А я даже во сне школу вижу. Вчера снилось, будто экзамены надо сдавать, а я ничегошеньки не знаю. И меня такой страх охватил…

— Скоро театральный сезон откроется, — напомнил Димка. — Интересно, что в этом году ставить будут?

— А кто ставить-то будет? Артисты, наверное, ушли на фронт.

— Все не уйдут.

К ногам Ленки, кружась, упал пожелтевший лист. Она поднесла его к лицу.

— Я бы сейчас сходила на оперетту. — И Лепка тихо запела:

Можно часто увлекаться,
Но один лишь раз любить…

От речки доносилось тихое позванивание волн. Невдалеке фыркали лошади. В темном небе, попискивая, проносились табунки куликов.

— Вот кончится война, выучусь. И обязательно напишу пьесу.

— А про что напишешь? — оживилась Лепка.

— Еще не знаю, но напишу. Обязательно напишу…

У Ленки заблестели глаза.

— А я стану актрисой. И в твоей пьесе сыграю главную роль. — Ленка рывком поднялась. — И вот мы с тобой стоим на сцене. Нам аплодируют. Кидают цветы… До чего же хорошо…

Димка улыбался.

— Потом мы идем но улице, — продолжала Ленка. — Хлопьями валит снег. Все кругом белым-бело.

Ленка присела рядом с Димкой.

— А про любовь в пьесе будет?

— Я еще не знаю.

— Нет, ты обязательно напиши про любовь, сильную, светлую. И чтобы герои пьесы счастливы были. Я не люблю книг, которые плохо кончаются.

— Я еще никаких не умею писать.

— Научишься, я знаю.

За костром уже стояла ночь. За падью в косогоре раздался одинокий волчий вой. Всхрапывая, на свет костра вышли лошади.

— Я боюсь, — поежилась Ленка.

— Не бойся, это Красная Волчица. К костру она не подойдет.

Димка встал, поднял ружье. Выстрел метнулся по пади. Где-то в ветках испуганно взлетела птица.

— Мама мне рассказывала о Красной Волчице. Эвенки чтут ее. А вот как все случилось, — Димка встал, в костер подложил корягу и снова сел.

— В тот год оленеводы из «Красного охотника» стояли в верховьях Глухариной реки. На стойбище было около десяти семей. Приближалась осень. В то время в тайге еще пошаливал со своей бандой Урукча.

Однажды ночью оленеводов поднял волчий вой. Люди повыскакивали из чумов. Зачем волк пришел к стойбищу? Зимой иногда к человеческому жилью пригоняет его голод. А сейчас время сытное. Оленеводы собрались в чуме у старика Согдямо. Тот долго молча курил трубку, потом сказал: «Это Тангара послал к нам свою собаку[34] предупредить о большой беде».

Мужчины взяли оружие и устроили засаду вокруг стойбища. А на рассвете появились бандиты. Попав в засаду, немногие из них ушли. С тех пор в этих лесах не появлялся Урукча. Эвенки зимой подкармливали Красную Волчицу. Чтили ее как свою спасительницу. Из уважения к эвенкам не трогали ее и русские охотники. Теперь не боишься?

Ленка улыбнулась. Она постелила потник, вместо подушек положила сена.

— А вторым потником укроемся.

— Хорошо. Давай спать.

Димка, заложив руки за голову, смотрел в звездное небо. К боку его спиной прижалась Ленка.

— Дима, ты о чем думаешь? — полусонно спросила она.

— Просто смотрю на звезды.

— Пусть тебе хорошие сны приснятся.

Димка действительно просто смотрел на звезды. Постепенно его начал морить сон. И на небе среди звезд появилась Люба. Она смотрела на Димку с нежной лукавинкой.

И в душе у него родилось сладостное чувство. Ему так хотелось дотронуться до ее маленьких рук. Сейчас он попросит ее подойти поближе. Но уже не хватило сил: он заснул.

Проснулся Димка на рассвете. Костер прогорел, и только одна головешка еле теплилась. Над нею поднималась синяя жидкая струйка. На лугу паслись кони, а на траве лежал холодный иней. Димка, чтобы не разбудить Ленку, осторожно выбрался из-под потника, развел костер, повесил на таганок котелок с водой. Проснулась и Ленка.

— Не замерзла? — спросил Димка.

— Нет.

Взошло солнце. Вершины гор загорелись золотистыми куполами.

— Красота-то какая!

Ленка сбежала к речке, умылась. Вернулась свежая, бодрая.

— Давай выпьем по кружке чаю да за работу. А то без хлеба долго не протянем. — Димка налил в кружки чаю.

В это время из низины донеслись негромкие серебряные звуки.

— Лебеди?

— На Комарином озере летовали.

Над падью показались белые птицы. Они сделали круг, набрали высоту, выстроились в цепочку и, обронив прощальный крик, взяли направление на юг.

Димка с Ленкой молча стояли у костра. Улетали лебеди, на крыльях своих они уносили их детство, уносили их судьбу, но только на разных крыльях. И Димка с Ленкой еще не знали, что их костер, не успев обогреть, погаснет.

Прощайте, лебеди.

Лебеди серебряной цепочкой блеснули над золотыми куполами гор и исчезли. А Димка все еще стоял, задумавшись. Кто знает, может, где-нибудь на почтовом полустанке на этих белых птиц смотрит сейчас Люба и не знает, что их только что проводил Димка.

Часть вторая

Глава I

Горы, обласканные еле заметной голубоватой дымкой, стоят, точно высеченные из желто-оранжевой меди, а над ними покоится теплое солнце. Прогретый воздух — густой и неподвижный. Листья берез и осин бесшумно обрываются под собственной тяжестью и, кружась, так же бесшумно падают на землю, пахнущую грибами и ягодным соком, Рубиновым бисером рассыпана брусника по борам. Далеко слышится неторопливый говорок малых родников.

Бабы смотрят на горы, и не верится им, что где-то далеко полыхает война, что надолго ушли их мужья, а некоторые навсегда. Надо парней собирать на охоту, а они все оттягивают, может, все-таки вернутся мужики. Ждут их не только жены, но и тайга: вон как она принарядилась.

Но погода вдруг сломалась. Рано утром с севера наползли набухшие холодной синевой тучи. Заметался по долинам рек и распадкам свирепый обжигающий ветер. Весь день и всю ночь бушевала непогода. Под ударами ветра стонали деревья. И уже сурово смотрели хмурые посеревшие горы. Так же сурово смотрели плакаты со стен сельского Совета и клуба: «Все для фронта — все для победы!», «Охотник, помни: каждая белка — это десять пуль по врагу», «Товарищи! Чем больше дадим пушнины Родине, тем быстрее разгромим врага».

Валентина Петровна собрала баб и подростков в сельский Совет.

— Давайте, бабы, снаряжать в лес парней. Вот война кончится, и не надо будет сыновьям брать в руки ружья. А пока вести с фронта тягостные: фашисты рвутся к Москве. В сельский Совет из райкома партии пришла директива: пушнина — это золото, и ее добычу считать военным заданием. Все, кто может носить оружие, должны быть в тайге. Надо сделать все, чтобы план не только выполнить, но и перевыполнить.

— Давайте, бабы, снаряжайте в лес парней, — устало повторила Валентина Петровна.

Женщины сели шить одежду, чинить белье, а парни пошли в кузницу к Серафиму Антоновичу. Тот ковал ножи, оттягивал лезвия у топоров, вытачивал к ружьям бойки, делал пружины, чинил ложи и затворы. Принес к нему свое ружье тридцать второго калибра и Димка. Серафим Антонович осмотрел ружье.

— Добрая штука. Вот мушку надо припаять. А затвор за рукоятку привяжи к спусковой скобе. Полезешь по чаше, веткой нажмет на спусковой крючок и — выкатился затвор.

— Серафим Антонович, оно кое-когда осечку стало давать.

— Это дело поправимое. Оттянем немного боек и — все. Завтра утром приходи. Патронов с собой штук пяток прихвати. В одних пистоны забей как следует, а у других чуть-чуть.

— Хорошо.

— А мать с каким ружьем охотиться будет?

— Ей отец тозовку оставил.

— Тоже пусть принесет, я посмотрю.

Димка шел к дому, а сам прикидывал, что еще потребуется ему и матери для охоты. Невзначай глянул на Матвееву гору: из леса показались два всадника и на рысях поехали к почтовому отделению. Она! От тревожной радости у Димки зашлось сердце.

У почтового отделения лошади были уже развьючены. На крыльце в ожидании, когда разберут почту, стояло несколько женщин. Андрейка в поводу держал лошадей.

— Здоро′во, — подошел к нему Димка.

— Здоро′во, — Андрейка поежился. — Морозила. До костей проняло.

— Белку дорогой видел?

— Лаяли собаки. Будет белка.

С крыльца сбежала Люба, подошла к парням, протянула Димке руку и улыбнулась как старому знакомому.

— Здравствуй, Дима.

— Здравствуй, — сдержанно ответил Димка.

— Ты меня дальше повезешь?

— Нет, Яшка Ушкан.

— А ты что, не умеешь ездить? — Люба лукаво посмотрела на Димку.

— Не доверяют. Боится, что потеряю тебя где-нибудь дорогой.

— Отчаянный парень.

— Бедовый.

— Еще и хвастунишка. Письмо тебе от отца есть.

— Вот за это спасибо.

Димка с Любой пошли в дом. У нее вдруг потускнело обветренное лицо и походка стала вялой, неуверенной.

— Устала? — сочувственно спросил Димка.

— Вторую неделю не схожу с седла. Да и простыла немного. Доберусь до дому, упаду в постель и буду спать несколько суток.

— Зачем же пошла на такую работу?

— А кто же на нее пойдет? Мужчины-то в армии. Ты в тайгу уходишь?

— Собираюсь.

— Значит, до весны не увидимся? Удачи тебе.

— Спасибо. Приезжай.

Люба вздохнула.

— Приеду, Дима. — Она подала Димке руку. — До весны, Дима.

— Белых дорог тебе, Люба.

— Спасибо.

Димка торопливо шел домой. В его кармане лежало письмо от отца. Как он там? А перед глазами Люба. В ладони он все еще ощущал тепло ее руки, в душе звучали слова: «До весны, Дима». И Димку невольно охватила безотчетная грусть. Он замедлил шаг и оглянулся. У почтового отделения никого не было. Димке до боли в сердце захотелось еще раз увидеть Любу. Но он пересилил себя.

Дома его ждали Ятока, Семеновна и тетя Глаша. Он прошел в передний угол, развернул треугольник, сел на сундук и стал читать вслух:

«Дорогие мои мама, Ятока и Дима, здравствуйте. Пишу накоротке. Через час еду на фронт. Наконец-то дождались. Едем бить фашистов. В моей роте, в основном, таежный народ, люди надежные, эти сумеют постоять за Родину. Передайте всем односельчанам, что мы отомстим врагу за сожженные города и села, за слезы жен и матерей.

Сема служит в моей роте. От него привет.

В городе в нашей квартире поселилась преподаватель Римма Андреевна Бугрова с дочерью. Ее муж тоже ушел на фронт.

Дима, у меня просьба к тебе. Постарайся зимой побывать в городе. Все мои рукописи, дневники, записные книжки в желтом чемодане. Очень прошу тебя, постарайся сохранить все это.

Вот и все. За нас не беспокоитесь. Обнимите за меня тетю Глашу.

До скорой встречи. Василий Воронов».

Димка замолчал. Письмо взяла Семеновна, посмотрела на непонятные буквы, написанные карандашом.

— Да поможет вам, сынок, материнское благословение побить супостата.

— Мой Ганя уж воюет, — вздохнула тетя Глаша.

Димка встал.

— Зря я с папкой не поехал.

Семеновна замахала руками.

— Че говоришь-то? Без тебя там крови-то немало льется.

Димка вышел из дома, походил по ограде, вынес из амбара старую понягу, сделанную дедом из мореной ели. Лямки на ней уже потемнели, но доска еще была прочной.

— Пойдет. Ремни для лямок есть.

Достал отцовские лыжи. На них кое-где отклеился камус. «Дедушка Дормидонт поможет подклеить. А вот маме придется голицы делать».

В ограду вошла Ленка, увидела Димку, улыбнулась.

— Папка письмо прислал. На фронт поехал. Привет тебе.

— Спасибо. И мой отец тоже уехал на фронт.

Ленка села рядом с Димкой.

— Где они теперь, бедненькие?

— Где? На фронте, фашистов бьют.

Ленка помолчала.

— А ты надолго уходишь в тайгу?

— В начале марта вернемся.

— До марта я тебя не увижу, Дима, — придвинулась Ленка. — Возьми меня с собой? Стрелять я умею. Варить вам буду.

— Не выдумывай, Лена.

Охота. Это слово в воображении Димки рождало фантастические картины. Много страшных сказок он наслышался с самого детства от деда и бабки. Вот змей-полоз притаился на каменном выступе утеса и ждет свою жертву; а вот медведь-оборотень подкарауливает в ягодниках девушку и уводит к себе в берлогу; а это косматые лешии в непроглядной тьме выслеживают охотников и строят им разные козни. Димка вырос, но эти и многие другие сказки продолжали жить в его душе, отчего тайга представлялась полуреальным, полуволшебным миром. И в этот мир Димке предстояло сегодня ступить. Димка собирался на охоту. Он надел штаны, сшитые из бабушкиной клетчатой шали (сукно на этот раз для охотников не завезли). Неловко было Димке в этой одежке показываться людям, да что делать? Обулся в ичиги, телогрейку подпоясал патронташем, на котором висел и нож, прошелся по дому, посмотрел на штаны и с горечью сказал:

— Хоть в клоуны подавайся.

— В лесу-то тебе че, кто видит? Было бы тепло, — успокаивала его Семеновна. — Шерстяные носки я в куль положила. Как похолодает, так надевай.

Вошла Ятока. Она тоже была одета по-дорожному: шапка, унты из оленьего камуса до колен, куртка на пыжиковом меху, поверх куртки на тонком ремешке висели сумочка с тозовскими патронами и нож в берестяном чехле.

— Ведро положил? — спросила она Димку.

— Совсем забыл.

— Беда мне с тобой. В чем собакам еду варить будешь?

— Я сейчас.

Димка у порога взял ведро.

Несколько дней назад выпал снег, горы, реки и луга сияли снежной белизной. В ограде стояли две лошади, запряженные в сани. Дормидонт Захарович увязывал возы, ему помогали Андрейка и Вадим.

— Вот ведро еще надо привязать.

— Давай сюда, — протянул руку Дормидонт Захарович. В калитку вошли Серафим Антонович и Лариса. Лариса ехала ямщиком, чтобы обратно пригнать лошадей.

— Собрались? — подходя к возам, спросил Серафим Антонович.

— Все готово. — Дормидонт Захарович потрогал зачем-то возы.

Серафим Антонович окинул критическим взглядом парней: в охотничьей одежде они были взрослей и серьезней.

— Не балуйтесь там с ружьями.

— Что мы — маленькие? — за всех ответил Вадим.

Из дома вышли Семеновна и Ятока.

— Собак на поводки возьмите, — наказывал Дормидонт Захарович, — А то где-нибудь за деревней подхватят сохатого, а потом потеряют вас. Дорогой отпустите.

Дормидонт Захарович с Ларисой отвязали лошадей и стали выводить их из ограды. К Димке подошла Семеновна.

— Ты уж осторожней будь. Далеко от зимовья не ходи. Воду холодную из ключей не пей, а то горло застудишь.

— Ладно, бабушка. Сама не болей здесь.

Семеновна перекрестила внука:

— С богом.

За оградой Андрейка взял у деда вожжи. И маленький охотничий обоз двинулся вдоль деревни. Димка с собаками на поводах шел за второй лошадью. Поравнялись с домом Степана. Димка на крыльце увидел Ленку. Она махнула рукой, улыбнулась, но улыбка у нее получилась грустная. Димка поднял руку, кивнул.

Семеновна стояла за калиткой на угоре и смотрела вслед уходящему обозу. Ей вспомнилась молодость. Выдали ее замуж, а через месяц провожала она своего Захарушку в тайгу. В сенях украдкой он поцеловал ее и шепнул: «Любушка ты моя». Потом до глухой зимы ждала его, смотрела на заснеженные горы. Вернулся он с охоты в конце января, в самые лютые морозы. Достал из мешка черную соболью шкурку: «Это тебе на шапку». И завидовали ей бабы, когда она в праздники наряжалась в соболью шапку.

Обоз скрылся в лесу. Семеновна вздохнула и пошла в дом. В доме пусто. Глянула на стену: возле дверей на гвоздике висел шарфик из беличьих хвостов. Забыл Димка.

Вошла тетя Глаша. Семеновна ей навстречу с шарфиком в руке:

— Вот беда-то. Дима шарф забыл. Замерзнет парень.

— Ятока что-нибудь придумает.

— А ты что не пришла проводить-то?

— Валентине Петровне Поморовой помогала Вовку собирать. Совсем еще ребенок. Ружье-то больше его. Какой из него охотник?

— С кем он пошел-то?

— С Яшкой Ушканом и Гришей, сыном Максима Круглова.

— Яшка-то Ушкан, говорят, нечистый на руку.

— Вся у них семейка такая. Отец-то, Мирон Тимофеевич, на людей нс смотрит, будто боится, а мать все жалуется на бедность. А у самих, говорят, тайные лабазы в лесу и с мясом, и с пушниной.

— Бог с ними. На век все равно нс запасутся — Семеновна потерла поясницу.

— Пойдем почаюем. У меня самовар еще горячий.

Пошли они в куть. Семеновна налила чай в чашки.

— Тебе с молоком?

— Немножко плесни.

Семеновна отпила глоток.

— Как-то там наши Вася с Ганей?

— Не говори. Холода наступают.

— Давай свяжем им носки. У меня шерсть есть. Рукавицы сошьем и все пошлем, — предложила Семеновна.

— А примут? — засомневалась тетя Глаша.

— Пошто не примут? Ты приходи вечерком.

— Приду.

— И бабам всем сказать надо. Пусть своим мужикам тоже теплую одежонку сгоношат. А то мы-то своим пошлем, а другие солдаты как?

— У меня шаль есть. Ганя прислал. Я ее распущу. Несколько пар носков выйдет. Надо посмотреть, и на рукавицы шкурки найдутся.

Глава II

Километрах в десяти от села охотничий обоз поднялся на Брусничный перевал.

— Однако, перекур делать надо. Пусть кони немного отдохнут, — распорядилась Ятока.

Димка положил на воз ружье, отпустил с поводков собак и подошел к парням. Андрейка с Вадимом стояли возле корявой, избитой ветрами лиственницы. Отсюда было видно далеко вокруг. Тайга не была сейчас такой глухой, как летом. Крутые увалы присыпал снег, и они белыми лоскутами блестели на солнце. В сиверах лиственный лес оголился, казался редким и издали походил на мертвый сухостой. Расширились маристые пади. Только сосновые боры кутались в густую зелень да темнели загривки кедровых хребтов. От Брусничного перевала до угасающей синевы горизонта дыбились горы. В этом, казалось бы, беспорядочном нагромождении была удивительно строгая красота. Среди хребтов высился голец.

К парням подошла Ятока.

— Седой Буркал, — кивнула она на хребет и закурила трубку. Курить она стада в день, когда проводила Василия на фронт. — Под хребтом ключ есть, Орешный, У этого Ключа зимовье. В нем жить будем.

— Отсюда далеко до Седого Буркала? — спросил Димка.

— Однако, никто не мерил. Думаю, километров семьдесят будет. Ходко пойдем, завтра к обеду доберемся.

Невдалеке на дерево села кедровка и звонко закаркала. Вадим схватил ружье, но, прежде чем выстрелить, оглянулся на Ятоку. Ятока осуждающе покачала головой:

— Зачем зря заряд портить? Зачем зря птицу губить?

Вадим опустил ружье.

— И когда ты, Вадим, повзрослеешь? — упрекнула брата Лариса.

— Ничего, — успокоила ее Ятока. — В тайгу идут. Она жить научит. Однако, трогаться будем.

Спустились с Брусничного перевала. Дорога пошла косогором вдоль маристой речки. Ятока с Ларисой шли, чуть приотстав от обоза.

— Сергей-то пишет тебе письма? — спросила Ятока.

— Уже два прислал.

— Мне Дуся говорила, он где-то на границе служит.

— В Забайкалье, на реке Аргуни. В том месте, где лес и степь расходятся.

— По Аргуни мой Вася плавал. Шибко богатая река: рыбы много, птицы, зверя всякого.

— Сережа пишет, в степь ездил по солдатским делам. За несколько дней ни одного кустика ке видел. Я все дивлюсь: отчего такая несчастная земля, без леса? И как там люди живут? Девкам без людских глаз и с парнем не постоять.

Ятока, глянув на Ларису, улыбнулась: у каждого слоя забота.

— Друга Сережа встретил, Бадму Ренчинова, — продолжала Лариса. Из местных он, бурят. Бедовый. Тоже охотник. В лес вместе ездили. Заставу мясом снабжают.

— Без друзей никак нельзя: у одинокой птицы полет короткий.

Дорога переползла через мшистую кочковатую март», заросшую мелким ерником, и круто повернула в тесную долину. Место здесь было дикое, неприветливое. С одной стороны к дороге подступал угрюмый темный ельник, с другой — нависали серые, избитые грозовыми бурями скалы, на выступах которых белел снег. Стук копыт о мерзлую землю и скрип дровней гулко отдавались в вышине и, подхваченные эхом, усиливались, многоголосо катились по пади.

Смутное чувство тревоги невольно закралось в Димкину душу. Одной глыбе было достаточно скатиться с каменистой стены, чтобы от небольшого охотничьего обоза не осталось и следа. И Димка впервые в жизни почувствовал свою беспомощность перед грозной силой природы. И от полудетской радости, с которой он отправился в тайгу, не осталось и следа.

Обоз медленно и долго уходил от этого нелюдимого места.

Ночевали на берегу небольшой речки, а на другой день, в полдень, были уже у Орешного ключа. Черное зимовейко, крытое драньем, с квадратным подслеповатым окном, похожим на тесный звериный лаз, пряталось в порослях у подножия соснового бора. Димка огляделся. На юге, за падью, возвышался Семигривый хребет. На севере, за голубой дымкой, виднелась белая шапка Седого Буркала. К нему уходили три хребта: Скалистый, Горбатый и Тихий. Шагах в ста от зимовейки темнел кедровый колок.

— Однако, с приездом вас, мужики, — прервала молчание Ятока.

— Спасибо, Ятока, — оживились парни.

Димка открыл дверь и заглянул в зимовейко. На него пахнуло гнилью и застойной гарью. Слева у дверей стояла печка. Справа вдоль стены тянулись нары, на которых смогли бы уместиться человек пять. Прямо к оконцу жался скособочившийся стол.

— Что там? — спросила Ятока.

— Печка сверху проржавела. Стол и нары надо чинить.

— Жить долго здесь будем. Все наладить хорошо надо. Однако, вначале почаюем.

Андрейка стал разводить костер, Вадим — приводить в порядок лабаз. Ятока с Ларисой занялись приготовлением обеда. Димка отвязал от воза два ведра.

— Мама, а где воду брать?

— В колке ключ есть. Маленький котелок унеси туда. Им черпать будем.

Собаки по-хозяйски ходили возле зимовья, выбирали тесте для лежанок, издали ворчали друг на друга. Ятока покрикивала на них:

— Што ругаетесь? Вон, сколь земли. А вам все места мало.

Под ногами Димки мягко уминался еще не перемерзший пушистый снег. Среди колка возвышался небольшой взгорок. На его склоне серел каменный столб, будто кем-то выложенный из толстых плит с побитыми кромками. Сверху они были придавлены серой овальной глыбой. На ней, точно взобравшись ради озорства, стоял молодой приземистый кедр и с лихой удалью посматривал по сторонам. Каменный столб в основании подпирали два валуна. Между ними, бугрясь, вскипал родник и проливался в ложбину, густо заросшую с боков рябинолистником и папоротником. А вокруг теснились могучие кедры. Они бережно хранили от летних знойных лучей солнца и от лихих ветров этот крохотный лесной ключик, который многие столетия питал их горной прохладной влагой.

Димка прислушался. Тихо позванивал родник. Через снежный покров к ручейку свисал коричневатый куст папоротника. Его ветки с резными; продолговатыми листочками осторожно дотрагивались до синеватой вздрагивающей воды.

Димка принес полные ведра воды и поставил их у костра.

— Что долго ходил? — спросил Андрейка.

— Родничок слушал. Не то он смеется, не то плачет. И голос у него девичий.

Андрейка с Вадимом переглянулись.

— С тобой все ясно, — махнул рукой Андрейка, налил в котелок воды и повесил на таганок.

Ятока с Ларисой отогревали у костра стылый хлеб. Лариса подняла взгляд на Димку, потом перевела на колок.

— Может, здесь место колдовское?

— Пошто худое место будет? — заметила Ятока. — В каждом роднике небесные девушки живут. Их голоса Димка и слышал.

— Какие это небесные девушки? — удивилась Лариса.

Насторожились и Андрейка с Вадимом. Димка, подкладывая под котелок сучки, еле заметно улыбался. Он эту легенду еще в детстве слышал от матери.

— Однако, давно это было, — сказала Ятока. — В горы худой год пришел. За все лето ни капли дождя не упало. Высохли родники, высохли озера. Звери из тайги ушли. Птицы улетели. Даже травы завяли. В чумы к охотникам голод пришел. За голодом болезни пришли. Беда. Пропадали люди. Однако, лотом над гора ми появились белые птицы. Люди таких красивых птиц первый раз видели. Они походили на чаек и лебедей. Птицы опускались на землю и превращались в девушек. А там, где они ступали на землю, появлялись родники. Ожила тайга. Вернулись звери. Ожили люди. Это бог Тангара послал своих юных дочерей на помощь охотникам. С тех пор и живут они в горных ключах, поддерживают огонь в зимовьях, помогают размножаться зверям, посылают удачу охотникам.

— А охотники видят их? — спросила Лариса.

Ятока усмехнулась, плутовато посмотрела на нее.

— У кого глаза есть, тот все видит. Однако, чаевать пора.

С делами управились только к вечеру. Над бором висела густая темень. Между деревьями виднелся холодный клочок неба, на нем, вздрагивая, ярко горели крупные звезды. После ужина Димка вышел из зимовья. Он не торопясь шел среди молчаливых деревьев, остановился у кедра. Из глубины колка доносился еле уловимый перезвон ключа. А Димке казалось, что это шепчет Люба: «До весны, Дима».

Глава III

Наутро Димка, спустившись с борка, вышел на марь. На ней от хребта до хребта редкими засохшими листочками щетинился темно-серый ерник. Попадались и ели-заморыши, на вершинах которых топорщились чахлые ветки, опутанные бородатыми лишайниками. Кое-где чернели обгорелые пни. И только посреди мари росли три разлапистые темно-синие пихты. Димка дотронулся до молочно-дымчатого гладкого ствола. Он прокладывал первый след по своей охотничьей тропе. Как к нему отнесется тайга? Примет как друга или же на горных кручах вымотает силы, в недобрый час обделит фартом, у ночных костров обласкает простудой и навсегда закажет путь к далеким зимовьям. Димка поднимался к перевалу. Солнце высинело небо над горами, а в низинах все еще лежал дряблый сумрак. Димка настороженно прислушивался к лесным звукам. Где-то в глухих урочищах скрывается Красная Волчица. Сна в любую минуту может появиться перед охотником. А встреча с шатуном-медведем в тайге — дело обычное. И у Димки на душе было тревожно и жутко.

Но вот склоны гор осветило солнце. Впереди залаяли Ушмун с Чилимом. Их голоса, вспугнув тишину, гулко покатились по звонкому лесу. Ушмун лаял с глуховатой натугой, а Чилим — с задором, его голос был чистым, громким. Димка повеселел: он не один, в случае беды, есть на кого положиться.

Димка подошел к собакам. На небольшой листвянке сидела белка. Димка поднял ружье. Выстрел рванул морозный воздух. Белка на секунду замерла и упала в снег. Ушмун с пренебрежением отвернулся от нее. Чилим же подскочил к белке, с интересом смотрел на нее. Димка похлопал по шее Чилима, привязал белку к поняге и пошел дальше. Чем выше поднимался он, тем темнее становился лес. И вскоре оказался он в кедровнике, среди которого рос и пихтач.

Солнце было уже высоко, когда Димка добрался до вершины гривы. На поняге у него было десять белок. Димка остановился. Отсюда хорошо просматривался весь лес. На Тихом хребте охотилась мать, на Горбатом — Андрейка. Вадим рано уехал проводить Ларису до Каменных Ворот. Завтра он будет белочить на Скалистом. Так, по жеребьевке, распределились охотничьи угодья.

Седой Буркал. От зимовья видна только его блестящая лысина, а отсюда, с Семигривого хребта, он был виден весь. От подножья до самой крутизны пышно вскипал курчавыми бурунами сосновый лес. У верхнего уступа зиял пролом, на краю которого возвышался утес. За ним по каменистому склону, изрезанному впадинами, карабкались приземистые невысокие лиственницы. А возле ледников темно-зелеными островками рос кедровый стланик. Над вершиной гольца неподвижно висело жидкое туманное облако. От Серого Буркала даже издали веяло силой и холодом.

— Вот ты какой, — с уважением к гольцу проговорил Димка.

Вихрем промчались Ушмун с Чилимом. Димка свистнул. Они даже не глянули в его сторону. «Кого-то по следу гонят». Димка подошел к тому месту, где пробежали собаки. На снегу был след, похожий на след горностая, только крупней. «Видно, колонка подхватили.».

Собаки залаяли за распадком, но лаяли они совсем не так, как на белку. Ушмун лаял со злостью, начинал с ворчанья, а уж потом лаял глухо. В чистом голосе Чилима тоже чувствовалась злая, грубоватая нотка. «Не на зверя ли наткнулись?»— с тревогой подумал Димка. На всякий случай он зарядил ружье пулей и пошел к собакам.

Врожденное чутье таежника подсказало Димке, что надо идти осторожно. Тайга… А в ней всякое бывает. Собаки лаяли на невысокий кедр. Димка поднял голову: у обломанной вершинки на сучке виднелся черный ком. Ком этот крутнулся, и острая мордочка с широкими ушками повернулась к Димке. «Хорек… Почему же черный?..» — раздумывал Димка. И вдруг мелькнула мысль: «Соболь».

Четыре года назад Василий завез к Седому Буркалу пять пар баргузинского соболя. Димка тогда просился в тайгу, но отец не взял его: мал еще был. Однако Димка хорошо запомнил юрких зверьков в небольших ящичках. Соболь в этих местах прижился, размножился. Но, несмотря на это, на соболя был наложен строгий запрет. Даже в тяжелое военное время страна думала о будущем.

Димка подошел к дереву. Соболь с сучка перебрался на обломленную вершинку и оттуда сердито заурчал на охотника.

— Забияка, — улыбнулся Димка.

Собаки залаяли с еще большим азартом. Чилим прыгал на дерево, грыз кору. Димка поймал собак на поводок, они рвались к дереву.

— Перестаньте! Вот когда разрешат охоту на соболей, тогда мы с вами отведем душу.

Но Ушмун с Чилимом не хотели ждать разрешения. Ведь они нашли зверька, да еще какого — соболя! Димка с трудом отвел собак шагов на двадцать. Соболь, почувствовав, что опасность миновала, скользнул вниз по дереву, юркнул черной молнией между стволами деревьев и исчез. Собаки рванулись за ним, но Димка удержал:

— Не дурите. Зря время потеряем.

И только когда они совсем успокоились, отпустил их. Ну, а эта грива, где он впервые увидел соболя, стала называться Соболиной. К концу охоты каждая грива будет иметь название: Нелюдимая, Глухариная, Заячье Ухо, Серебряная, Девичья Коса, Олений перевал.

День был уже на исходе, когда Димка спохватился, что надо идти к зимовью.

— Ничего, — успокаивал он сам себя. — Спущусь в распадок и по нему доберусь.

В распадке его догнали сумерки. На закрайке мари он наткнулся на звериную тропу и пошел по ней. Над падью на темно-синем небе загорелась звезда. «А вдруг я не туда иду?у» — подумал Димка. И душу его окатил холодный озноб. Димка окликнул собак, которые трусили впереди него, и прибавил шагу. Ему стало жарко. Он расстегнул телогрейку.

Звериная тропа сторожко кралась по ночному лесу. На возвышенностях она как будто замирала, чутко прислушиваясь к неясным шорохам тайги, затем, сбежав в низину, исчезала но мраке. На опушке леса с высокой лиственницы Уже давно высматривал добычу филин. До него донесся неясный хруст снега. Филин крутнул головой. Хруст усилился. И между деревьев филин увидел Димку и двух собак. Филин разбросил крылья и, скользнув по воздуху, издал недовольный гортанный крик. Димка от неожиданности вздрогнул. Сдернул с плеча ружье. Над его головой метнулась серая тень и пропала между деревьями.

— Черти тебя тут носят, — в сердцах выругался Димка.

Вскоре тропа сбежала в долину и исчезла в ернике.

Теперь Димка брел по закрайку леса. Каждая черновика казалась ему зверем, спиной он ощущал, что кто-то идет за ним. Собаки бежали всего в нескольких шагах впереди. Они бы учуяли преследователя. Но здравый рассудок уже был не помощник. Димка не вытерпел, сдернул с плеча ружье и резко обернулся. Собаки тотчас оказались рядом. Они с недоумением поглядывали то на Димку, то на лес, куда он направил ружье.

— А ведь кто-то следил за нами, — не поверил собакам Димка.

Димке казалось, что идет он уже целую вечность. Наконец впереди показался темный мыс. На таком мыске стоит их зимовье. Наконец-то. И откуда только взялись силы у Димки. Но на мыске зимовья не оказалось.

И опять Димка шел по закрайку мари. Он уже не надеялся найти зимовье. Его гнал страх. Ружье и поняга казались пудовыми, под лямками ныли плечи, ныла поясница. Усталость туманила мозги. «Только бы не упасть», — думал Димка. Он уже начал забывать, куда и зачем идет.

И когда до его слуха донесся стук топора о сухое дерево, он не сразу понял, что это такое. Остановился, прислушался. Раздался выстрел. «Так это стучат и стреляют у зимовья». И Димка будто проснулся. Он выстрелил и кинулся на стук топора. Поднялся на взгорье и впереди между деревьев увидел мерцающий костер.

Димка оперся о посох, стащил шапку и вытер мокрое от пота и слез лицо. Потом на непослушных ногах побрел к зимовью. Андрейка с Вадимом стояли у костра.

— Где ты потерялся? — шагнул ему навстречу Андрейка.

Димка у дверей повесил ружье и полягу, с трудом преодолел порог, сделал несколько тяжелых шагов и опустился на нары, уронив на колени беспомощные руки.

Ятока окинула сына быстрым тревожным взглядом, налила в кружку крепкого чая и с пиленым куском сахара подала Димке:

— Съешь сахар, выпей чаю — и легче станет.

Димка дрожащими руками взял кружку и отпил глоток чаю.

Вошли Андрейка с Вадимом. Ятока строго посмотрела на них.

— Пошто меня не слушаете? Говорила, первые дни далеко не ходите. Вначале местность хорошо узнать надо. Потом в горах, как в деревне, жить будете.

Димка съел кусок сахара, выпил чай. По всему телу разлилось тепло. Сейчас бы упасть на оленью шкуру и не шевелиться до утра. А ведь нужно еще обдирать белок, заряжать патроны, кормить собак.

Кто придумал эту несчастную охотничью жизнь?

Глава IV

Ленка еще на рассвете выехала на паре лошадей за сеном. Лошади медленно, лениво трусили по санной дороге,

— Но-о, но-о-о, — покрикивала Ленка.

Лошади, усердно встряхнув хвостами, ретиво вскидывали головы, косились на Ленку и, видя, что у нее в руках нет кнута, шагу не прибавляли, точно для них пустые дровни были непомерной тяжестью.

На Огневку она приехала, когда взошло солнце. Лошади уткнулись в зарод и остановились. Невдалеке стоял заснеженный балаган, в котором были осенью Димка с Ленкой. Выбелено было и огнище. Ленке вспомнилось золотистое утро к белые птицы над горами. И тоска сжала сердце. Где сейчас Димка? Молодая неуемная любовь не хотела мириться с одиночеством.

С восходом солнца подул ветер, он подхватывал пласты сена и мешал укладывать их на дровни. Только к обеду с горем пополам Ленка наложила две волочуги сена, как могла, притянула их бастрыками и отправилась в обратный путь.

Ока благополучно добралась до реки и теперь шла за первым возом. По небу, время от времени просыпая на землю мелкий, как туман, снежок, блуждали облака. С гор доносился гул деревьев. Только в сумерках Ленка добралась до поскотины. Тут в небольшой ложбине ее поджидала беда. Первый вез прошел благополучно. Но второй катнуло, волочуга накренилась, сено выползло из-под бастрыка и свалилось рядом с дорогой.

— Что же ты наделала? — отводя лошадь, со слезами в голосе упрекнула ее Ленка.

Привернув лошадь к оглобле, чтобы та не двигалась, Ленка стала заново укладывать волочугу. Но легко сказать— заново. С зарода сено берется улежалыми пластами, а тут все перемешалось, тянется за вилами и никак не отрывается, точно черти его держат. Ленка упарилась, сбросила полушубок. Но дело двигалось медленно. А тут мороз усилился. Лошадь забеспокоилась.

— Да постой ты хоть немного!

В это время и появилась Ленкина мать.

— Тебя нет и нет. Я уж искать побежала.

— Да вот… Не хватило силы бастрык притянуть…

— У мужиков то всякое бывало, а о тебе уж что и говорить. Давай вилы.

Домой Ленка с матерью вернулись уже поздним вечером.

— Я побегу в интернат, — заторопилась мать. — Ребят надо уложить. А ты поешь и отдыхай. Ночью должна почта прийти. Завтра тебе чуть свет выезжать.

Хлопнула дверь, и в доме наступила тишина. В интернате мать Ленки числилась помощником повара, но была и уборщицей, и прачкой, и матерью для всех тридцати детей.

Ленка поела. Достала из альбома Димкину фотокарточку. Он сидел на выступе скалы с книжкой на коленях. Эту фотокарточку Ленка взяла из семейного альбома Вороновых. Долго мучилась: сказать об этом Димке или нет. Так и не сказала.

На другой день, рано утром, Ленка была уже километрах в пятнадцати от села. Она полулежала в санях-розвальнях. В передке были привязаны сумы с почтой. Сокол, потряхивая белой гривой и белесым хвостом, шел ходкой иноходью. Под дугой позванивал колокольчик. Следом за Ленкой ехала Люба. Дорога вильнула к берегу и пошла среди торосов. Лошади перешли на шаг.

С задних саней, сбросив тулуп, соскочила Люба. На ней были унты до колен из оленьего камуса, полушубок и рысья шапка. Пройдя немного, Люба по целику обогнала лошадь и плюхнулась в сани к Ленке.

— Не замерзла?

— Нет, — качнула головой Ленка.

— А у меня что-то ноги застыли. Видно, чулки плохо просушила.

Белая безмолвная река тянулась среди темных гор. Из прибрежных кустов с криком поднялась стая куропаток и, описав дугу, опустилась в зарослях на другой стороне реки. Ленка проводила взглядом птиц и посмотрела на Любу.

— Ты до войны-то где работала?

— На почте, кассиром.

— А муж?

— Виктор работал на метеостанции радистом. Прожили-то мы с ним всего ничего. В мае поженились, а в июне он ушел в армию.

— Свадьба была?

У Любы потеплели глаза.

— Была. Веселая. Катались на лодках. Потом разожгли костер на лугу и до утра песни пели, плясали.

— А не страшно было замуж выходить? — допытывалась Ленка.

— Было и радостно, и тревожно. А еще было стыдно. Утром на свекровку посмотреть не могла.

— А мужа ты очень любила?

Люба призадумалась.

— Не знаю. Но мне с ним было хорошо.

— Он где сейчас?

— На фронте. Писем давно уж нет. Радист. Его с другом забросили к партизанам. А у тебя-то есть любовь?

Ленка кивнула головой.

— Кто?

— Да ты не знаешь, Димка Воронов.

— Чернявый такой, тунгусоватый. Сын Ятоки. Он? — спросила Люба.

— Он, — подтвердила Ленка.

— Красивый парень.

— Скажи, Люба, а у тебя было такое, чтобы жить не могла без мужа?

Люба понимающе улыбнулась.

— Сильно Димку любишь?

— Мне кажется, если я еще с неделю не увижу его, то с тоски помру.

— Он тебя так же любит?

Ленка помолчала.

— Не знаю. Он меня один раз целовал на лугу. До сих пор, как вспомню, сердце заходится, голова кругом идет.

Кто знает, может, дорога тому причиной, может, время пришло выговориться, а может, просто чужому человеку легче открыться, но Ленка говорила и говорила то, что скрывала от подруг. Она и подумать не могла, что придет время и она будет горько раскаиваться, что поведала Любе о своей любви.

— А увижу девчонку с Димкой, мне хочется к ней подойти и за волосы оттаскать. Я знаю, что это гадко, а поделать с собой ничего не могу. С тобой так же было?

— Нет. Мне даже в голову не приходило, что Виктор к кому-то пойдет.

Ленка задумалась.

— Я, видно, какая-то порченая.

— Почему порченая? Наверное, кровь у тебя такая, кипучая. Перебродит, успокоишься.

— Да у меня уж силушки никакой нет.

— Ничего, выдюжишь. Не ты первая, не ты последняя любишь.

Люба спрыгнула с дровней, подождала, когда подойдет ее лошадь, и упала в розвальни. Ленка понукнула Сокола. Навстречу женщинам побежала искрящаяся лента реки. И не знали они, что судьба неспроста свела их на белой дороге, что она с жестокой скупостью выделила нм одну любовь на двоих, которую им не разделить и не позабыть.

Глава V

За окном ночь. Семеновна, склонившись, вяжет чулки: для этого дела специально шерстяную шаль распустила, подарок Василия. Тетя Глаша сидит рядом с сундуком на маленькой скамеечке и дошивает меховые рукавицы. Перед старухами на табурете горит семилинейная лампа. От нее на диван падает тусклый свет. Там горкой лежат носки, рукавицы, меховые безрукавки, свитера, теплое белье: узнали бабы, что Семеновна с тетей Глашей собираются посылку на фронт посылать, нанесли всякой всячины.

Семеновна распрямилась:

— Поясница ноет: запуржит, однако.

Тетя Глаша откусила нитку и подала рукавицы Семеновне:

— Принимай работу.

Семеновна критически осмотрела рукавицы.

— На правой-то ты как напалок пришила?

— Как пришила? — удивилась тетя Глаша.

— Вырез-то маленький сделала. Возьмет мужик топор или лопату — и отлетит напалок, так по шву и отстанет. Вырез надо побольше делать.

— До чего же ты привередливая, старуня, стала, — беря рукавицу, недовольно бурчала тетя Глаша. — Дома они там строят или погреба роют? Ружье-то тебе — не топор и не лопата.

— А ты откудова знаешь, че они там робят? Вот угодит такая рукавица какому-нибудь командиру, и пропишет он: бабы, как же это так, седые волосы нажили, а рукавицы шить не научились? Стыд-то какой. Потом людям глаз не показывай, засмеют. Нет, ты уж, матушка, переделай. Не бери перед смертью-то такой грех на душу.

— И че это ты заладила про эту окаянную смерть? На меня еще мужики поглядывают, а ты: перед смертью…

Семеновна усмехнулась:

— Мужики на нее глядят. Да от тебя кот и тот, как увидит, морду воротит.

Тетя Глаша отпорола напалок и стала расширять вырез.

— Да этого кота бездельника от самого себя тошнит, — тетя Глаша, щурясь, вдернула нитку в иголку.

— Ты че-то там про отца начинала сказывать. Иль забыла?

— Че же я забуду-то? Еще в своем уме. — Семеновна подвернула фитиль в лампе. — Хоть и грешно про родителей худо говорить, так опять же правду не сказать нельзя. Такой зверь был, не приведи господь. Бил мать смертным боем.

— За что же он ее, горемычную, увечил-то?

— Безответная. Что же ее не обидеть-то? Семья-то у нас небольшая была, а жили кое-как, с хлеба на квас перебивались. И нашла на отца блажь: захотел разбогатеть. Че он только не делал: лавку открывал, по целому лету в тайге пропадал — золото искал, маслобойный завод открывал — масло ореховое гнал. Только за что ни примется, все у него навыворот получается. И стал он посмешищем у всего села. Раззадорят его мужики, отец напьется и злобу-то на матери выместит. Она, бедняжечка, по неделе кровью харкала.

— Вот ирод-то.

— Не далось ему богатство. И запил отец дико, по-лесному: буйствовал, дрался, с ружьем по деревне бегал. Все, кто в доме нажито было, спустил. И меня-то, молодёшеньку, пропил: только семнадцатый годок пошел, выпихнул замуж — гулеванить надо было. Так вот от вина и сгинул: в горячке в реку кинулся. А мать, от побоев чахлая, тоже вскорости померла. А я так в девушках и не походила, не покрасовалась. Ладно, хоть муж добрый попался, работящий да ласковый.

— Я помню, как тебя из Юрова привезли. Мы хоть совсем маленькими были, а бегали на тебя посмотреть.

— Не привирай. Тебе лет шесть о ту пору было, где упомнишь?

— Истинный крест, помню. Мы у порога столпились. Захар-то твой нас еще леденцами угощал.

— Верно, угощал, — удивилась Семеновна. — Мы с ним в Юрово в магазин заходили. Там он их три коробочки купил. Это, говорит, для мелюзги. Ведь придут на тебя поглядеть. Все это как сейчас помню.

— Я бы с чего врать-то стала? И мой Федор рядышком стоял, он на два годка постарше был. Потом уж, когда я заневестилась, он и говорит: «Я тебя, Глаша, полюбил еще тогда, когда у Захара-медвежатника свадьба была». Вот выдумщик. Какая уж там любовь, когда сопли-то мать вытирала.

— Бедовый он у тебя был, песенник.

— Не говори. Где он, там и веселье. Будто знал, что недолго ему жить. Бывало, я что-нибудь запечалюсь, он подойдет, руку на плечо положит, заглянет в глаза: «Полно тебе голову вешать. Давай-ка лучше песню сыграем». Заведет веселую. У меня на сердце сразу полегчает. Теперь бы души в Гане не чаял…

Много лет уж минуло, а ту беду помнит до сих пор Семеновна. Мужики охотились у Седого Буркала. Федора шатун подкараулил. Насел сзади, ружье выбит, подмял под себя. Федор-то нож выдернул, воткнул его под лопатку зверю, да тот успел его покалечить: руку изжевал, грудь порвал. Федор дополз до зимовья, но крови сильно много потерял. Пока везли его в Матвеевку, он все Глашу звал. У деревни замолчал. Охотники посмотрели, а он уж помер.

Семеновна вздохнула.

— Ты-то тоже мастерица петь была.

— Певала. Да только в девках-то тоже мало довелось повеселиться.

Тетя Глаша подперла щеку рукой и тихо запела:

Цветет, растет черемушка
В зеленом саду.
Не так тонка, как высока,
Листом широка.

Семеновна отложила вязание и подхватила песню:

Нельзя, нельзя черемушку
Неспелую брать,
Неспелую, незрелую,
Неушленькую,
Неспелую, незрелую,
Неушленькую.
Нельзя, нельзя девчоночку
Несватану брать.
Нельзя, нельзя девчоночку
Несватану брать,
Несватану, невенчану,
Незаручену.

В сенях что-то стукнуло. Тонко скрипнуло, нешироко открылась дверь. Закутанная в клетчатый полушалок, несмело переступила порог Дуся, в нерешительности остановилась у дверей и робко поздоровалась.

— Да ты. че, Дуся, жмешься-то к дверям, проходи, — пригласила ее Семеновна.

— Шла мимо. И показалось, вродё поют у вас. Уж, думаю, не гулянка ли какая.

Дуся рукавицей сбила снег с носков валенок и прошла к дивану.

— Какая теперь гулянка, — махнула рукой тетя Глаша. — Мы вот со старуней веселимся.

— От Максима-то есть письма? — спросила Семеновна.

— Ноне прислал письмо. В Забайкалье, в Даурской степи служит. Пишет, какое худое место. Леса нет. Ветер поднимется, камни летят.

— Надо же, — покачала головой тетя Глаша. — И об чем начальники думают? Или другого места на земле нет?

— И Сергей там же на границе служит, — продолжала Дуся. — А вот встретиться никак не могут.

— Там, в чужом-то краю, разве разыщешь, — вздохнула тетя Глаша.

— Бабушка, — обратилась Дуся к Семеновне, — ты завтра не поводишься с моей Варей? Ей хоть и пятый годок, Да одну-то не бросишь.

— А ты, моя-то, куда собралась?

— Дрова возить для школы и интерната. Свекровка с утра до ночи в интернате поварит.

— Че не посидеть-то? Тут еще бабы просили. До кучи-то им веселей будет.

— Да и я помогу, — вызвалась тетя Глаша.

— Спасибо. До свидания.

Глава VI

У подножья гольца в густом сосновом бору горел костер. Рядом Димка теребил кедровок. Андрейка обдирал белок, нанизывал тушки на рожны и ставил их к костру. Ему помогал Вадим. Охотники решили, пока тепло, опромышлять дальние угодья, а ближние приберечь на холода. Ятока вынула из мешка продукты. Нарезала ломтями хлеб.

— Завтра еще день проживем — да к зимовью идти надо.

— Я сегодня глухаря стрелял, — сообщил Вадим.

— Ну и что? — поднял голову Андрейка.

— Падать стал. Но у земли оправился и утянул за распадок. Искал я его там в чепуре, искал, но так и не нашел.

— Оленя бы спромышлять, — мечтал Димка. — Сегодня целый табун с гольца на мари прошел. Испугал их кто-то. Махом бежали.

— Поди, от Красной Волчицы уходили, — предположил Андрейка.

— Нету Красной Волчицы. По первому снегу увела она свою стаю в верховье Каменки. Я следы видела, — сказала Ятока. — Там зиму жить будет, на мелких снегах. Сегодня на нору в камнях наткнулась. Она тут весной щенится.

— Хоть раз бы взглянуть на нее, — мечтал Димка.

— Теперь вы — охотники. В тайге жить будете. Все увидите, — сказала Ятока.

Немногие встречали эту загадочную таежницу. Красная Волчица иногда неожиданно появлялась перед охотниками и тотчас исчезала, как наваждение. И потом долго ее никто не встречал. А те немногие очевидцы терялись в догадках: на самом деле видели они Красную Волчицу или померещилось. И длинными ночами у лесных костров сочиняли о ней легенды. Проходили годы. Легенды обрастали все новыми и новыми подробностями. Так вот и жил в горах призрак Красной Волчицы, окутанный тайной. Он был плотью тайги, ее смелым духом. И надо было родиться в горах, чтобы в постоянном риске, в опасностях находить красоту жизни.

Закипела вода в котелке. Ятока заварила чай. Собаки ходили вокруг стоянки, голодными глазами поглядывали на шашлыки у костра, раздраженно ворчали друг на друга, готовые в любую минуту затеять, драку.

— Чилим! — прикрикнула Ятока.

— Есть они хотят. Работали сегодня больше нас, — заступился за собак Димка.

— Сейчас поужинаем, обдерем белок и накормим. — Ятока налила каждому по кружке чаю, выделила по ломтю хлеба. Андрейка шумно отхлебнул из кружки и крякнул от удовольствия.

— Нас в интернате матвеевскими водохлебами звали. Дурни. Да без чаю все охотники давно бы ноги протянули.

— Я вот все думаю, — поднял взгляд от костра Вадим, — как раньше эвенки всю жизнь в тайге жили? И выживали. Еще детей растили. У костров, на морозах.

— Жить надо было, вот и жили, — у Ятоки вырвался вздох. — А ребятишки помирали. Мало их оставалось.

— Но и жили бы вместе с русскими в деревнях. — Вадиму была непонятна страсть эвенков к кочевьям. — Кончится война, я за тысячу верст буду обходить эти горы.

Ятока оторвала кусок мяса от зажаренной тушки кедровки, положила в рот и стала неторопливо жевать.

— Деды наши кочевали, деды наших дедов кочевали. Другой жизни эвенки не знали. Как бросить тайгу? Она кормила охотников.

Димка выкинул прутиком из кружки кусочек коры и поднял взгляд на Ятоку.

— Мама, а охотиться парни рано начинали?

— Как только парнишка вставал на ноги, его сразу ловкости учили. Старик, бывало, берет из огня угольки и бросает в него.

— Зачем? — удивился Димка.

— Говорю, ловкости с малых лет обучали. Надо увертываться от угольков. Не увернешься, прижжет, больно будет. Когда парень маленько подрастал, в него начинали стрелять тупыми стрелами. Тут рот не разевай. Вот и вырастали охотники ловкими, смелыми. А степные эвенки князя Гантимура по-другому обучали своих парней. Парень должен не увернуться от стрелы, а развернуть лук и тыльной стороной поймать ее.

— А если не поймаешь стрелу? — спросил Андрейка.

— Не поймаешь, в груди будет.

— Шуточки. — покачал головой Вадим.

— Потом учили зверя промышлять. Самый лучший охотник собирает парней и ведет их в тайгу. Находит сохатого или оленя, когда тот после кормежки отдыхает. Дает парню кусочек бересты. Тот должен подойти и положить оленю на холку — и чтобы олень не проснулся.

— Ну и что, находились такие, которым удавалось положить на спящего оленя бересту? — спросил Димка,

— Как-то два друга охотились. Встретились в лесу. Один другому говорит: «Вон там у ручья дикий олень спит. Я буду костер разводить. Ты зарежь его да мяса принеси». Ушел охотник. Вскоре вернулся, тонкий сыромятный ремень бросил другу: «Я связанных зверей не трогаю». Один связал, а другой развязал оленя, а тот и не проснулся.

— Сказка, — не утерпел Димка.

— Может, и сказка, — согласилась Ятока. — Однако, хорошая сказка. Большие охотники на каждом стойбище были.

После ужина просушили над. костром портянки, одежду и стали укладываться спать. Димка на ветках расстелил лафтак оленьей шкуры, под голову положил мешок с высушенными беличьими шкурками, от которого противно пахло шерстью с салом, лег спиной к огню и укрылся телогрейкой. Андрейка расстелил мешок из-под продуктов, натянул поглубже на голову шапку и, скрючившись, чтобы быть поменьше, накинул на себя куртку. Вадим, подпоясав потуже вышарканную парку, лег прямо в верхней одежде. Ятока подвеселила огонь, по другую сторону костра взрыхлила ветки, перемешанные с мхом, вместо подушки положила рукавицы на сухие палки и легла. Так и сяк накрывалась курткой, но мала была одежонка, поддувало с боков.

Ночь набирала силу. Время от времени темный небосклон вспарывали падающие звезды, вершина гольца то загоралась холодным светом, то гасла. Где-то далеко в горах чуть слышно стонал филин. «Где сейчас Вася? — думала Ятока. — Может, тоже у костра обо мне думает. А может, раненый лежит, кровью истекает». Ятока отогнала эти страшные мысли.

Она вспомнила город. Тогда они второй месяц с Димкой ждали Василия из экспедиции. Явился он под вечер. Вошел в дом. В унтах, в шубе. Русая борода. Увидел Ятоку, глаза с темной синью блеснули радостью. Разбросил руки, подхватил Ятоку. От Василия пахнуло лесом, дымом, снегом. Закружилась голова у Ятоки от радости, от таежных запахов.

Потом они втроем сидели за праздничным столом. Василий выбрит. На нем голубая рубашка под цвет глаз. «Даже не верится, что наконец-то добрался до вас. Как мне не хватало тебя, Ятока, в тайге». И Ятока была благодарна ему за эти слова.

Назавтра пришли студенты, которые были с Василием в экспедиции. Ятока наготовила полный стол. А студенты попросили ее наварить картошки в мундирах. Ели горячую картошку, вспоминали дорожные приключения, смеялись.

А потом вместе с Василием до поздней ночи пели песни.

«Где эти парни теперь? Куда их забросили военные дороги?»

Костер стал прогорать. Ятока подложила дров, поправила на Димке телогрейку, на Андрейке куртку, они даже не пошевелились. Молодые, сейчас они выдюжат, но пройдет время, и догонят их эти ночевки у костров болью в суставах.

Ятока выпила кружку горячего чая, долго ворочалась на жестких ветках, которые даже сквозь одежду давили на ребра. Наконец нашла удобное положение, спину пригрел огонь, и Ятока уснула.

Парни встали перед рассветом. Их била мелкая дрожь. Плохо слушались затекшие ноги.

— До кишок проняло, — передергивая плечами, Андрейка подставлял ладони под красные языки пламени.

Ятока развела побольше костер и наскоро вскипятила чай.

— Сейчас чаю попьем, отогреемся, — успокаивала парней Ятока.

Димка изо всех сил старался удержать дрожь, но она против его воли судорожными волнами пробегала по телу. Димка с тупым безразличием смотрел на костер.

Вадим, присев на корточки, распахнул полы парки, подставил грудь теплу.

— Как чувствуешь себя, однако? — спросила Ятока Вадима.

— Что-то в груди жмет.

Закипел котелок. Ятока бросила в него несколько комочков чаги, немного помедлила и разлила кипяток по кружкам.

— Пейте, мужики. Завтра в зимовье пойдем. Там отогреемся. Только на ужин надо птицу добыть.

Но добыть птицу не удалось. И опять пришлось голодными коротать ночь у костра. А утром каждый своей тропой отправился к зимовью. Собрались они там только вечером. Натопили печку, наварили супу. После ночевок у костра зимовье казалось раем.

Глядя на уставших, почерневших парней, Ятока сказала:

— Однако, завтра дневать будем. Воды на печке нагреем, помоемся. Маленько одежонку чинить будем.

Димка вытащил из-под изголовья книгу.

— А я вам почитаю «Хаджи-Мурата».

Ятока провела рукой по волосам Димки:

— Потерпите маленько. Война кончится, опять учиться пойдете.

Глава VII

Дни заметно стали короче. А мороз все набирал и набирал силу. Снег перемерз и шумно гремел под лыжами.

На перекатах перехватило речки. Вода вырвалась из-подо льда и зеленоватыми натеками расплылась по марям. Заклубился туман. Деревья в нарядных куржаках. В такой мороз ночевать у костра — гиблое дело. Поэтому охотники старались держаться поближе к зимовью.

Но через неделю вдруг оттеплило. Днем солнце глянуло ласково, весело. Запахло талой хвоей. Звонко защебетали синицы. Но к вечеру на небо набросило серую пелену, ночью хмарь погасила звезды, а на рассвете подул сырой ветер.

Ятока проснулась. В зимовье было темно и прохладно. Парни спали. О стену, шурша, скребся ветер, завывал в печной трубе. «Однако, непогода пришла, — с беспокойством подумала Ятока, оделась и вышла. Непроглядная темень. Собаки, свернувшись калачиком, спали возле стены зимовья и у лабаза. При появлении Ятоки ни одна не подняла голову. Из низины волнами набегал ветер. Ветки деревьев то бились, то замирали. «Сегодня совсем худой промысел будет», — отметила про себя Ятока.

Она вернулась в зимовье, зажгла лампу, растопила печку, поставила на нее котелок с супом и чайник с водой. Парни проснулись.

— Вадим, я тебе когда-нибудь ночью врежу, — ворчал Андрейка.

— Чем опять я тебе не угодил?

— Как ни проснусь, одеяла нет. Думаю, упало с нар. Смотрю, оно на тебе.

— Сам, поди, раздеваешься.

— Ну да, тебя укрываю.

Димка сел.

— Мама, как погода?

— Ветер поднимается. Шибко худой день будет.

— Мне сегодня надо только семь белок взять, и — двести пятьдесят будет.

— Пошто, сын, загадываешь? — в голосе Ятоки слышалось осуждение.

— Ему что, он вчера пять штук принес, — съехидничал Андрейка.

— Вчерашний день не в счет. Собаки кабарожку угнали, поставили на отстой и полдня пролаяли.

— А ты где был? — наступал Андрейка. — Ходил, прошлогодние сны вспоминал?

— Умывайтесь, да есть будем, — поторапливала парией Ятока.

После завтрака стали собираться на охоту.

— Далеко не ходите, — наставляла Ятока. — Ветер сильный будет. Как только пойдет снег, белка спрячется. В лесу нечего будет делать. В зимовье идите.

Димка надел понягу, взял ружье.

— Я в вершину Еловки пойду. По ней спущусь до санной дороги и по дороге приду к зимовью.

Димка открыл дверь, и в зимовье ворвался ветер, шум леса.

— Пусть добрые духи дадут всем вам огня[35],— напутствовала Ятока.

Димка шел косогором. Он решил обойти хребет и выйти к вершине речки Еловки. По времени уже взошло солнце, но в лесу было сумрачно. Над горами медленно плыли тяжелые темно-серые тучи с белыми закрайками. Ветер усиливался. С вершины хребта катился глухой гул. Местами, зацепившись вершинами за сучья могучих лиственниц, наклонно зависли сухостоины. Деревья раскачивались, сухостоины скрипели, и весь лес был наполнен пронзительным стенанием. От серого неба был серым снег, серым был и воздух.

Впереди залаяли собаки. Димка подошел к ним. Белка сидела на ветке, ветер относил ее рыжий хвост. Увидев охотника, она запрыгала с ветки на ветку. Собаки залаяли азартней. Димка уловил момент, когда белка побежала по ветке, выстрелил. Белка замерла на секунду, а потом упала ему в руки. Димка привязал ее к поняге и пошел дальше. Пока обходил хребет, еще двух спромышлял.

Речка Еловка брала начало в глубоком распадке и затем. виляя между сопок, скатывалась к маристой низине. Димка ходким шагом, спрямляя излучины, шел правым берегом. Ветер крепчал. Сыпанул снег, и горы утонули в серой мгле.

Димка прибавил шагу. Собаки трусцой бежали за ним. В тайге делать больше нечего. Пока не поздно, надо выбираться. Санная дорога проходит через речку у камня. Место приметное. От переезда до зимовья рукой подать. У Димки на поняге три белки — день все-таки не пропал. А ветер усиливался. Упруго гнулись мерзлые деревья, на землю сыпалась кора, падали обломанные ветки.

Склон кончился, лес оборвался, и Димка очутился среди серой мглы. Перевалил небольшой взгорок и пошел покатым увалом. Спустился в распадок, снова выбрался на возвышенность. Чтобы не потерять направление, он шел навстречу ветру. Вот и опять низина. И путь Димке преградила речка. Только теперь он стоял не на правом, а на левом берегу.

— Ничего не понимаю. Когда я перешел речку?

Снял шапку, вытер пот с лица, осмотрелся. Куда же теперь идти? Выбраться как? Пятным — по собственным следам? Да их давно уже завалило снегом. И Димка вдруг почувствовал страшную усталость.

От речки к горам утянулся глубокий распадок. Димка побрел по нему. Вскоре наткнулся на колодину. Опустился на нее. Долго сидел без дум. К нему подошел Чилим и, повиливая хвостом, ткнулся в колени. Димка положил на его загривок руку.

— Худо наше дело.

А день уже кончился. Димка у колодины разложил костер. Наломал веток. Хотелось пить. А он на этот раз и котелок с собой не взял. Пришлось идти к речке.

После того как напился, дал о себе знать голод. Димка отвязал от поняги белок, отогрел их у костра, ободрал, одну тушку поставил жарить, а две положил возле себя. Собаки спали невдалеке. Почуяв запах мяса, поднялись, уселись в двух шагах от Димки и, облизываясь, не сводили с него голодных глаз.

— Потерпите. Изжарится шашлык, вместе ужинать будем. Я вам по тушке оставил.

Ветер пролетал над распадком, шумел лес. Димку клонило ко сну. Он расстелил ветки и лег на них. А ветер неистовствовал. Где-то на склоне распадка с грохотом упала сухостоина. Собаки вскочили, уставились в ночь.

Костер прогорел. Только над углями поднималось синеватое пламя. Димка чувствовал, что у него закоченели ноги, замерзла спина, он никак не мог проснуться. С трудом поднялся, подбросил в костер дров. Немного отогревшись, положил голову на валежину и снова уснул.

И приснился ему сон. Будто они с Любой па Громовом полустанке. Люба подошла к костру, и на ней вспыхнуло платье. Димка кинулся тушить. Рвет платье, давит огонь руками, задыхается от удушливого дыма. Димка проснулся и рывком встал. На нем тлела телогрейка. Он бросил ее в снег и наступил на дымящуюся полу ногой. Потом положил в огонь сучьев. Сон на время пропал. Шумел лес. Валил снег.

Вместе с ночью в зимовье пришла тревога. Не вернулся охотник. Андрейка с Вадимом старались не смотреть на Ятоку. Никто не был повинен в том, что где-то в тайге заплутал Димка. И тем не менее парни испытывали друг перед другом неловкость. Ятока молча ходила по зимовью.

— Какой из мужика охотник, если он не ночевал у костра, — успокаивала Ятока парней. А у самой сердце разрывалось на части. Только бы с шатуном не встретился.

Андрейка взял ружье, вышел из зимовья, выстрелил. Но ветер заглушил выстрел. Собаки повскакивали со своих мест, позаглядывали на деревья.

— Не трать заряды: в такую кутерьму и в двух шагах ничего не услышишь, — сказала Ятока Андрейке, когда тот вернулся в зимовье, и стала одеваться.

— Ты куда? — спросил ее Вадим.

— До Семигривого хребта схожу.

— В такую темень без глаз останешься.

— Тут тропинка у Димы протоптана.

— А мы? — Андрейка снова взялся за шапку.

— У зимовья огонь побольше разведите. Если до вершины хребта дотянет — увидеть может.

Ятока нашла тропу, перешла распадок. Здесь в покати ветер был тише, хребет сдерживал его порывы, но темень стояла — хоть режь ее ножом.

— Гэ-гэ-гэ-э-э, — прокричала Ятока.

Голое ее, не успев взлететь, утонул в лесном шуме. И в в то время Ятока ощутила толчок под сердцем. Она давно ждала этого толчка.

— Вася, дочь, однако, у нас будет…

Под вой ветра пробудилась новая жизнь. Но не знал об этом Василий.

Ночь кончилась, но в лесу было сумрачно. Ветер подул с новой силой. Над распадком проносились снежные полосы. Димка подшуровал костер. Осмотрелся: вокруг висели серые тучи. Куда идти? В какой стороне зимовье? Давал о себе знать голод. «Сейчас бы кружку горячего чая с куском сахара»… День не обещал даже беличьей тушки; в такую кутерьму ни один зверек из гнезда не вылезет. Надоедливые кедровки и те куда-то попрятались. Димка застегнул прогорелую телогрейку, подпоясался патронташем и взял ружье. Нехотя встали голодные собаки.

Димка приметил, что горы расположены в основном с запада на восток. Уходил он от зимовья на юг. Поэтому надо идти теперь поперек гор на север. Проя′снит, он с хребта увидит Седой Буркал. По распадку стал подниматься в гору. Собаки понуро шли за ним.

Перевалил хребет и пошел косогором. От ходьбы разогрелся. Но больше стал донимать голод. Димка прислушивался, не каркнет ли где кедровка. Но в лесу слышен был только гул ветра и скрип сухостоин. Собака размялись и ходили широко в поисках белки и птицы, но их старания были напрасны. Пересек распадок и очутился в сосновом бору. С неба сыпанул крупяной снег, лес вокруг исчез в белой пелене. Димка взглянул на сосенку. На ней на одном из сучков, возле самого ствола, что-то темнело. Шагнул к сосенке — гриб. Запасливей белка позаботилась о пропитании на зиму. Он снял с ветки высохший гриб и положил в рот. Вкус гриба напоминал вяленое мясо. Димка обшарил весь бор, нашел еще несколько грибов. Но ими только растравил голод. Перевалил еще хребет, потом второй. Тайга… Ей не было ни конца ни края. Димка присел на колодину. Куда идти? Где искать Седой Буркал? «А что, если я никогда не выберусь отсюда?» — от этой мысли ему стало жутко.

Прибежали Ушмун с Чилимом. Чилим лизнул руку Димке и свернулся у ног калачиком. Ушмун отошел от Димки, повернул голову и, виляя хвостом, стал повизгивать.

— Ты что это? — удивился Димка.

Ушмун еще немного отошел и, не сводя умных глаз с Димки, опять взвизгнул.

— Ушмун, что с тобой?

Ушмун переступил с ноги на ногу, завизжал сильней. Ушмун — старый таежник — давно понял, что Димка заблудился, и звал его к зимовью. А Димка даже подумать не мог, что Ушмун предлагает ему свою помощь.

Вдруг ему показалось, что откуда-то донесся выстрел. Он вскочил. Прислушался.

— Эге-ге-ге-э-э… — прокричал Димка.

Но в ответ донесся только шум леса.

Димка быстро зашагал в гору. Ведь его ищут. Мать не бросит. Димка взобрался на гребень хребта. Поднял ружье и выстрелил. Он ждал, что в ответ донесется голос матери. Но слышен был только гул тайги. Надежда выбраться из этих проклятых гор исчезла. Вместе с ней покинули Димку — силы. Да и день уже подходил к концу. Надо было искать место для ночлега. Он спустился с хребта и решил остановиться где-нибудь в затишье.

Вдруг впереди увидел глухаря. Тот топтался возле куста вереса, склевывал ягоды. Димка вскинул ружье. Но на глухаря из-за кустов кинулся Чилим. Глухарь кыркнул, привскочил и, громко хлопая крыльями, скрылся за деревьями. Улетел ужин. Впереди голодная ночь. Димка подошел к кусту. Невдалеке на снегу виднелся чей-то след. Димка вначале не поверил: след. И проходил кто-то днем — следы совсем немного припорошены… Здесь, наверное, и стрелял кто-то.

И откуда взялись силы! Он кинулся по следу. Впереди в ложбине показался дымок. Наконец-то… Вот оно, спасение. Димка бегом сбежал в ложбину. Костер уже прогорел, но концы двух валежин дымились. Кто же тут мог останавливаться? Он осмотрелся: это был его костер. Димка опустился на ветки и уронил голову на колени. Стоило ли весь день мотаться по тайге, чтобы вернуться к прежнему ночлегу. Димка долго сидел неподвижно. Наконец поднял голову, надо было готовиться к ночи. Глянул на взгорок. По его следу бежала Юла. «Чудиться уж стало», — подумал Димка, закрыл глаза, посидел так немного, открыл. Теперь на этом месте стояла мать. «Да что это я?» — Димка тряхнул головой, встал. Видение не исчезло. К Димке торопливым изюм подошла Ятока. Он уткнулся ей в грудь, плечи его вздрагивали.

— Ничего, — гладила по спине сына Ятока. — Живой. Давай чай заварю.

Димка вытер слезы, стал раскладывать костер.

— Куда меня занесло?

— Все совсем просто. У Семигривого хребта берут начало три Еловки. Ты попал на верхнюю, а потом перешел на среднюю. Тут совсем и запутался.

— Собак покормить надо, совсем отощали.

— Покормим и собак.

Глава VIII

Четырехлетний Петька, полный, медлительный, выстраивал на диване в один ряд бабки. Ему помогала Варя.

— Это будут олени, — растягивая слова, говорил Петька.

— Какие это олени, если у них нет рогов, — стрекотала Варя. — Пусть это будут чушки.

— Нет. Это танки. Мой папа — танкист, — упрямился Петька.

— А мой папа — снайпер.

Семеновна, прислушиваясь к разговору детей, нетерпеливо посматривала в окно. Пришла почта. Тетя Глаша побежала узнать, нет ли писем от Василия с Ганей. Времени уже немало прошло, а ее все нет. Наконец она показалась в дверях. В руках у нее письмо.

— Тебя только за смертью посылать, — пробурчала Семеновна.

— Почту долго разбирали, — оправдывалась тетя Глаша.

Семеновна не сводила глаз с треугольника.

— От Васи?

— Нет, Ганя прислал.

— Может, и от Васи есть, да худо посмотрели?

— При мне два раза смотрели. Нет ничего от Васи.

— Я вот сама пойду.

— Куда ты пойдешь, морозина такой.

— Што же мне теперь и сидеть всю жизнь возле печки? Про войну-то там што говорят?

— Под самую Москву фашисты подступили.

— Не видать ее супостатам. Это уж само по себе. Че Ганя-то пишет?

— Я взяла треугольник да скорей к тебе, порадоваться вместе.

Семеновна бережно развернула письмо, посмотрела на ровные строчки, так же бережно свернула. Глянула в окно.

— Вон Серафим Антонович идет, покличь его.

Серафим Антонович рукавицами смахнул снег с валенок, носки и пятки которых были обшиты кожей, старательно вытер ноги, снял полушубок и провел пятерней по волосам, прикидывая, куда присесть. Рядом с ним Семеновна и тетя Глаша будто уменьшились в росте. И потолок в комнате ниже стал. Семеновна подвинула к столу табуретку.

— Садись, Серафим Антонович.

— Как здоровье-то, бабушка?

— Какое там здоровье? Только я поживу еще, подожду, когда погонят фашистов. Наши-то мужики, когда на фронт уходили, жить наказывали. Оно и верно. Вернутся, а меня нету. Кто же их встретит-то? Нет, я их дожду.

— И правильно, Семеновна. Какая нужда во мне оказалась?

— Письмо от Гани получили, да беда, прочитать не можем, темные.

Серафим Антонович взял письмо толстыми пальцами, развернул.

— Я тоже не больно какой грамотей, но попробуем.

Он кашлянул в кулак, сдвинул брови и, растягивая по слогам отдельные слова, стал читать:

«Здравствуй, мама. Спасибо за письмо. Извини, что это время не писал: дел было много. Здоровье у меня хорошее, ты не беспокойся. Наша часть получила от вас посылку с теплыми вещами. Передай всем дорогим женщинам большое спасибо от летчиков. Мы обещаем вам бить фашистов так, чтобы ни один из них не унес ног с нашей земли.

Мама, ты просишь, чтобы я скорее отвоевал и домой возвращался. Как только разобьем фашистов, сразу приеду. Женюсь. Ты будешь с внучатами возиться, а я охотиться да рыбачить. Вот и заживем. Так что ты не беспокойся.

Низкий поклон бабушке Марии Семеновне. Обнимаю, твой сын Ганя».

Серафим Антонович подал письмо тете Глаше. Та свернула его к сунула за пазуху.

— Ты не потеряй, — предупредила Семеновна.

— Я че ж его потеряю-то? Вечером еще почитаем. Слава богу, Ганя хоть за ум взялся. Порадует меня внучатами.

— Ты ему еще пропиши, чтобы бросил эти еропланы. Оно на земле-то надежней.

— Да я уж про это прописывала ему. И еще пропишу.

Серафим Антонович, старый воин, знал, какой ценой сдерживают врага наши солдаты. Но от разговора тети Глаши с Семеновной оттеплило у него на душе. Велика была вера женщин в своих сыновей, и в этот грозный час они думали о внуках.

Серафим Антонович встал.

— Ты куда это? — забеспокоилась Семеновна. — Чаек сейчас сгоношим.

— Спасибо, бабушка. В другой раз.

— Ребят пора покормить, — спохватилась тетя Глаша.

— Я самовар поставлю. А ты печку растопи да рыбы поджарь, — поднялась Семеновна.

Глава IX

Вечерело. С заходом солнца мороз усилился. Андрейка возле зимовья на костре варил собакам еду. Вадим наколол дров, растопил печку и занялся приготовлением ужина. Пришел Димка. Повесил ружье у двери на деревянный гвоздь, снял понягу, патронташ и устало опустился на нары. Андрейка налил в кружку чаю и поставил перед Димкой.

— Сахару нет. Кончился.

— На нет и суда нет.

Димка с наслаждением отпил глоток. Так спокон веков у охотников повелось: кто первый пришел, тот раскладывает костер или растапливает почку и встречает товарищей кружкой горячего чаю с куском сахару.

— И мясо кончилось, — продолжал Андрейка. — Последних трех рябчиков заложил в котел. На черством-то хлебе эти горы крутыми покажутся.

— Думать будем.

Димка отдохнул. Потом они с Вадимом напилили дров на завтрашний день, накололи. Тем временем Андрейка сварил ужин. Парни сели за стол.

— Ятока теперь уж в деревне, — сказал Андрейка.

— Нет, еще не дошла, — отозвался Димка.

— Только к полуночи дотянет, — рассудительно заметил Вадим.

Ятока ушла в деревню попроведовать Семеновну, узнать, что происходит на фронте и, если есть, принести письма от Василия и Семена.

— Зря нас не взяли на фронт, — вздохнул Димка. — Мы бы там не лишние были.

— Если туго нашим будет, весной махнем, — решил Вадим.

— Прямо в роту к дяде Василию, — оживился Андрейка. — Явимся к нему, вот удивится-то…

После ужина парни накормили собак и сели обдирать белок.

— Задки у тушек отрубайте и складывайте на стол, — попросил Вадим. — А то завтра варить нечего будет.

— Ребята, я бы сейчас мороженого поел, — Андрейка мечтательно улыбнулся. — Пачек бы его съел.

— Андрейка, а ты не закашляешь? — улыбнулся Димка.

— Ничего, осилил бы.

Димка ободрал белок и стал сдевать их на прутик.

— А я, ребята, берлогу нашел.

Андрейка с Вадимом отложили ножи.

— Берлогу? — Андрейка почесал затылок.

— Ну да, берлогу. Километрах в трех отсюда. Под Оленьим перевалом небольшой увал. На нем куренями нарос мелкий листвяк, пихтач, кедровничек. Вот в этом мелколесье он и сделал берлогу. Кругом ветки обломал на постель. Цело заткнуто, снегом привалено. Но все равно заметно.

— А собаки-то лаяли? — спросил Вадим.

— Они стороной прошли. Я их звать не стал, чтобы не поднять зверя раньше времени.

— Надо идти промышлять, — предложил Андрейка.

— Может, маму подождем? — колебался Димка.

— Так вот и будем всю жизнь из-за мамкиной юбки выглядывать, — уколол Димку Андрейка.

— В тайге живем. Рано или поздно — не разойтись нам с медведем, — решил Вадим. — Сам знаешь, харчи на исходе.

— Что-то страшно, — признался Димка.

— У нас три ружья.

Остаток вечера парни чистили ружья, проверяли патроны с пулями. Спали эту ночь беспокойно. Встали рано. Позавтракали. Перед выходом на медвежью охоту обнялись. Этот ритуал знали. Они еще в детстве ходили с деревянными рогатинами на мнимого зверя. И для них это было вроде продолжения игры. Только после, когда посмотрят в глаза смерти, осознают они всю важность этой охотничьей клятвы в верности друг другу.

До увала дошли быстро. Остановились шагах в двадцати от берлоги у огромной колодины, что на могучих корнях приподнималась над землей. Всходило солнце. Горы были залиты холодным светом. В морозной тишине потрескивали деревья. Димка осмотрелся. Справа от берлоги стояла приземистая лиственница. Слева темнел пень в снежной в снежной шапке.

— Будем заломы рубить? — спросил Димка.

— Да так обойдемся, — отмахнулся Андрейка.

— Нет, надо зачагать выход, чтоб ему трудно выбраться было.

Вырубили два залома. Димка отпустил собак с поводка. Они кинулись к берлоге и с яростью залаяли.

— Берите стяги, — распорядился Димка.

Андрейка с Вадимом схватили заломы, подбежали к отверстию и крест-накрест запустили заломы в берлогу. Димка стоял наготове с ружьем. Слышно было, как в берлоге что-то ворохнулось и вырвался мощный глухой рык. Собаки отскочили, но потом, захлебываясь от лая, с остервенением кинулись к берлоге. Димка глянул на парией: у Андрейки в глазах застыл ужас, он, отступив на шаг от берлоги, озирался по сторонам; Вадим держал под прицелом дыру, но в его лице не было пи кровинки. Димка и сам почувствовал, как у него в коленках слабеют ноги, а грудь распер воздух. Стояла такая тишина, что слышно было, как осыпается с веток куржак.

И вдруг над берлогой вместе со снегом взлетел кусками рыжеватый мох, и перед парнями выросла, черная туша. Раздался грозный рев. Будто дикая ярость вырвалась из-под земли. На миг Димка увидел краевую пасть и белые клыки. Он содрогнулся от ужаса. Хотел поднять ружье: но руки были непослушными. Черная рычащая туша ворохнулась перед Димкой, и он почувствовал удар в плечо. Отлетев к пню, перевернулся и встал на ноги. Медведь шагах в пятнадцати от него на заснеженной поляке отбивался от наседающих собак. Над ними стояла снежная пыль. По лесу катился лай собак, фырканье и рычание зверя.

Димка выстрелил в черную тушу, мечущуюся по поляне, Медведь, рыкнув, кинулся на выстрел. Но зад у него отнялся. Зверь скребся передними лапами, пинками подтягивая себя, хватал пастью листвянки и ломал их, как спички. Глухой мощный рык рвался из его груди. Собаки с боков нападали на раненого медведя.

Димка под взглядом медведя невольно сделал шаг назад, потом зарядил ружье и выстрелил в широкую грудь зверя. Медведь ударил лапой по снегу, и морда его беспомощно ткнулась между лап. Собаки с остервенением начали рвать его загривок….

Наступила тишина. И эта тишина испугала Димку.

— Андрейка! Вадим! — крикнул он.

— Я здесь, — донесся голое Андрейки сверху.

Димка поднял голову. Андрейка сидел на лиственнице. У лиственницы от земли больше чем с сажень не было сучьев.

— Тебя как туда занесло? — удивился Димка.

— Черт знает, не помню, как на дереве очутился.

Андрейка спустился до нижних суй он и оттуда спрыгнул на землю.

— А Вадим где?

— Я его под колодиной видел.

Подошли к колодине. Вдавленное в снег лежало ружье. От него уходили следы в лес.

— Наверно, к зимовью подался, — предположил Андрейка.

— Иди за ним, а я пока буду обдирать зверя.

Димка разложил костер и опустился на колодину. От пережитого страха его подташнивало. Он ободрал медведя к поставил к костру три шашлыка. Собаки, насытившись потрохами, лежали прямо на снегу. На лиственницу села кукша, протяжно прокричала. На ее крик прилетело несколько соек. Голодные птицы нетерпеливо перелетали с дерева на дерево, ждали ухода охотника.

Подошли Андрейка с Вадимом. Они стояли у костра в боялись взглянуть на Димку.

— Давайте мясо переносить, — встал с колодины Димка. — Пока первую ходку делаем, шашлыки изжарятся.

Только к сумеркам парни перенесли мясо, затопили печку и стали варить ужин. Вадим ходил хмурый, молчаливый. Андрейка старался быть веселым, беззаботным, но ему это плохо удавалось. Тошнота у Димки прошла, но как только он вспоминал медведя, его охватывал озноб. Димка сел у печки на чурку.

— Вадим, у тебя вроде где-то табак был?

Димка завернул самокрутку, прикурил и затянулся.

— Вот это поохотились.

— Как теперь людям в глаза глядеть будем? — упавшим голосом проговорил Вадим. — Бабы здороваться не будут.

— Черт его вынес из этой берлоги, — Андрейка зло сплюнул.

— Давайте об этом никогда никому не рассказывать, — предложил Димка.

Вадим с Андрейкой сразу приободрились.

Я видел, как ты на дерево взлетел, — грустно усмехнулся Вадим. — Проворней белки.

— А как ты код колодину протиснулся? — спросил Андрейка. — Туда и собака пролезть не могла.

— Нужда приспичит, протиснешься.

Димка встал, попробовал поднять левую руку, плечо обожгла боль. Он поморщился.

— Ты что? — встревожился Вадим.

— Что-то с плечом.

Глава X

Димка, опираясь на посох, часто останавливаясь, медленно брел по подножию хребта. Левая рука его висела у груди на сыромятном ремешке. Каждый неосторожный шаг болью отзывался в плече. Но и в зимовье сидеть одному — тоска зеленая. А собаки сегодня, как назло, ходят широко. Вот уж больше двух часов их лай чуть слышно доносится с седловины Нелюдимой гривы. Или соболя загнали, или кабарожку на отстой поставили. Димка прислушивался к лаю собак и с тоской смотрел на зеленые отроги хребта. Сегодня ему туда не забраться.

Он выследил белку, подстрелил ее, ободрал, шкурку положил в карман. Сегодня он был без поняги: лямка давила больное плечо. Подошел к колодине, смахнул снег с нее, присел. Эта беспомощность угнетала Димку. Только сейчас он понял, как прекрасно, когда твои мускулы налиты силой и ты идешь с хребта на хребет, не чувствуя усталости. Прибежали собаки. Ушмун хмуро посмотрел па Димку, его взгляд говорил: «Эх, охотник». С пренебрежением отвернулся, лег и стал с подушечек лап скусывать снег.

Чилим подбежал к Димке, ткнулся в колени, лизнул руку. Димка здоровой рукой потрепал его по загривку.

— Ничего, оклемаюсь.

Чилим завилял хвостом. Он не был в обиде на молодого хозяина. Для него главное было — жить. А жизнь он видел в страсти. Многим людям этого не понять. Бежишь по лесу: ни птицы, ни зверька — скукота. А вместе с ней и лень начинает наваливаться. И вдруг перед тобой след. В нос ударяет мускусно-терпкий запах. Кровь обжигает сердце. Секунда, другая, и ты уже мчишься но горным кручам. Перед глазами только строчка следов, она держит тебя, как на привязи. Отмахал несколько верст и, кажется, на больше ты уже не способен. Но вот впереди, точно черная искра, мелькнула тень зверька, и у тебя будто крылья выросли. За одну только минуту погони можно отдать годы тихой дремотной жизни.

Димка поправил сыромятный ремешок, на котором висела рука, и встал.

— Пойдем по закрайку хребта. Может, одну-две бельчонки еще найдем.

К зимовью Димка пришел в сумерках, пять белок принес. Все лучше, чем ничего. Вскоре пришли Вадим с Андрейкой.

В зимовье сумрачно. Керосин кончился. Парни из куска жести сделали коробочку, налили в нее медвежьего сала и положили тряпичный фитиль. Димка возле стола полистал книгу.

— Ничего не видно.

— Давайте спать, — предложил Вадим. — Времени-то, наверное, около полуночи.

Вдруг за зимовьем шумно повскакивали собаки и с лаем кинулись по дороге.

— Мама, наверное, идет, — оживился Димка.

Они накинули на себя одежонку и вышли. Всходила луна. Вершины гор залиты бледным светом. Собаки вернулись и стали укладываться спать под деревьями.

Вскоре на тропе появилась Ятока. За плечами у нее была объемистая котомка. Ятока, опираясь на посох, подошла к парням.

— Здравствуйте, мужики.

— Здорово.

Димка шагнул к матери и протянул руку, чтобы помочь сиять котомку, но его опередил Вадим. Ятока облегченно вздохнула, кивнула на руку Димки, которая висела на сыромятном ремешке.

— Что с рукой?

Димка мялся, не знал, что сказать.

— Медведя промышляли. Вылетел из берлоги, да лапой задел по плечу.

— Добыли его?

— Добыли.

Ятока вошла в зимовье, разделась, села на нары, достала трубку и закурила.

— Как там, на фронте? — нетерпеливо спросил Димка.

— Совсем к Москве подошли фашисты.

— Наполеон тоже до Москвы доходил, — проговорил Вадим.

— Письма есть? — спросил Димка.

Ятока не ответила. Она курила трубку, смотрела на слабый огонь коптилки,

— Ты что такая, мама?

— Будь проклята эта война!

— С папкой что-то случилось?

— У нас в доме горе, и у вас, Андрейка.

Ятока достала из-за пазу ли письмо Василия и подала Димке. Димка развернул помятый тетрадный листок и стал читать;

«Дорогие мои, мама, Ятока и Дима, здравствуйте. Мне кажется, что я вас не видел сто лет. Скучаю. Нахожусь сейчас в госпитале на Урале. Задело малость осколком от снаряда в грудь и контузило. Но страшного уже ничего нет. Операция прошла успешно. Отходит и голова. Месяца через полтора врачи обещают поставить в строй.

А теперь все по порядку. Наша дивизия прибыла в Москву. Ночью мы заняли оборону. Моя рота окопалась в местечке Холмы. На рассвете фашисты пошли в атаку. Мы отбили. Тогда они бросили на нас танки. Наши поднимались им навстречу со связками гранат и зажигательными бутылками. Сема находился на правом фланге. Он был ранен в бедро и левую руку. Парни четыре танка подбили, но один прорвался к окопам. Тогда Сема взял у убитого солдата связку гранат, вылез из траншеи, встал, но бросить гранаты у него не было сил. Он прижал гранаты к груди и… Танки к Москве не прошли. — У Димки дрогнул голос. Андрейка плакал, Вадим сжал на коленях кулаки. Ятока молча курила трубку. — Андрей, будь мужчиной, — продолжал читать Димка. — Ты потерял отца, а я брата и друга. Нет таких слов, чтобы утешить тебя в этом горе. Одно тебе обещаю: мы отомстим фашистам за каждую каплю крови, пролитую нашими товарищами, отомстим за слезы матерей и вдов. Теперь ты в отлете за свой дом. Помоги матери перенести эту беду».

Димка опустил листок. Ятока положила руку на плечо Андрейки. Андрейка уткнулся ей в колени. Плечи его вздрагивали от рыданий.

— Как там мама? — сквозь слезы спросил Андрейка.

— Однако, шибко убивается. Бабушка с дедушкой места себе не находят. Ты сходи к ним. Поглядят на тебя. Сему молодого вспомнят, однако, легче им будет.

— Я сейчас пойду, — вытирая слезы, выпрямился Андрейка.

— Пошто в ночь идти? Тайга… Утром пойдешь.

Глава XI

По узкой лесной троне, горбясь, медленно бредет Семеновна. На пей темная плюшевая курмушка, готова покрыта шалью. В руке ветка кедра. Смотрит Семеновна на тропу, но не видит ее, оступается. Непослушные ноги тяжелеют.

Давно это было. Как-то Захар Данилович поехал за сеном. Морозы уже стояли. Миновал Белый яр. Там перекат. На нем парит маленькая полынья. А в полынье два лебедя плавают. Отощали от голода и холода, не могут подняться. Привез их домой Захар Данилович, в хлеву им загородку сделал. Прожили птицы зиму, оправились. А весной их отпустили на волю. Нынче осенью Семеновна пошла на речку бельишко полоскать. Из-за гор стая лебедей появилась. Два лебедя отделились от стаи и давай кружить над Семеновной. Хоть и птицы, но доброту человеческую не забыли. «Надо Захарушке рассказать об этом, — думала Семеновна. — Кричали они, должно быть, о нем спрашивали».

Семеновна, прислонившись к дереву, перевела дух и снова медленно побрела в гору. Устало бьется сердце. Сколько горя носит оно в себе. Если упадет на него еще хоть одна капля людской беды, не выдержит. И торопится Семеновна в горы, чтобы здесь, среди родных могил, хоть чуточку облегчить его.

«Про внука бы не забыть рассказать, — перебирала в памяти важные новости Семеновна. — Ятока приходила. Говорит, охотник добрый стал. В тебя пошел, Захарушка. Сколько раз вы во сне мне грезились. То в лодке вместе плывете, то провожаю я вас на охоту. А недавно видела, будто собираем мы ягоду. Ягода рясная, крупная. Я подумала, к слезам это. О внуке все печалилась. А горе-то пришло с другой стороны».

Семеновна присела на колодину под густой сосной. Передохнула и пошла дальше. Каждый шаг ей давался с трудом.

«Народ, Захарушка, бедствовать начал, — мысленно рассказывала Семеновна. — Все старые запасы выходят. Я на прошлой неделе сломала последнюю иголку. Хоть матушку-репку пой. Спасибо Серафиму Антоновичу, сковал он нам с Глашей пять иголок. Кастрюля прохудилась, так он ее запаял. Я не знаю, что бы мы без него делали. В колхозе скоро скот забивать начнут и мясо для солдат повезут. Чуть не забыла: у Кругловых ноне осенью корова пропала. Так я им телочку отдала. Куда мне? Корову-то только за тем и держу, чтоб ребятишек молоком подкармливать».

Семеновна прошла к могиле с тяжелым крестом из кедровою дерева. Возле холмика в оградке стояла лавочка. Семеновна смела с нее варежкой снег, села.

— Вот я и опять пришла к тебе, Захарушка.

Для Семеновны Захар Данилович давно уже стал и темным тяжелым крестом, и деревьями, и лесными звуками, и холмиком, и воздухом возле него, и воспоминаниями.

— Только пришла я сегодня не с радостью, а с горькой вестью, — голос Семеновны дрогнул. — Сема погиб. Некому теперь будет повеселить людей доброй присказкой. Сестра-то твоя, Татьяна, убивается. Дормидонт от горя почернел. Такого сына потерять… Как они только переживут это?

Семеновна посмотрела поверх крестов.

— Захарушка, и Васю ранили, — продолжала Семеновна. — Лежит он где-то в госпитале. Как он там, бедняжка, без моего-го присмотра? Выходят ли его чужие люди?

Из глубины бора донесся нежный пересвист свиристелей. С сосны оборвалась шишка и утонула в снегу.

— Степан чуть не погиб. Товарищи вынесли его с ноля боя. Руку доктора хотели отнять. Да он не дал. Теперь уж поправляется. Опять на фронт рвется. Степан… Он такой. До тех пор, пока хоть одни фашист на нашей земле будет, не уснет спокойно.

Семеновна вздохнула.

— Сколько парней жизни положили за пас. И молодые, и седые — все они мои дети. Всех их жалко. Обо всех у меня сердце болит.

На крест бесшумно опустилась синица. Юрко крутнулась, тинькнула, но увидела Семеновну и упорхнула на дерево. Семеновна проводила ее долгим взглядом. Взяла с колен ветку кедра, положила на холмик. Варежкой примяла поплотней снег, рассыпала на нею зерен да конопляных, семян. Пусть поклюют птицы, эти безгрешные души. Может быть, вместе с зерном унесут они и людское горе, развеют его по ветру.

На тропинке показалась тетя Глаша.

— Господи, и че это тебя в такой мороз сюда понесло? Я уж не чаяла живой увидеть.

— Да вот пришла со стариком поговорить.

— А мне че же не сказала?

— Хотела сказать, да потом подумала, ноги-то у тебя худые,

— Ну ты, старуня, совсем из ума выжила. У тебя ноги худые. А у тебя они молодые, семнадцатилетние? Вставай. Замерзла, поди?

Семеновна поднялась.

— Верно, подмерзать уж стала.

— Не слушаешь меня. Я вот Валентине Петровне скажу. Пусть она бумагу напишет и в ней запретит тебе ходить сюда одной. И попрошу на эту бумагу печать поставить.

— Ты, Глаша, совсем ополоумела. У Петровны только одна забота — бумаги про нас с тобой писать.

— А че, раз управы на тебя никакой нет, и напишет, — наступала тетя Глаша. — Пойдем.

Семеновна повернулась к могиле.

— Теперь, Захарушка, я к тебе только по весне приду.

Семеновна с тетей Глашей вышли из оградки. Возле тропы под сосной рядышком стояли крест и тумбочка со звездочкой. Здесь похоронены дед Корней и Домна. Перед смертью дед Корней попросил, чтобы его похоронили так, как хоронили комсомольцев и коммунистов.

— Положи на могилку деда Корнея веточку, — попросила Семеновна.

— Как же не положить, славный был старик. Бывало, в трудный час последний кусок людям отдаст.

Тетя Глаша сломила сосновую ветку и положила на могилу старого охотника.

— Вот теперь пойдем.

Две старые женщины, две матери устало брели по лесной дороге. В селе они свернули к дому Фунтовых. В доме была одна Татьяна Даниловна, в темном платье, темном платке. Увидела Семеновну с тетей Глашей, забеспокоилась:

— Неужто на кладбище ходили?

— Но-о.

— Ты что это, Семеновна, выдумываешь, заболеть захотела?

— Чайку бы, душу согреть.

— Раздевайтесь, я сейчас. Самовар еще горячий.

Немного погодя они сидели за столом.

— Во сне все Сему блинами потчую, — рассказывала Татьяна Даниловна. — Он ест да расхваливает. Уж не голодный ля погиб? Ты. Семеновна, будешь Васе писать, спроси его.

— Поди, уж покормили перед боем-то, — вставила тетя Глаша.

— А кто знает? Не у матери они там. И как же похоронили-то его? Здесь-то бы хоть на могилку сходила, все бы легче было.

Глава XII

Ятока была уже в дороге, когда на востоке забелела кромка неба. Между двумя хребтами Ятока спустилась в падь и пошла по направлению речки Ольховки, где охотилась бригада Яшки Ушкана. Надо было попроведать парней, посмотреть, как они там живут, как охотятся. Вовка, сынишка учителя Поморова, совсем еще ребенок, нынче только тринадцатый год. Да и Гриша Круглов недалеко от него ушел. Им бы еще в мальчишеские игры играть, а они уж ружья в руки взяли. А эта проклятая война все больше и больше разгорается, как лесной пожар в весеннюю сушь.

Впереди Ятоки бежала Юла, она то появлялась на глаза, то исчезала среди деревьев. Места здесь были глухие, нехоженые. С восходом солнца вышла на кормежку белка, и Юла отводила душу. Не успеет Ятока привязать к поняге одну белку, а впереди Юла уж лает на другую.

В полдень Ятока сварила чай, перекусила наскоро и — опять в путь. Тайге нет ни конца ни края. Идет Ятока, а с ней неотступны невеселые думы. Смерть Семы. Вчера вернулся Андрейка, посуровел.

Падь привела Ятоку к горе. Кинула Ятока взгляд: высоковато, да что делать, подниматься надо.

Димку Ятока выходила лесными травами, рука подниматься стала, и боль в плече прошла. Только вот свою боль в душе ничем не может унять Ятока. «Как там Вася? Оклемается ли?»- этот вопрос, как кровоточащая рапа, не давал покоя ни днем, ни ночью. Не вить орлице гнезда без орла, не петь на зорях горлице без быстрокрылого голубя.

Ятока перевалила хребет. Теперь путь ее лежал вдоль небольшой речки.

«Вася, здравствуй, — под легкий шаг складывалось письмо Василию. — Однако, как давно ты уехал. Совсем худо без тебя. Народу крутом много, а я одна. Дочь ты шибко ждал. Будет скоро дочь. Я ее назову Машей, и будет она как лесной родничок, который ни зимой, ни летом не замерзает. Вырастет она, будет самая красивая девушка в мире. Лесные добрые духи принесут ей много счастья, а нам с тобой радость. Под старость лет, глядя на нее, мы вспомним свою молодость.

Вася, парни за это время шибко выросли, совсем мужиками стали. Медведя спромышляли, как добывали, не рассказывают. Потом случайно наткнулась, где зверя подняли. Совсем неладно у них охота вышла. Кто-то под колодой прятался, кто-то на дерево лазил. У Димы патроны проверила, трех пульных нет. Однако, один стрелял. Теперь хороший помощник у тебя будет.

Бабушка шибко тоскует. Домой тебя ждет. Оденется, выйдет на угор и смотрит на реку. Говорит, может, Вася из-за кривуна появится: из леса он всегда по реке выходил. Я гляжу на нее, и у меня сердце плакать начинает».

Вечерняя сумрачная изморозь погасила день. Ятока спустилась в сосновый борок и внизу у речки, где темной стеной тянулся ельник, увидела костер. Залаяли собаки, кинулись к Ятоке. Юла, беспокойно повизгивая, жалась к ее ногам. Ятока подняла посох:

— Цыть, пустобрехи!

Собаки узнали Ятоку, обнюхались с Юлой и побежали к зимовью.

Ятока спустилась к огню. Шагах в пяти от него стояло низенькое, вросшее в землю зимовейко. Парни увидели Ятоку, обрадовались.

— Здравствуй, Ятока.

— Здравствуйте.

Ятока сняла понягу, положила руку на поясницу.

— Совсем без спины осталась.

— Проходи в зимовье, — пригласил Гриша. Поднял за лямку увесистую понягу. — Ого!

Зимовье было тесное, прокопченное. Напротив дверей на низеньком столике из плах тускло горела лампа. Справа и слева от стен — нары. У порога в углу топилась круглая печка, сделанная из обрезанной железной бочки. Ятока разделась и села на нары.

— Как живете? — спросила Ятока.

Яшка Ушкан вытащил самокрутку из толстых губ.

— Ничего живем.

— Белок-то много добыли?

— Я меньше всех, — глазастый щупленький с тонкой шеей Вовка виновато улыбнулся.

— Пошто так?

— Близко-то осенью собрали белку. Теперь далеко ходить надо.

— А дни-то совсем короткие, — продолжал рыжеголовый Гриша.

— Однако, неладно сделали. — Ятока посмотрела на Яшку. Тот вильнул взглядом, — Я говорила вам, у Рысьего ручья балаган есть, там по теплу жить надо было. Места добрые. Я сегодня проходила, белка есть.

— Куда с ними пойдешь, — оправдывался Яшка. — Околеют у огня.

— Учить надо. Вырастут, спасибо за науку скажут.

— Ушкан научит, держи карман шире, — шмыгнул носом Вовка.

— Ты потише, — пригрозил Яшка.

Ятока посмотрела на парней: обносились. У Вовки суконные штаны прожжены, телогрейка в лохмотьях, из дыр выглядывала вата. Не лучше была одежда и у Гриши.

— Харчи-то есть? — спросила Ятока.

— Масло неделю назад кончилось. На черством хлебе живем. Белок да кедровок варим. А у меня их душа не принимает, — вздохнул Вовка.

— Развязывай понягу, медвежатины принесла вам.

— Медведя ребята убили? — удивился Гриша.

— Охотники, — пошто не добудут?

Вовка с Гришей развязали понягу, положили на стол мясо, сало.

— Варите суп, да ужинать будем.

— Я пойду собак кормить, — Яшка вышел.

После ужина Ятока до поздней ночи чинила парням одежду.

— Ты завтра уйдешь? — с грустью спросил Вовка.

— Нет. Завтра мы с тобой в тайгу сходим. Погляжу, как ты белочишь.

Утром первым ушел Яшка. Вторым — Гриша.

— Ятока, я домой хочу, — прижался к Ятоке Вовка. В его голосе чувствовались слезы. Ятока погладила его по голове.

— Война, Вова. Потерпеть придется. Одна белка — десять пуль по фашистам. А кто, кроме нас, отцам на фронте поможет?

Вовка вытер слезы. Вышли из зимовья.

— Твои угодья где?

— Мне Глухариный хребет отвели. А я куда ни пойду, везде Яшкины следы.

— Совсем негодный парень. Я с ним вечером говорить буду.

Ятока с Вовкой отошла от зимовья.

— У тебя лыжи-то есть? — спросила Ятока.

— Есть.

— Ты теперь так сделай. Лыжню по низине, к хребту проложи. Близко белки нет. Ты пораньше уходи к хребту. Солнце взойдет, ты уже на месте будешь. А по другой лыжне домой ходи. Так ее проведи, чтобы все под гору было. Вечером устанешь, легче идти будет.

Яшка Ушкан торопливо уходил от зимовья. «Черти принесли сюда эту шаманку», — Яшка зло сплюнул. Хоть и бросила Ятока шаманить, да кто знает, что у нее на уме. Эти глазищи душу так и выворачивают наизнанку. Известное дело — нечистая сила.

Успокоился немного Яшка только за хребтом. Но охота у него сегодня не ладилась. Убил трех белок, а потом пошло все наперекос. Упал, чуть ружье не погнул, штаны распластал о сук. Вскоре собаки залаяли. Подошел — лиственница, да такая — вершиной в небо уперлась. Сидит на ней белка, меньше воробья. Пять раз стрелял, кое-как убил. А белка зацепилась коготками за ветку и повисла. Лиственницу рубить, так она в полтора обхвата, да и крепче камня. Пришлось бросить белку.

Пошел к мелколесью. Спустился в распадок. Лес тут низенький, корявый; ельник, пихтач и листвяг. Собаки нашли белку. Выстрелил, да не попал. Белка прыгнула с дерева на дерево, да с перепугу не рассчитала, упала в снег, собаки схватили ее с двух концов и порвали.

«Неужто это проделки Ятоки?» Душу Яшки обдал страх. Он сел на колодину, закурил. На его толстых щеках выступили пятна. Яшка всю осень ходил по тайге и радовался. Вовка и Гришка — желторотики. Посоветует им идти на старые гари или в березняк, они, дураки, и прутся. Добудут десять — пятнадцать белок и — на седьмом неба А он тем временем в добрых местах охотится, глядишь, тридцать — сорок белок принесет. «Как бы Ятока не пронюхала про это. Она — ведьма, в лесу выросла, ее не проведешь».

Яшка встал и пошел к Медвежьей пещере. Небольшая серая скала пряталась в покати хребта в густом кедраче. Яшка разложил в сторонке костер, повесил котелок. Из узкой пещеры, куда можно было протиснуться только боком, принес зажаренного глухаря и поставил к костру греть.

Яшка знал, что мяса и масла надолго не хватит. А попробуй в сорокаградусный мороз походить по тайге на одном хлебе — на ходу околеешь. Вот он заранее и припас продукты: добыл несколько глухарей, десяток рябчиков. Зажарил их на костре и спрятал. А когда стало голодно, подкармливался. Вечером, глядя на голодных парней, уплетающих беличьи тушки, про себя ухмылялся: жить уметь надо.

Закипела вода в котелке. Яшка кинул щепотку заварки, снял котелок, оторвал добрый кусок мяса от глухаря и стал с наслаждением жевать.

Собаки подняли головы. Яшка скосил на них глаза.

— А вы лапы полижите — легче бегать будете, — и, довольный своей остротой, улыбнулся.

В пещере у него хранились не только продукты, но и. соболиные шкурки. У отца есть добрые знакомые в городе. Шкурки потихоньку увезут им. Война-то еще неизвестно когда кончится.

Яшка насытился, рыгнул, вытер руки о штаны и закурил. Настроение у него улучшилось. Белок мало добыл, ну и шут с ними, с него хватит.

Невдалеке на дерево опустилась кедровка, прыгнула с ветки на ветку, сердито закаркала.

— И тебе глухарятины захотелось? На дармовщину бы все горазды.

«А вдруг это шаманка кедровкой явилась?» — горячей искрой прожгло тело Яшки. Он выплюнул самокрутку, спрятал остатки глухаря и большими шагами пошел прочь от скалы. Кедровка, перелетая с дерева на дерево, еще сильней закаркала. А Яшке казалось, что вслед ему она кричит: «Вор! Вор!» И спину его обдавало холодом.

Яшка на этот раз специально припоздал. Парни и Ятока вернулись с охоты. На костре возле зимовья варилась в ведрах еда собакам. На печке стоял суп из медвежатины и чай.

— Давайте ужинать, — пригласила Ятока парней к столу. — Потом белок обдирать будем.

Вовка, глядя и а пустую понягу Яшки, не утерпел, спросил:

— Что-то у тебя сегодня белок маловато.

— Худой день был, — нехотя буркнул Яшка.

— А мы с Ятокой двадцать белок добыли и колонка.

— Завтра мы с Гришей пойдем, в сто угодья, — разливая суп в миски, проговорила Ятока.

«Принесли тебя черти на мою голову, — думал Яшка. — Не всю ли зиму хочет у нас околачиваться?»

После ужина парни сели обдирать белок, а Ятока стала чинить их одежду.

— Ты пошто, Яков, неладно себя ведешь? — будто между прочим спросила Ятока.

— Что я плохого сделал? — Яшка выпуклыми глазами невинно посмотрел на Я току.

— Зачем все угодья у парней обелочил?

— Врут они. Заходил я в их места, может, раз-другой… — выкручивался Яшка.

— Следы твои я везде видела. Совсем худо делаешь. Тебя слали учить парней, а ты что делаешь?

— Так далеко они все равно не пойдут.

— Сколько белок взял в угодьях парней, все отдай. Иначе в сельсовете разговаривать будем. А когда мужики с фронта придут, они с тебя тоже спросят.

Яшку пробил пот.

— Добыл я белок в их угодьях самую малость.

Ятока подняла тяжелый взгляд на Яшку. Он опустил глаза.

— Ты хорошо посчитай, — продолжала Ятока. — Принеси белок и при мне отдай.

Яшка представил, как встретят его женщины в деревне, когда узнают, что он обобрал парней, и ему стало не по себе. Он вышел и вскоре вернулся со связками беличьих шкурок, положил их на нары.

— Все? — спросила Ятока.

— Все. — кивнул Яшка.

— Однако, гляди. В другой раз так делать будешь, из леса выгоним. Недобрый человек в горах хуже шатуна.

Глава XIII

Декабрь укоротил дни. Мороз набирал силу. Ружья от стужи накаливались так, что к ним во время стрельбы прикипали пальцы. Лес закухтило, поросль завалило снегом, и пробраться сквозь нее трудно было. Оглохли горы. Среди заснеженных деревьев, как в белых колодцах, гасли звуки. Охотники встали на лыжи. А чтобы ходить на них по тайге, надо иметь большую сноровку. Неаккуратно шагнул через колодину или камень — и лыжа пополам. Собакам стало совсем невмоготу. Кинутся с лыжни, пробегут немного прыжками — и опять па лыжню, плетутся за охотником, как невольники.

Было уже поздно. Андрейка с Вадимом укладывались спать. Димка за столом у коптилки читал книгу. Ятока меховыми лоскутками подновила Андрейке шапку.

— Утром, только стал подниматься в хребет, белка побежала, — рассказывал Вадим. — Пошел ее следить. Ходил, ходил, к обеду кое-как догнал. По какой чащобе она меня только не водила. Нет, следопыта из меня не получится.

— Совсем неправильно белку ищешь, — не отрываясь от шитья, заметила Ятока. — Утром белка откуда идет? — Ятока посмотрела на Вадима.

— Как откуда? Из гайна′[36] или дупла.

— Однако, соображать надо. Сейчас дни короткие, мороз, белка далеко не ходит. Утром наткнулся на свежий след — иди пятным, к дуплу придешь.

— Так белка-то ушла из гнезда, — удивился Вадим.

— Ну и пусть ходит. Тебе какая печаль? — укорила Вадима Ятока. — И ты шагай дальше. Новый след пересёк, другое дупло ищи. Так вот весь день ходи. Солнце к вечеру повернет, иди от дупла к дуплу. Из каждого гнезда возьмешь одну-две белки.

— А мне это даже в голову не приходило, — удивился Вадим.

— Ты голову-то, наверное, в зимовье оставляешь? — усмехнулся Андрейка.

— Ты-то уж больно прыткий.

Димка читал, а сам внимательно прислушивался к советам матери. Нужно было хорошо знать повадки зверьков. А знания эти приходят с годами,

— Ты еще долго думаешь чадить? — накрываясь шубным одеялом, спросил Андрейка.

Димка отодвинул книгу.

За зимовьем всполошились собаки. Все переглянулись. Тайга, она может любой сюрприз преподнести. Димка надел шапку, на плечи набросил телогрейку и вышел. Где-то всходила луна. Серебряными куполами светились вершины Седого Буркала. В падях лежал мрак. Собаки лаяли далеко в низине, лаяли с тревожной настойчивостью. Эта тревога передалась и Димке. Он вернулся в зимовье.

— Кого-то на речке у переезда учуяли.

— Сохатые с гор спускаются, к реке пошли, на мелкие снега, — пояснила Ятока.

— Может, Красная Волчица пожаловала? — предположил Андрейка,

— Может, и медведь. Собаки из берлоги выгнали, вот и пошел себе другое место искать да на нас наткнулся, — высказал свою догадку Вадим.

— Однако, ружья проверьте, пульные патроны приготовьте, — посоветовала Ятока. — Ты, Дима, печку подтопи, чай поставь греть.

— Это зачем? — удивился Димка.

— Кто знает, может, из деревни гость едет или охотник заплутал.

Андрейка с Вадимом оделись, зарядили ружья. Ятока принесла дров.

— На коне кто-то едет.

Вскоре к зимовью подъехала Сима. Спешилась.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Сима.

— До костей промерзла. Думала, отдам богу душу дорогой.

— Пошли чаевать, — пригласила Ятока.

Сима разделась, негнущимися пальцами взяла кружку, отпила глоток.

— На седле в тороках мешок привязан. Гостинцы вам привезла,

Димка принес мешок, выложил на стол шаньги, ягодные пирожки, несколько кружков замороженного молока.

— С добром и ли с худом приехала? — не вытерпел Вадим.

Ятока осуждающе посмотрела на него. Не торопи с дороги человека. Отогреет душу, сам расскажет.

— Праздник, ребята! Фашистов разбили под Москвой. И погнали их в хвост и в гриву.

Парки кинулись обнимать друг друга, схватили ружья, выбежали из зимовья и открыли пальбу. Потом Димка читал в слух сводки Совинформбюро.

Когда немного успокоились, Ятока спросила Симу:

— Однако, што нового в селе?

— Наш район решил построить танковую колонну «Красный охотник». Идет сбор денег. Тетя Глаша и Семеновна сдали пять тысяч рублей, Семеновна принесла еще золотой перстень и набор старинных серебряных ложек.

Перстень с изображением миниатюрной кабарожки достался Семеновне от свекрови. Он передавался из поколения в поколение как талисман, хранитель женского рода Вороновых. И Семеновна берегла перстень. Ятока понимала, каких мук стоило Семеновне расстаться с семейным талисманом.

— Как здоровье-то у них? — спросила Ятока.

— Топчутся помаленьку.

Ятока помолчала.

— Я так, мужики, думаю. Пушнину нашу увезет Сима. Деньги за нее пусть сдаст на строительство танковой колонны.

— О чем разговор, — сразу же согласился Андрейка, — А можно составить экипаж и пойти учиться на танкистов?

— Есть указание в сельсовете, промысел пушнины считать военным заданием.

Андрейка нахмурился.

— Все равно уйду на фронт добровольцем. Я спрошу с фашистов за смерть отца.

В эту ночь они проговорили до утра. На рассвете Сима уехала, а охотники разошлись каждый своей тропой.

Глава XIV

Ленка уже задремала. Но где-то у школы затявкала собака, и разноголосый лай покатился по деревне. Сон у Ленки пропал. Она с волнением прислушалась к собачьему лаю. Уже все охотничьи бригады вышли из тайги. Ятока дней двадцать назад покинула зимовье. На днях родила девочку, смуглую, черноглазую. Только вот Димка с парнями что-то задерживался. Ленка не вытерпела, сунула ноги в валенки, набросила на плечи шубейку и в одной исподнице вышла на крыльцо. Тело ее обдало леденящим холодом. Деревня, окутанная ночным мраком, спала глубоким сном. Но вот в доме Семеновны затеплился слабый свет. У Ленки радостно трепыхнулось сердце.

— Что там? — спросила Надя, когда Ленка вернулась,

— Видно, Димка с парнями из леса вышел. Огонь у них в доме загорелся.

— Пришли, горемычные, — вздохнула Надя. — Мы бы с тобой тоже отца поджидали. Где он сейчас? Будет ли когда конец этой проклятущей войне. Или уж век нам одним горевать?

Ленка юркнула под одеяло. И, чтобы согреться, сжалась в комок. Встала рано, побежала на конюшню, запрягла пару лошадей и поехала за сеном. Теперь эта работа для нее стала привычной. Научилась так укладывать сено в волочуги, что если даже воз и опрокинется, ни один пласт из-под бастрыка не выпадет.

— Но-но-о, — торопила Ленка лошадей.

Вернулась она в сумерках. Прибежала домой, зажгла лампу, затопила печку и переоделась. Расчесала волосы и села на кровать. Как же увидеть Димку? Пойти домой? А что люди скажут: мол, сама вешается к нему на шею? Опять эти люди. Как будто сами никогда молодыми не были, как будто никогда не любили, как будто не делали глупостей. А сердце от нетерпения то замирало, то вдруг начинало тревожно биться.

Скрипнула дверь. Ленка вздрогнула. «Димка», — мелькнуло в сознании. Но в дверь с небольшим холщовым мешком в руках вошла Лариса.

— Вижу — огонек, значит — явилась, — сказала она. — Медвежатины немного принесла, глухаря да двух рябчиков.

— Куда столько? У вас у самих семья, — отговаривалась Ленка.

— У нас в доме охотник.

— Ну, спасибо.

Ленка унесла мешок в куть и вернулась.

— От Сергея-то давно письма были?

— Нет что-то. Я уж и не знаю, что подумать.

— Да ты не беспокойся, Нянюшка. Все хорошо будет.

Лариса ушла. Ленка прибавила свет в лампе. Оглянулась: у порога стоял Димка. Был он в длинных унтах, в собачьей парке и черной мохнатой шапке, отчего казался по-медвежьи неуклюжим.

— Дима? — удивилась и обрадовалась Ленка.

— Не ждала?

— Раздевайся.

Димка снял парку, шапку, повесил одежду у двери на гвоздь. Одернул меховую безрукавку с белой оторочкой, провел пятерней по густым волосам. Посмотрел на Ленку и, улыбнувшись, подал руку:

— Ну, здравствуй.

— С возвращением тебя, Дима. — Ленка не сводила с него глаз.

— Что так смотришь?

Перед Ленкой стоял не мальчишка, с которым она еще весной бегала на речку, а таежник, прокопченный дымом и прокаленный стужей. Он и говорил неторопливо, сдержанно.

— Дима, да ты ли это?

— А что, не похож? — улыбнулся Димка.

Ленка, чтобы хоть немного привыкнуть к новому Димке, взяла его за руку, провела в передний угол и усадила на табуретку. Глянула в лицо и удивилась: у Димки две борозды пролегли по лбу над бровями и возле уголков рта наметились складки. И взгляд его был внимательный, потяжелевший. Ленка села напротив, дотронулась до руки.

— Тяжело было?

— Ты знаешь, у меня такое ощущение, будто я много-много лет пробыл в тайге.

Ленка понимающе кивнула. И ей показалась эта зима бесконечно долгой.

— А я тебя представляла вот с такой бородой, — Ленка опустила руку до пояса.

У Димки потеплели глаза. Он провел рукой по подбородку.

— Была бы голова, а борода вырастет. Ты-то как тут живешь?

— Всю зиму сено вожу. Говорят, ты с пальмой на медведя ходил.

Димка покачал головой.

— Пусть на него с пальмой сходит тот, кто сочиняет эти дормидонтки.

— А я петли ставила. Десять зайцев поймала. Их возле реки по тальникам много. Серафим Антонович мне папкино ружье настроил. Патроны зарядил. Я несколько куропаток добыла.

— Смотрю, ты настоящим охотником стала.

— Какой из меня охотник, — махнула рукой Ленка. — Если в петле заяц живой, я его отпускаю. Жалко. На будущий год меня возьмешь с собой?

— Что тебе дома не сидится?

— Я хочу везде с тобой быть, — Ленка с нежностью посмотрела на Димку.

А Димка совсем некстати вспомнил Любу. Где она сейчас? Димка глянул на Ленку, и ему стало неловко перед ней, он кашлянул в кулак.

— Тайга хороша, когда на нес смотришь издали.

Закутанная в платок, вошла Надя. Увидев Димку, обрадовалась.

— Дима… Здравствуй… Ну-ка, покажись, — Надя остановилась перед Димкой. — Совсем на отца похож стал. Он в молодости такой же был.

От такого внимания Димка глупо улыбался.

— Намаялись досыта, — посочувствовала Ленка.

— Ничего, теперь немного отдохнут.

— Некогда отдыхать, тетя Надя. Послезавтра с обозом уходим в город. Мясо для армии повезем.

— Я и забыла. Серафим Антонович уж и дровни наладил.

Димка встал.

— Ты куда? — забеспокоилась Ленка. — Посиди еще.

— В библиотеку надо сходить. Хоть на книги посмотреть.

— И я с тобой.

— Пойдем.

Глава XV

По застуженной безмолвной реке среди заснеженных торосов ходко двигался обоз. Двадцать разномастных лошадей, запряженных в дровни-розвальни, растянулись длинной цепочкой. В морозном воздухе далеко разносились певучий скрип полозьев и фырканье лошадей. Над обозом клубился пар. Он, то прижимаясь к пустынным берегам, то откатываясь от них, белым облаком плыл от кривуна к кривуну. С обеих сторон реки жались друг к другу горы. Над ними висело холодное солнце.

Димка в тулупе из оленьих шкур шел за последней подводой. После скитаний по тайге его все радовало. На реке с ее прибрежными лугами казалось просторно и светло. От этого дышалось легко и свободно. Шумное движение обоза будоражило кровь. В Димке невольно пробуждалась тяга предков к кочевкам. Перед глазами вставали одна за другой картины: то одинокие стойбища эвенков среди угрюмых гор, то медленно ползущие обозы полуголодных первых русских переселенцев, то партизанские отряды, лихо мчащиеся среди снежных вихрей. И Димку звала с собой эта дорога, сулила что-то новое, неизведанное.

Обоз остановился. Шум немного стих. «Что там?» — сходя с дороги на целик, подумал Димка. От первой подводы донесся хриповатый голос Серафима Антоновича:

— Но, но-о-о, шевелись…

И снова заскрипели полозья, качнулось туманное облако и поплыло вперед. На снегу кое-где виднелись следы сохатых и оленей; в прибрежных кустах к припаю набегали горностаи. Димка по следам определял поведение лесных обитателей. Теперь это стало привычкой, без которой ни один охотник не обходился.

Дорога миновала длинный плес и круто повернула к пологому берегу. Здесь она поднималась на залавок и исчезала в лесу. Обоз остановился. Димка сбросил тулуп и, оставшись в легкой парке, побежал к головной лошади. Серафим Антонович сидел на отводе розвальней и курил. Тут же были Андрейка и Вадим. В этом месте река делала огромную петлю.

— Может, по реке пойдем? — Серафим Антонович поднял взгляд на парней.

— Да ты что, отец? — удивился Вадим, — По реке больше тридцати километров, а через хребет — три.

— Да и по целику далеко не уйдешь, — заметил Андрейка. — А тут дорога.

— На той стороне к реке спуск крутой.

— Перед Карском тоже по лесу пойдем. Там около ста километров, — подсказал Димка.

— Это верно. Подъедем к спуску, остановлюсь, — Серафим Антонович посмотрел на уходящую в лес дорогу. — Вы подойдете. Коней по одному будем сводить к реке.

Серафим Антонович понукнул лошадь. Качнув воз оглоблями из стороны в сторону, она поднялась по склону и скрылась в лесу. Парни, покрикивая, пускали одну лошадь за другой.

Димка с реки поднялся последним. В лесу было сумрачно. Шум от обоза (стук копыт о валежины, потрескивание дуг, удары дровней о стволы деревьев, покрикивания возчиков) разносился далеко по лесу. Перевал миновали благополучно. Перед спуском к реке обоз остановился. Димка пробрался к головному коню. Здесь дорога с бора падала вниз, у толстой сосны круто поворачивала влево и сбегала к реке.

Первую лошадь повел Серафим Антонович. Он держал ее под уздцы. На лошадь накатывались груженые сани, толкали ее. Лошадь, упираясь передними ногами, юзом ехала на задних, мотала головой, стараясь вырвать повод из сильных рук возчика. Димка с тревогой посматривал, как они спускались.

Больше половины лошадей спустили благополучно. Но Вадим не удержал молодого коня. Тот рванулся, зацепил оглоблей за сосну, дуга лопнула, а конь, вздыбившись, завис у дерева. Кое-как выручили его. Следом стал спускать коня Димка. На спуске ослабил повод. Конь рванулся. Сани возле сосны бросило в сторону. С треском переломилась оглобля. Димка взял топор и побрел искать сухую листвянку.

Изрядно намучившись, спустили лошадей на реку, проверили упряжки и снова двинулись в путь. Над рекой ярко горели звезды. На берегах сплошной стеной стоял лес. Димка шел и видел перед собой только сани и круп лошади. Лишь теперь на реке, остыв, Димка почувствовал во всем теле усталость. Его потянуло ко сну. Он не заметил, как задремал, споткнувшись, схватился за сани.

На Громовой полустанок приехали поздно вечером. Распрягли лошадей и поставили на выстойку.

— Вадим, затопляй печку, — отдавал указания Серафим Антонович. — А ты, Андрей, иди к реке, сделай прорубь, поить лошадей надо будет. И принеси воды для чая. Дима, наруби супу[37] и поставь в кастрюле на печку. Да смотри, чтобы не пригорел. Хлеб занеси таять.

Вскоре в натопленном зимовье возчики ужинали.

— Ну и денек, — вздохнул Андрейка. — Я думал, затопчут меня кони на спуске. Один раз чуть под сани не угодил.

После ужина парни задали коням сена, занесли сушить сбрую. В зимовье густо запахло кожей и конским потом. Димка бросил на нары тулуп, лег на него, закрыл глаза к будто провалился. И не слышал, как укладывались спать остальные, как несколько раз вставал Серафим Антонович, подкидывал сено коням. Димке казалось, что он только лег, а уже послышался голос Серафима Антоновича:

— Парни, подъем!

Серафим Антонович затопил печку.

— Поднимайтесь, мужики. Ведите коней поить да задавайте овес.

Димка сел. Глаза его слипались, тело было размякшим, обессиленным.

— Папка, дай еще маленько поспать, — не поднимая головы, полусонно попросил Вадим.

— Доро′гой, на ходу доспите.

Димка с полузакрытыми глазами машинально обулся, оделся и вышел из зимовья. Месяц свалился к западу, но было светло. Димку обдало колючим холодом. Он отвязал своих пятерых лошадей и повел к проруби. Проснулся окончательно, когда насыпал им овса.

— Ах ты блудная корова, ненасытная твоя утроба, — ругался возле своих Андрейка.

Димка подошел к нему.

— Что случилось?

— Да вот Летяга повод отгрызла, — кивнул Андрейка на серую кобылицу. — Порвала мешок с овсом. Она мне еще летом всю душу вымотала.

— А ты ее на веревку привязывай, — посоветовал Димка.

— Да такую пакость и на цепи не удержишь.

— У меня такой же Воронко, — поддержал разговор Вадим. — Ушлый, как черт. Воз вести — кое-как шевелится. А на стоянке урвать еды — он первый.

Серафим Антонович помалкивал. Раньше в извоз не каждого мужика брали. Жалко ему было и сына, да что поделаешь, ни его, ни Димку с Андрейкой заменить некем.

Возчики позавтракали, запрягли лошадей, и скова обоз двинулся в путь.

Глава XVI

На продрогшую землю март выплеснул поток теплого света. Заискрился, замерцал снег. Звонко запели чечетки и синицы. В ельнике до хрипоты каркали вороны. В борах собирались табунки косачей, проверяли токовища, бороздили снег крыльями. С крыш домов потянулся к небу легкий парок.

У Семеновны отлегла поясница. С раннего утра она гоношилась по дому. Испекла хлеба, прибралась в кути, подмела в ограде. Ятока в зале кормила Машу. Здесь повесили и зыбку.

— Мама, ты хоть на улицу-то не ходи, опять занеможешь, — уговаривала ее Ятока.

— Дай душу отвести. А то руки пристали без дела лежать.

Открылась дверь, вошла тетя Глаша.

— Вы че, девоньки, сидите-то? Обоз из города вернулся.

Ятока с Семеновной кинулись к окну. Из-за кривуна уже шли все двадцать подвод. Лошади шли ходко, торопились домой. Парни — кто сидел на возах, кто шел за санями.

— Ятока, юноши самовар. Рыбки солененькой принеси из погреба. Я печку растоплю да картошки нажарю.

И не заметили они, как в дверях появился Димка. На руках он держал закутанную в шубу девочку лет пяти. Рядом с ним стоял мальчик девяти лет.

— Принимайте гостей, — улыбнулся Димка.

Он поставил на пол девочку, раскутал ее. Девочка была пухленькая, глазастая.

— Знакомьтесь — Анюта. А это ее брат Слава.

— Ты это где же их взял? — спросила Семеновна.

— Питерские. Думали, не довезем, заморозим. Отогрейте да накормите.

Димка вышел и вернулся с тяжелым кожаным чемоданом, поставил его у порога.

— Что это? — спросила Ятока.

— Забегал на нашу квартиру. Забрал папины дневники.

Тетя Глаша раздела Анюту, усадила себе на колени. Слава несмело сел рядом на диван.

— Холодно дорогой было? — спросила Анюту тетя Глаша.

— У-у, как холодно.

— А где же вас Дима взял?

— Какая ты, бабуся, непонятливая. В детдоме,

— О, господи. А в детдом как попали? Где же мать-то с отцом?

Анюта хлопала длинными ресницами и не знала, что ответить. Выручил ее Слава.

— Папка на фронте. Мы с мамкой поехали из Ленинграда в тыл. Дорогой эшелон фашисты разбомбили.

— Вот ироды-то, — вырвалось у тети Глаши.

— Потом мы шли пешком, — продолжал Слава. — Мама несла Анюту. Налетели самолеты с крестами. Давай стрелять. Маму убили. Я Анюту опоясал ремнем, взялся за этот ремень, чтобы она не потерялась, и мы так шли, — Слава замолчал.

— Бабуся, а ты меня больше в детдом не отдашь? — забеспокоилась Анюта.

— Нет, моя-то, никому не отдам, — тетя Глаша прижала к груди Анюту.

Семеновна тяжело пошла к печке.

— А я у тебя жить буду? — щебетала Анюта.

— А у кого же еще? Я тут через пять домов живу, рядышком.

— Я тебя слушаться буду. Помогать буду.

— Помощница ты моя, — у тети Глаши задрожали губы. — Хватила, видать, горюшка-то, ягодка лесная.

Ятока собрала на стол.

— Обедать давайте.

Анюта сидела у тети Глаши на коленях, с аппетитом уплетала шаньгу с молоком.

— Ты картошечки поешь, — предлагала тетя Глаша.

— Картошку я потом.

— Ну, ладно.

Слава ел неторопливо.

— Слава, а ты что молоко-то не пьешь? — пододвинула стакан Ятока.

— Я же не маленький, — серьезно ответил Слава.

— Пей, Слава, — вмешалась Семеновна. — У нас коровушка своя. Вечером еще подоим.

— Спасибо.

— Димка-то как вас нашел?

— Анюту мальчишки обидели. Я с ними подрался, взял Анюту, и мы убежали из детдома. Вечером спать захотели. Сели на трамвай и поехали на вокзал. В трамвае и встретились. Он нас на заезжий двор ночевать увел.

Вошел Димка. Снял шапку, парку, пригладил пятерней густые волосы.

— Как себя чувствуют питерские? Оттаяли?

Слава благодарно улыбнулся.

— Выше голову, Слава. Мы из этих гор такими орлами вылетим, люди ахнут.

Димка подошел к зыбке, откинул полог. Маша тихо посапывала.

— Сестра-то подросла, пока я ездил.

— Ты, — тише, — предупредила его Ятока, — Разбудишь, заставлю водиться.

— У меня вон нянька есть, — Димка кивнул на Анюту.

— Анюте только поручи, она нанянчит, — улыбнулась Семеновна.

— Как там город живет? — спросила Ятока.

Димка прошел за стол, посуровело его лицо.

— Тяжело городу. Люди ночами стоят в очереди за пайкой хлеба. Топлива не хватает, в квартирах холодина. В некоторых школах открыли госпитали. На заводах работают больше женщины да подростки.

Димка задумался.

— У Полины Андреевны был? — спросила Ятока.

— Был. Продукты передал. Ужин она сгоношила. Налила себе чаю с молоком, нюхнула и заплакала.

— А Ирина-то где?

— Дома. Учится. Тощенькая такая. Вытянулась.

— Привез бы ее к нам.

— Звал на лето. Да какая мать отпустит?

— Дима, а как же тебе Славу с Анютой отдали? — недоумевала Семеновна.

— На воспитание взял. Вначале отказали, а потом Серафим Антонович и Полина Андреевна пошли в горисполком, они поручились за меня и за нашу семью. Серафима Антоновича в горисполкоме хорошо знают. На заводе лучший кузнец был. Вот и задержались, документы оформляли.

— Бабуся, а мы сейчас домой пойдем? — спросила Анюта.

— Сейчас, моя-то.

Димка глянул на Анюту.

— Ты это куда собралась, лягушка-путешественница?

— Жить ко мне. — Тетя Глаша с беспокойством посмотрела на Димку.

— Вот тебе раз.

— А я как? — уныло спросил Слава.

Димка положил на его худое плечо руку:

— Не печалься. У нас одна семья, мама, у Анюты валенки совсем прохудились. Сшей ей унтики.

— Сошью, И Славе что-нибудь придумаем.

Пообедали. Тетя Глаша с Семеновной стали одевать Анюту.

— Ну, а мы с тобой пойдем баню топить, — сказал Димка Славе, — Надо после дороги кости немного попарить.

— Дима, а ты меня стрелять научишь?

— Тебе это зачем?

— Я того фашиста, который мамку убил, все равно найду.

— Научу, Слава. Обязательно научу.

Часть третья

Глава I

Июнь близился к концу. Разгорелось лето, набирало силу. В кедровых лесах зрели шишки. Время от времени от гнездовий сюда прилетали кедровки, подолгу сидели на упругих ветках, зорко следили, чтобы не забрел медведь.

А его тоже манил душистый запах молодых шишек. Да и кладовые бурундуков поискать не мешало бы — у этого зверька всегда прошлогодние запасы орехов есть. Увидев — медведя, кедровки кидались к нему и поднимали неистовый крик. Медведь раздраженно рычал и отправлялся на ягодники, по дороге ворочал колодник, разорял муравейники, выкапывал клубни саранок. После зимовки ему все еще жилось трудно. Вот и сегодня, выйдя на лесную поляну, он увидел Красную Волчицу. Она охотилась здесь на мышей, на мелких птичек. Медведь остановился, сердито фыркнул. Красная Волчица оскалила зубы, зарычала и метнулась в кусты.

Медведь спустился к ручью. На сырой земле было множество отпечатков следов диких оленей. Они сходились на закрайке леса, у куста багульника, от которого в горы убегала торная тропа. Медведь полакал воду и пошел вдоль ручья. Стук топоров от реки его остановил. Медведь развернулся и побрел в горы.

Вот уже неделю Димка, Андрейка, Вадим и Славка жили у Гремучего ключа. Перед сенокосом высвободилось время, и парни решили заготовить дрова для деревни. До войны дрова готовили в марте — апреле: пилили листвяный сырник, кололи чурки и складывали плахи в поленницы. За лето дрова просыхали. Теперь отапливались сушняком. Но поблизости, возле деревни, сухостой вырубили, и зимой приходилось ездить за ним далеко. Мучились бабы, мерзли в домах. Вот парни и решили заготовить дрова. Они у Гремучего ключа в бору валили сушняк и на волокушках вывозили к реке, складывали в штабеля.

Потом, когда придет время, скатят сушины в реку и сплавят в деревню.

Славке же больше приходилось заниматься рыбалкой. Хлеб уже кончился, а есть что-то надо было. Вот и сегодня он уже полдня сидел в лодке с удочкой. Солнце купалось в розовом зареве заката. За рекой на опушке леса запела зарянка. Ее голос был звонкий и чистый. Низко над волнами куда-то торопливо пролетали чайки.

Шагах в десяти от Славки у берега шумно плеснулась щука. Славка осторожно, чтобы не испугать рыбину, выбрался из лодки, на стоянке взял ружье, зарядил пулей и подкрался к тому месту, где плеснулась щука. Глянул в реку: почти метровая рыбина серой тенью недвижимо стояла у пучка травы и стерегла добычу.

«Вот это ужин будет», — Славка плавно нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Пуля вспорола воду. Щука упруго повела хвостом, и будто какая-то невидимая сила кинула ее в глубь реки. «Вот тебе и ужин».

Приехали с дровами парни. Андрейка увидел Славку с ружьем, подошел к нему.

— Ты в кого это палишь?

— В щуку стрелял.

— А где она?

— Ушла. Вот такая была. — Славка разбросил руки. — Пуля не взяла.

Андрейка понимающе улыбнулся.

— Вначале надо было ей на хвост соли насыпать.

— Зачем? — удивился Славка.

— Тогда бы она отяжелела и не ушла. Я вот когда, уток стреляю, то вначале им соли на хвост насыпаю.

— Тоже скажешь.

Парни сгрузили сушины, отпустили пастись лошадей и пришли на табор. Жили они здесь привычной таежной жизнью. На поляне огнище, его окружали ветки. Ветки служили и постелью. Невдалеке шумел ручей. От ключевой воды с наступлением сумерек становилось прохладно, и гнус исчезал.

Славка уже разжигал костер. Был он в перешитом Димкином пиджаке, в кепке с накомарником. Андрейка заглянул в ведро с рыбой.

— Славка, ты специально ловишь одну мелюзгу?

— Крупную-то щука разогнала.

Вадим чистил окуней. Андрейка насаживал их на рожны и ставил к костру.

— Ой, я в лодке червей оставил, — спохватился Славка. — Прокиснут ведь.

Славка выбежал на угор и остановился.

— Кого там увидел? — спросил Димка.

— Кто-то на лодке идет.

В лодке стояла женщина и ловко управлялась шестом.

— Да это же мама, — обрадовался Димка.

Славка кинулся к реке. Лодка ткнулась в берег, Славка за веревку подтянул ее.

— Здравствуй, Слава, — Ятока ступила на берег, — Как тут живете?

— Так-то ничего, да только комары одолели. А пауты — рыжие, большущие как черти.

Ятока улыбнулась.

— Однако, ничего, привыкнешь.

— А ты далеко пошла?

— Бабы отрядили меня с продуктами к вам. Помогай нести.

Подошли парни, подхватили туески, мешочки. Димка по-хозяйски изрезал ярушник, — круглый небольшой хлеб из ячменной муки, — и перед каждым положил по ломтю. Открыл туес со сметаной.

— Сегодня мы богачи.

Ятока развязала мешочек и положила несколько ягодных пирожков перед Славкой.

— Это тебе, Слава. Тетя Глаша прислала.

— Почему только мне? — запротестовал Славка.

— Ешь, Славка, — Димка кивнул на пирожки. — На будущий год с нами в тайгу пойдешь, а там без силенок делать нечего. — Димка поднял взгляд на Ятоку. — Мама, писем нет?

— Нет. Почта только завтра будет.

— Дедушка все болеет? — спросил Андрейка.

— Лечила я его. Маленько лучше стало. Ходит уже. Валентина Петровна, председательша, приходила. Велела сказать вам, чтобы работу здесь кончали. Па сенокос пора.

— Через два дня поджидайте, прикинул Димка. — Утром все сушины на воду спустим. После обеда в деревне будем. Пусть парни на лодках нас возле кривуна встречают.

— Не обижают тебя мужики? — спросила Ятока Славку.

— Его обидишь, — вместо Славки ответил Андрейка. Славку все любили, но особенно к нему привязался Андрейка. — Захватил у костра самое лучшее место и близко никого не подпускает, — продолжал Андрейка. — Я с ним менялся, в придачу давал самого крупного окуня, так он даже разговаривать со мной не стал.

— Хитрый какой, — шмыгнул носом Славка. — Я окуня поймал, а он мне его в придачу дает.

Димка подбросил в костер дров. Дым синей струей потянул на Славку. Славка в одну сторону наклонил голову, в другую, дым за ним.

— Что привязался? — Славка схватил рожень и острым концом замахнулся на огонь. Ятока остановила руку Славки, взяла рожень и воткнула его в землю за собой.

— Однако, нельзя, Слава, на огонь сердиться, нельзя ему больно делать.

Голос у Ятоки был недовольный.

— Разве огню может быть больно? — удивился Славка и посмотрел на парней. Он ждал, что они сейчас засмеются. Но лица парней были серьезными, и Славка смутился.

— Теперь ты, Слава, охотник, брат этих гор, — неторопливо заговорила Ятока. — У охотников свои обычаи. Их знать надо. Уважать надо.

— Почему огонь обежать нельзя? — никак не мог понять Славка.

Ятока помолчала, прислушиваясь, как в лесной тишине бойко рокочет ручей.

— Давно это было. Тогда деревья еще только из земли проклюнулись, реки ручейками текли, а птицы только оперяться стали, — начала свой рассказ Ятока. — Люди в то время еще не знали огня. Шатуном бродил по долинам дикий холод. Мерзли люди, умирали дети. Без родников не живут реки, а люди без детей не живут. Над родом человеческим нависла беда.

Откуда-то издалека донеслись глухие звуки. Это кричал в бору филин, ворожил ясную погоду. Ятока поглядела на дремлющий вокруг поляны лес и продолжала:

— В племени Кабарги была красивая девушка. Звали ее Очистоган — звездочка. Вот она-то и решила спасти свой народ. Поднялась Очистоган на вершину самой высокой горы и в жертву отдала себя солнцу. Так вместо сердца нее в груди родился огонь. Очистоган вернулась к людям. Она шла от стойбища к стойбищу. И в каждом чуме, где останавливалась, загорался огонь. Так самая красивая девушка из племени Кабарги подарила каждому крошку своего сердца — малый огонь солнца.

Огонь — это душа Очистоган — хранительницы очага, всегда трепетная и живая, это девичье сердце, нежное и любящее людей. Его нельзя трогать острым предметом: можно поранить. Эвенки всегда почитали огонь, бережно охраняли его от всего плохого.

Ятока задумалась. Славка, опустив подбородок на острые коленки, смотрел на огонь.

— Женились молодые, и для них ставили отдельный чум. Но чум без огня, что олень без крови, — говорила Ятока. — Мать жениха зажигала огонь в новом чуме. В своем очаге брала она горящие угли (только огонь из очага матери может принести счастье), несла их в чум сына и разводила костер. Тогда и сыну с женой можно было войти в чум.

У огня они спрашивали разрешения поселиться.

Когда рождался ребенок, эвенки зажигали факелы я три ночи отгоняли от стойбища злых духов. У Очистоган были свои любимые дети. Из них вырастали девушки — красоты невиданной, а парни становились смелыми охотниками и отважными воинами, которым завидовали даже птицы. Про их удаль девушки пели песни, об их подвигах старики-сказители сочиняли легенды.

Тебя, Слава, в жизни ждет своя тропа. По ней ты пойдешь, и береги свой огонь, огонь доброты, огонь любви к людям, огонь ненависти ко всему злому.

Ятока замолчала. Молчала тайга. Молчали и парни. Языки пламени метались в костре. Приглушенно журчал ручей.

Ятока поднялась.

— Однако, ночь уже, плыть надо.

Ятока легкой походкой спустилась к реке. У лодки ее догнал Славка, дотронулся до руки.

— Ты не сердись на меня, Ятока.

Ятока притянула его голову к себе, погладила волосы.

— Зачем сердиться буду? Сын ты мне. Шибко люблю вас с Димкой.

Ятока села в лодку, взмахнула веслами. Лодка, набрав силу, вышла на быстрину и стремительно помчалась по реке.

Глава II

За окном давно уже ночь. И горы, и река, и Матвеевна — все охвачено глубоким сном. Не спится только тете Глаше. Вот уж несколько дней, как в душе поселилась тревога.

— Ягодка ты моя, — тетя Глаша поправила подушку у Анюты, чмокнула ее в теплую щеку. — Спи, роднуля.

И опять тетя Глаша лежит с открытыми глазами. Тишина. Только иногда кто-то прошуршит в подполье, тихо скрипнет половицами в сенях. То ли сруб от старости проседает, то ли домовой мучается бессонницей.

А если у Анюты со Славкой найдется отец? Может, мать фашисты не убили, а только ранили? Оклемалась она и теперь разыскивает своих деток. Встретятся, вот радости-то будет. Но представила свой дом без Анюты… Хоть плачь. Уж тогда лучше на кладбище.

А что, если?.. И как тетя Глаша раньше об этом не подумала? Она даже испугалась своей мысли. Ей стало жарко. Прикинула, а ведь так оно и есть. Нет, судьба не оставит ее в беде. Побежать бы сейчас к Семеновне. Тетя Глаша глянула на окна. Рассвет начинается.

Она кое-как дождалась утра. Истопила печку. Окуней нажарила. Славка позавчера принес. Встала Анюта.

— Бабуся, а где моя кукла?

— Вот она. Ты ее вчера на крыльце оставила. Ее росой примочило. Вот я и посушила у печки.

Анюта прижала к себе тряпичную куклу.

— Бедненькая, поди, набоялась без меня.

— Одевайся. Я тебе лепешку испекла.

Анюта надела платьишко. Позавтракали они с тетей Глашей.

— А где Юлька? — спохватилась Анюта. Юла всегда во время завтрака торчала в доме.

— Где ей быть? — отозвалась тетя Глаша. — К нашим, поди, убежала. С Чилимом у них беда — большая дружба,

— Я побегу посмотрю.

Анюта убежала, и вскоре из сеней послышался взволнованный голос:

— Бабуся… А бабуся…

Тетя Глаша кинулась в сени: лицо Анюты изменилось, глазенки округлились.

— Пташка моя, че случилось?

— А Юлька у кого-то щенка утащила, — сообщила Анюта.

— Какого щенка? Ты че выдумываешь?

— Какая ты, бабуся, непонятливая. Я хотела поиграть с Юлькой, заглянула в будку, а там — щепочек.

— Ну-да, пойдем поглядим.

Анюта впереди тети Глаши выскочила из дома, подбежала к будке, оглянулась на тетю Глашу, глаза все так же восхищенно блестели.

— Вот он!

Тетя Глаша заглянула в будку. Уткнувшись Юле в живот, спал дымчатый щенок.

— И верно, щенок, — удивилась тетя Глаша.

Она взяла его за загривок. Юла с тревогой следила за каждым ее движением. Анюта смотрела с благоговейной радостью.

— Кобелек, — определила тетя Глаша. — И один. Непременно будет зверовой. Это уж точная примета.

— Бабуся, дай мне пожалуйста, подержать, — неуверенно попросила Анюта.

— Подержи, моя-то, только не урони.

Анюта прижала к груди щенка, он тихо заскулил.

Юла выскочила из будки, беспокойно переступила с лапы на лапу.

— А он плачет, — опечалилась Анюта.

— Положи, моя-то. Вишь, мать-то как беспокоится.

Анюта положила щенка на место. Юла залезла в конуру и легла. Щенок неумело подполз ей под брюхо, почмокал и затих.

— Бабуся, я его покормлю?

— Мал он еще. Вот подрастет, играть с ним будешь, кормить его.

— А как мы его назовем?

— Не знаю.

— А я знаю. Дымок.

— Верно, Дымок и есть.

Анюта с тетей Глашей поспешили к Семеновне поделиться новостью. Семеновна в ограде чистила рыбу. Анюта ей сбивчиво стала рассказывать про Дымка. Семеновна, слушая, улыбалась. Потом погладила ее по голове:

— Колокольчик ты наш.

Анюта побежала в угол ограды, где у нее из бересты и листвяных коринок были настроены домики. Тетя Глаша проводила ее влюбленным взглядом.

— Сердцем чую, внучка она моя.

— Откуда ты это взяла?

— Отец ее на ероплане летает. И Ганя — летчик. Может, он скрыл от меня про жену. Так и есть, скрыл. Ночью подумала об этом… И не уснула. Сердцем чую, родная кровь, И пошто бы она сразу меня выбрала? Как увидела, говорит, я к тебе, бабуся, жить пойду. Ребенка не обманешь. Вот и выходит, внучка она моя.

— Ох, и выдумщица же ты, Глаша.

— Какая выдумщица? Чистая правда.

— Да я к чему говорю. Поди, Славу забрать надумала?

— Куда его заберешь, без Димки шагу шагнуть не может. Вот Ганя приедет, все сам решит. Я побегу к Хаикте, надо все Гане прописать. Может, он убивается, ищет жену с ребятишками.

— Посиди, почаюем.

— Какая тут еда? К вечеру почта придет. Письмо надо успеть написать.

Тетя Глаша взяла Анюту за руку, и они заспешили к школе. «Вот будет радости-то у Гани, — думала тетя Глаша. — Может, и прилетит на минутку к детям-то».

Глава III

На рассвете Ятоку разбудил глухой раскатистый выстрел, Она рывком села на кровати. Донеслись еще один за другим два выстрела. Ятока стала спешно одеваться. Проснулась Семеновна.

— Вроде стреляли? Или пригрезилось мне?

— Однако, к сельсовету зачем-то созывают.

— О, господи. Уж не беда ли какая стряслась?

Ятока накинула на голову платок и выскочила из дому. Светало. Было морозно, как ранней осенью. Возле сельсовета собралось уже много народу. Дормидонт Захарович сидел на коне с ружьем в руках.

— Бабы, заморозок. Надо хлеб спасать. Бегите на поле. Костры разводите. Дымом от заморозков хлеб укроем. Иначе погибель ему.

Дормидонт Захарович пятками ударил коня в бока и рысью поехал в сторону поскотины. Бабы — следом. Валентина Петровна кидала тревожные взгляды на разгорающуюся зарю и повторяла:

— Хоть бы успеть до солнца.

Вокруг поля темнели кучи хвороста, которые заготовил еще Семен. Хватились, а внутри они сырые и гнилые. Пока наносили свежий хворост, разожгли его, взошло солнце.

Дормидонт Захарович опустился на валежину, достал трубку:

— Эх бабы, наголодаемся мы ноне досыта.

Возвращались домой молча. Пронесет новую беду стороной или нет? Женя шла рядом с Ятокой, Война отняла у нее мужа. Теперь морозы убивали его поле.

На другой день чуть свет Женя была уже за селом. Глянула на поле — и оборвалось сердце: оно было бурое, точно созрело. Вспомнила, как Сема насыпал ей полную пригоршню крупного зерна.

— На счастье, Женя. Пусть наша северная земля первое зерно примет из женских рук.

Женя взмахнула руками, и зерно золотистыми искрами рассыпалось по черной земле. «Был бы Сема, он бы не допустил до такой беды», — подумала Женя.

Послышался бойкий перестук копыт. Из леса выехал Андрейка, спрыгнул с коня, сорвал колос, размял его. К нему подошла Женя.

— Вот беда-то…

— Ничего, мама. Кончится война. Я выучусь. Будет на нашем поле хлеб расти, — голос у Андрейки был ломкий, с хрипотцой.

Из кузницы Серафим Антонович пришел домой, когда уж совсем завечерело. В ограде его встретил Лапчик.

— Прохлаждаешься? — Серафим Антонович погладил Лапчика. — Давай ужин гоношить.

Серафим Антонович разложил в ограде костер, принес из погреба рыбу, вымыл ее и повесил в котелке варить уху. На камень возле костра приткнул подогревать чайник, а сам присел на чурбан. Рядом лег Лапчик. Вдруг он вскочил и с громким лаем кинулся навстречу всаднику. Серафим Антонович бросил в костер окурок и встал.

— Нельзя!.. Пустобрех… — прикрикнул он на пса.

Всадник подъехал к калитке, спешился и вошел в ограду.

Он был в милицейской форме: в гимнастерке с петлицами, в фуражке.

— Не укусит? — кивнул он на Лапчика.

— Кто его знает, что у него на уме.

Милиционер, широко ставя ноги, как обычно ходят после долгой езды, подошел к костру. Был он коренаст. Из-под фуражки виднелись седые виски. Крупные борозды на лбу и возле глаз говорили о том, что он прожил немалую жизнь.

— Здравствуйте. Здесь Зарукин проживает?

Серафим Антонович насторожился. Что-то знакомое слышалось в глуховатом голосе, в прищуре глаз.

— Я буду Зарукин.

Милиционер улыбнулся:

— Не признаешь?

— Нет, — пожал плечами Серафим Антонович.

— Вспомни, кто тебе когда-то подарил невесту?

У Серафима Антоновича перехватило дыхание.

— Матвей… Дружище…

— Серафим…

Да есть ли такие слова, которыми можно выразить радость от встречи с другом, с тем, с кем ты ходил под вражеские пули и на вражеские штыки. Серафим Антонович вытер повлажневшие глаза, отступил на шаг, еще раз оглядел Матвея Кузьмича.

— Не чаял тебя встретить.

— Я о тебе от председательши узнал. Вначале даже не поверил. А где твои домочадцы?

— Старшая, Лариса, на ферме. Скоро подойдет. Сын Вадим и младшая дочь Зоя на сенокосе. Уже вторую неделю не показываются.

— А про Груню-то что молчишь?

— Без нее, паря, век доживать приходится.

— Извини, Серафим, не знал о твоей беде.

— А что мы стоим в ограде-то? — забеспокоился Серафим Антонович. — Проходи в дом.

— Надо коня вначале пристроить.

— Расседлывай, я отведу его на поскотину.

— Не допустит чужого. Злой, как дьявол.

Серафим Антонович бросил взгляд на косматого коня, который смиренно стоял у калитки.

— Где ты взял такого заморыша? Добрая собака больше бывает.

Матвей Кузьмич усмехнулся.

— Якутской породы. Цены коню нет. Выносливый. А ест все: и сало, и хвою, и осиновую кору. В тайге такой и нужен. Где поскотина?

— За оградой у угла — тропа. Она тебя прямо к поскотине и приведет.

Матвей Кузьмич повел коня. Серафим Антонович зажег в доме лампу, достал из подполья заветную бутылочку спирта, принес из амбара две палочки вяленого сохатиного мяса.

Пришла с фермы Лариса.

— Папка, чье это седло на предамбарнике?

— Друг приехал. Помнишь, рассказывал? Матвей Гордеев. Вместе в гражданскую воевали. Били семеновцев, барона Унгерна. Брали Волочаевскую сопку. Хабаровск освобождали. Собери-ка нам что-нибудь на стол. Уха на огне.

Вскоре Серафим Антонович и Матвей Кузьмич сидели за столом. Они все еще продолжали присматриваться друг к другу.

— Как жил ты все эти годы, Матвей?

— Жил на быстрине. Как вернулся с гражданской, меня на север послали. Вначале налаживал торговлю, потом создавал колхозы. В райцентре строил интернат. А последние годы в лесничестве работал. На севере и женился. Вырастил трех сыновей. В первый же день войны пошли все в военкомат. Парней взяли в армию, а меня направили работать в милицию. Два сына — Григорий с Данилом — на медведя хаживали. Умеют держать и пальму, и ружье. Воинами родились. А вот младший Михаил в кого пошел, не знаю. По радио музыку слушает, на глазах слезы. Часами сидит возле стариков да старух, все песни старинные записывает. А весной на лугах днями пропадает, травы целебные собирает. Григорий с Данилом воюют, а Михаил до фронта не доехал: фашисты разбомбили эшелон. Погиб. Мне вместо него идти надо было. Я хоть и старый, да душа у меня покрепче.

— Не казни себя, Матвей. Теперь уж горю не поможешь. — Серафим Антонович наполнил рюмки. — Давай выпьем за наших сыновей и за всех, кто бьет врага.

Выпили. Матвей Кузьмич занюхал корочкой.

— Ты уж извини, Серафим, что полез к тебе со своею болью.

— У нас сейчас у всех одна боль. Далеко ли путь держишь?

— В верховье Каменки. Это теперь мой участок. Пятьсот верст. Целое государство.

Лариса, сидевшая в сторонке, выждала, когда в разговоре наступила пауза, спросила:

— Матвей Кузьмич, а как на границе с японцами?

Матвей Кузьмич поднял косматые брови.

— Жених ее на Аргуни в пограничных служит, — пояснил Серафим Антонович.

— А-а-а, — понимающе протянул Матвей Кузьмич. — Выжидают они.

— Что же будет-то? — испуганно проговорила Лариса.

— Если нападут, воевать пойдем. Тогда без нас не обойтись. Придется на старые партизанские базы подаваться.

Лариса вышла из дома. Матвей Кузьмич посмотрел ей вслед.

— Сколько уж невест овдовело.

— Давай еще выпьем, — предложил Серафим Антонович. — Помнишь, как город Сретенск брали?

— Как забыть? — Матвей Кузьмич откашлялся и густым голосом запел:

Вот вспыхнуло утро, мы Сретенск заняли.
И с боем враги от него отошли.
А мы командира полка потеряли
Убитым и трупа его не нашли.

Песню подхватил Серафим Антонович:

Всю ночь по долинам, по сопкам бродили,
В оврагах, по пояс в холодном снегу.
А утром все горы, высоты заняли,
Один лишь вокзал был опорой врагу.
Тогда с полусотней в атаку помчался
Наш вождь неизменный на вражий вокзал.
Скакал он средь улиц, залп страшный раздался.
Послышались стоны, а враг наступал.
Атака отбита, но нет командира:
Свирепая лошадь к врагам унесла.
И пуля — бойца за свободу сразила,
Вождя у седьмого полка отняла.
И труп его там уж враги подхватили,
И долго, и грустно глумились над ним.
А бури за нас его труп хоронили,
За нас же и плакали вьюги над ним.

После ужина Серафим Антонович с Матвеем Кузьмичом вышли из дому. Стояла бледная северная ночь. Два старых воина по тропинке спустились к реке и остановились на берегу. Серафим Антонович положил руку на плечо Матвея Кузьмича:

— Все никак не могу поверить, что это ты, Матвей.

— Жаль, что с Груней не довелось повидаться.

— Завтра на могилку сходим.

Глава IV

Серафим Антонович с Матвеем Кузьмичом встали рано, выпили по кружке чая.

— Жену-то Степана как звать? — спросил Матвей Кузьмич.

— Надя. На ферме она сейчас. Доярка приболела, Подменяет ее.

— Повидать бы надо.

— Управишься с делами, загляни ко мне в кузницу.

Я провожу.

— Договорились.

Матвей Кузьмич шел по лесной тропинке. Над горами медленно поднималось огромное красноватое солнце.

В лесу было прохладно. На траве и деревьях лежала крупная роса. Вяло перекликались птицы. Где-то в бору свистел бурундук. «Черт, еще дождя наворожит», — подумал Матвей Кузьмич.

Матвей Кузьмич вышел на поскотину. Конь, требуя подачки, шершавыми губами ткнулся в ладони.

— Нет ничего, — Матвей Кузьмич потрепал его по косматой гриве. — Отдыхай еще. Я схожу в сельсовет, и поедем.

Но вначале Матвей Кузьмич решил побывать на ферме, которая находилась на нижнем конце деревни под леском. Он неторопливо шел вдоль городьбы поскотины. И вдруг в душе проснулась неясная тревога. «С чего бы?» — терялся в догадках Матвей Кузьмич. Вспомнил. Вчера, когда подъезжал к лесу, встретил всадника. Поравнявшись, всадник глянул на него настороженно, торопливо кивнул головой и понукнул коня. У всадника пепельные, как беличий хвост, усы. Усы как усы. Глаза навыкате. Над правой бровью темная, как дробина, бородавка. Вот эти глаза и бородавку над бровью он где-то видел. Но где? Это и беспокоило Матвея Кузьмича.

Невдалеке от скотного двора небольшая выгородка. В ней и доили доярки коров. Матвей Кузьмич подошел, когда дойка уже закончилась и доярки мыли ведра.

— Здравствуйте, бабоньки, — поприветствовал Матвей Кузьмич доярок.

— Здравствуйте, — вразнобой ответили те. От Ларисы они уже знали, что Матвей Кузьмич в гражданскую войну партизанил со Степаном и с Серафимом Антоновичем.

— Которая из вас будет жена Степана Сергеевича? — окинул взглядом доярок Матвей Кузьмич.

— Я буду, — Надя повесила на кол вымытое ведро и вытерла о передник руки.

— Здравствуй. Есть вести от Степана Сергеевича?

— Редко пишет, — вздохнула Надя.

— Где он сейчас?

— Где-то на Дону воюет.

Бабы обступили Матвея Кузьмича.

— Когда будет конец этой проклятущей войне? — спросила Дуся.

Матвей Кузьмич присел на маленькую скамеечку, закурил. Бабы с надеждой смотрели на него.

— На Кавказ фашисты рвутся. К нефти. Значит, худо у них дело с горючкой. Кинулись к Сталинграду. Волгу перерезать хотят. Только ничего у них не выйдет. Наша армия силу набрала. Посмотрите, сколько топчутся возле Ленинграда. Я так думаю, бабоньки, повыломают они скоро зубы. Можно победить армию, а вот народ победить нельзя. А они-то против всего советского народа замахнулись.

Подъехал пастух. Это был тот самый всадник, которого Матвей Кузьмич видел вчера. Он поздоровался и, покрикивая на коров, погнал их на пастбище.

— Кто этот мужчина? — спросил Матвей Кузьмич.

— Мирон Тимофеевич Староверов, — ответила Надя. — Лет за пять до войны из Юрова к нам приехал.

И фамилию эту где-то уже слыхал Матвей Кузьмич, Но где? Посмотрев вслед пастуху, встал.

— Не вешать головы, бабы. Выстоять нам надо. Надеяться не на кого.

В сельсовете над дверями Матвей Кузьмич нашел ключ. Валентина Петровка еще вчера его предупредила, что сначала проведет в правление колхоза раскомандировку, а потом подойдет. Матвей Кузьмич прошелся по кабинету и сел за стол. Тихо скрипнула дверь. На пороге появился Яшка Ушкан. Он осторожно прикрыл за собой дверь.

— Вызывали? — и Яшка смотрел на Матвея Кузьмича льстивыми глазами.

Что за наваждение? У Яшки были такие же навыкате глаза, как и у пастуха.

— Яков Староверов? — спросил Матвей Кузьмич.

— Я самый, — улыбнулся Яшка,

— А кто вам доводится Мирон Тимофеевич?

— Это папаша мой.

— Проходи, садись, — кивнул на табуретку у стола Матвей Кузьмич.

Яшка сел на краешек табуретки.

— Письмо писал в милицию?

— Писал. Про браконьеров, Самый отъявленный из них — Дмитрий Воронов. Он сын шаманки. Никаких законов не признает. В начале сенокоса убил сохатого. Потом еще одного. А деревня его покрывает. Боятся шаманку.

— Куда же ему столько мяса, одному-то?

— Это надо у него спросить.

И вдруг Матвей Кузьмич вспомнил, откуда он знает Староверова. Недавно в руки ему попало одно дело. Это были доносы Мирона Тимофеевича. Там же лежала его фотокарточка. Много добрых мужиков оклеветал он и сбежал из Юрова в Матвеевку.

— Я про всех все знаю, — продолжал Яшка. — У меня записано. Если понадоблюсь, дайте знать. Мы их всех выведем на чистую воду, — заговорщически шептал Яшка.

— Ладно, иди, — оборвал его Матвей Кузьмич. — Я разберусь.

Яшка бесшумно выскользнул из сельсовета. Матвей Кузьмич тяжело встал, подошел к окну. Светило солнце, голубело небо, а у него на душе было темно.

Торопливой походкой вошла Валентина Петровна.

— Заждались?

— Ничего.

— Беда у нас, Матвей Кузьмич, — Валентина Петровна устало опустилась на стул. — Хлеб замерз. Вся надежда на осень была. Чем теперь людей кормить? В город надо ехать. А там ведь тоже лишку нет. Пора для охотников провиант завозить. Одежонку для них сошьем. Опять же, без продуктов не отправишь. Ремонт школы остановился, Голова кругом идет.

— Война, Валентина Петровна, что поделаешь. От нее и в тайге спасенья нет. А каково людям в оккупации?

Валентина Петровна вздохнула.

— Знаю. Это я так, к слову.

— У меня к тебе, дело, — Матвей Кузьмич пододвинул к столу табуретку, сел. — Из тюрьмы сбежали три бандита. Одни из них Генка Воронов, по кличке Ворон. Он — матвеевский.

— Генка Воронов… — Валентина Петровна задумалась. — Это не сын ли Никифора, который убил брата, коммуниста?

— Во-во, он самый.

— Нам только бандитов недоставало.

— Генка может банду привести сюда. Оповести всех людей. Ружья держите наготове.

— Хорошо.

— Банда под Карском ограбила почту. Ямщика и почтальона связали, забрали деньги, облигации и скрылись. В ямщики надо подобрать надежных парней.

Валентина Петровна задумалась.

— Придется Васильевича с сенокоса снимать.

— Кто это Васильевич? — приподнял брови Матвей Кузьмич.

— Дмитрий Воронов.

— Надежный парень?

— Мальчишка еще. Кормилец наш.

— Это он нынче сохатых добыл?

Валентина Петровна удивленно посмотрела на Матвея Кузьмича.

— Уже донесли.

Матвей Кузьмич промолчал. Валентина Петровна продолжала:

— Как-то, Кузьмич, жить надо, работать, а голодные люди много ли наработают? Я Васильевичу задание давала, с меня и спрос.

Матвей Кузьмич уважительно посмотрел на Валентину Петровну.

— Этот Васильевич сын шаманки, Ятоки?

— Да.

— Ты мне напишешь справку, что он — эвенк. А эвенкам для себя законом разрешено промышлять зверя.

— Кузьмич, он не совсем эвенк, отец-то русский.

— Ничего, война кончится, разберемся. Лучше, если бы Ятока в деревню мясо доставляла.

— Спасибо.

Валентина Петровна написала справку. Матвей Кузьмич прочитал ее, положил в планшет.

— Я тут пастуха вашего видел, Староверова. Ты не скажешь, что за человек?

— Что-нибудь случилось? — Валентина Петровна с беспокойством посмотрела на Матвея Кузьмича.

— Успокойся. С бабами сижу на ферме, подъезжает пастух. Вот и вспомнил сейчас о нем.

— Работник он хороший, безотказный. Только вот всех сторонится. К нему никто, и он ни к кому. Видно, уж такой по характеру, нелюдимый. Будто боится всех.

Матвей Кузьмич встал.

— Ну, пока до свидания.

— Куда путь-то держите?

— Вначале к эвенкам в «Красный охотник». А потом подамся в верховья Каменки.

— На дорогу у вас хоть кусок хлеба есть?

— Серафим Антонович что-то собрал.

— Тогда до свидания. Дороги хорошей.

— Спасибо.

Но прежде чем ехать в «Красный охотник», Матвей Кузьмич решил заглянуть к сенокосчикам на Огневку. Кто знает, может, с этими парнями ему еще не раз на таежных тропах придется преследовать бандитов.

На Огневку Матвей Кузьмич приехал после обеда. У балагана спешился. В широкой пади между перелесками стояло три зарода. Недалеко от табора двое парней метали четвертый. Несколько мальчишек вперегонки неслись на конях по лугу. Среди копен виднелись две девушки в белых косынках. За островком леса стрекотала сенокосилка. Матвей Кузьмич напился воды из ведра и пошел к метчикам.

— Здорово, парни.

— Здорово.

— Кто из вас Дмитрий Воронов?

— Я.

Димка спустился с зарода. Матвей Кузьмич представлял его низеньким сухощавым подростком, а перед ним стоял плечистый высокий парень. И глаза у него были голубые, задумчивые. Выражение их напоминало сына Михаила. И потянулось сердце старого воина к Димке.

— В гвардейцы торопишься?

— После сенокоса на фронт думаем податься.

— Туда еще успеете.

Матвей Кузьмич посмотрел на Вадима.

— А ты не сын Серафима Антоновича?

— Сын, — кивнул Вадим.

— Мы с ним друзья. Вместе в гражданскую войну воевали. А меня зовут Матвей Кузьмич, Гордеев.

— И дядя Степан с вами воевал? — спросил Димка.

— И Степан Сергеевич с нами воевал. Он был тогда вот такой же, как вы.

Димка воткнул вилы в землю.

— Пойдемте, Кузьмич, чаевать.

— А зарод? — кивнул Матвей Кузьмич на сено.

— До вечера еще далеко, успеем.

Глава V

Лихое время пришло в тайгу. Полмесяца назад банда Генки Ворона появилась в селе Токмокан в верховьях Каменки. Бандиты ограбили два дома, забрали ружья, увели с собой женщину. Через три дня она появилась в селе, но разум к ней больше не вернулся. Ходит по селу — то плачет, то песни поет.

Тайга большая, попробуй найди бандитов. А Генка Ворон — таежник, еще и местный, каждый ручей, каждый распадок знает. В любое время он может появиться в Матвеевке или на почтовой тропе. Вот и попросил Матвей Кузьмич Димку походить в ямщиках.

Димка оделся по-дорожному: патронташ опоясывал старый пиджак, с левого бока висел нож, на плече — ружье, в руке — короткая плетка. Голову прикрывала кепка с накомарником.

Семеновна подала ему холщовый мешочек с продуктами.

— Ты уж, Дима, осторожней будь, — наказывала Семеновна.

— Ночевать будете, одну собаку привяжи. Чужой человек появится, залает, — советовала Ятока.

— Ладно.

Димка сбежал по ступенькам крыльца, позвал собак и торопливым шагом пошел к почтовому отделению.

Семеновна с Ятокой стояли на крыльце и смотрели ему вслед. Тревожно было на душе у женщин.

— И за что такая напасть на нашу голову? — вздыхала Семеновна.

— До первого снега дожить, — успокаивала Ятока. — След оставят, никуда не уйдут.

— До снега-то изверги еще немало бед наделают, — сокрушалась Семеновна.

Димка с Любой спускались с Матвеевой горы. Было далеко за полдень. Над горами плыли облака. По распадкам шнырял ветер. Шумели осиновые рощи. Почтовая тропа вела всадников то вдоль реки, то глухими лесными низинами, то таежными кручами.

Выехав к реке, Димка оглянулся. Люба сидела в седле притихшая, задумчивая. Конь, чувствуя, что седок забыл о нем, хватал траву и, бренча удилами, жевал.

— О чем грустим? — спросил Димка.

Люба встрепенулась, улыбнулась той самой улыбкой, от которой у Димки заходилось сердце.

— Что-то устала я, Дима.

— Выспишься на полустанке, и все пройдет.

— Вчера под проливной дождь попала, видно, простыла немного.

— В зимовье печку натопим, тебе отогреться надо.

Люба с благодарностью посмотрела на Димку.

Тропа вильнула и пошла густым лесом. Вскоре послышался шум горной речки. Подъехали к броду. Лиходейка бесновалась среди валунов. Родное название у нее было — Гольцовая, а Лиходейкой прозвали ее ямщики. Это был сущий дьявол. То она мелела так, что курица перебредет, то ни с того ни с сего выйдет из берегов, не подступись. Не раз ямщики с почтальонами купались в ее холодных водах. Над речкой с берега на берег была натянута волосяная веревка. По ней во время половодья перетаскивали сумы с почтой. Димка потрогал веревку — не ослабла ли. Ему предстояло на почтовых тропах провести не один день.

Перебрели речку. Под Димкой конь завсхрапывал, запятился. Беспокойно вел себя конь и под Любой.

— Что это они? — забеспокоилась Люба.

Димка сдернул с плеча ружье.

— Вон, посмотри, — Димка показал на крупные медвежьи следы. — Мишка только что купаться приходил.

Димка оглянулся. Собаки перебредали речку. Первым переправился Ушмун, выбрался на берег, отряхнулся, на секунду замер. Потом сорвался с места и кинулся к скале, невдалеке выступавшей из редколесья. Следом за ним умчался Чилим. И тотчас от скалы донесся громкий лай, по лесу катнулся грозный рык.

— Сюда не кинется? — Люба испуганно посмотрела на Димку.

— Черт его знает.

Димка загнал в ствол патрон с пулей. Если зверь кинется к тропе, деваться некуда. Кони наверняка выкинут их из седла.

— Давай быстро за речку.

За речкой Димка спешился.

— В случае чего отъезжай по тропе, а я выстрелами отгоню его.

Но лай донесся слева. Зверь уходил в вершину речки.

— Кажется, пронесло, — облегченно вздохнул Димка, закинул ружье за плечо, сел в седло и понукнул коня.

Кони, прядая ушами, пошли крупным шагом. А лай собак все отдалялся.

— Собаки не потеряются?

— Нет, догонят нас.

На полустанок Громовой приехали с заходом солнца. Люба спешилась. Затекшие ноги плохо слушались. Димка занес сумы с почтой в зимовье, обашмачил коней и пустил их пастись.

— А теперь будем чай варить, — раскладывая костер, сказал Димка.

— Ты, Дима, печку не топи: душно будет.

— Ладно.

Димка повесил над костром котелок с водой, пошел в лес и принес пучок веточек.

— Что это? — спросила Люба.

— Листочки одуванчика. Сейчас напарим, от простуды — лучшее средство.

— Можно подумать, ты сто лет прожил.

— Нужда всему научит. В тайге каждый и охотник, и доктор.

Закипел котелок. Димка засыпал в воду чаги. В кружке заварил листья одуванчика и поставил ее на горячие угли.

А солнце уже закатилось. На озере, за лесом, созывая утят, призывно прокрякала утка.

— Чай пить у костра будем? — спросила Люба.

— Нет, в зимовье. У костра для бандитской пули доброй мишенью будем.

Прибежали собаки.

— Натешились? — Димка потрепал по загривку Чилима, — Я для вас сухой рыбешки прихватил. Тухловатая он я малость, да что делать.

Люба унесла в зимовье котелок.

— Иди, Дима, ужинать будем, — позвала она через некоторое время.

Над лесом взошла луна, и через маленькое оконце на стол пролился бледно-желтый свет, высветил котелок, кружки, хлеб. В этом полумраке все казалось таинственным, нереальным. Димка посмотрел на Любу. Вспомнил Орешный ключ. Если существуют лесные девушки, хранительницы родников и покровительницы охотников, то они должны быть именно такими. Хотел сказать ей об этом, но сказал совсем другое:

— Люба, отвар весь выпей.

— Спасибо, Дима, а ты Лену сильно любишь?

Димка почувствовал, что краснеет.

— С чего это ты взяла?

— Мне говорили, ты дружишь с ней. Девушка она красивая.

— А ты любишь мужа?

— Чудной. Кого же мне еще любить? Только жили-то мы с ним всего ничего, — вздохнула Люба.

Поужинали. Нс раздеваясь, легли на нары. Димка с краю, Люба к стенке. Люба быстро уснула. Повернулась. Рука ее оказалась возле лица Димки. Он, делая вид, что тоже спит, прижался щекой к маленькой ручке и замер, боясь пошевелиться.

Глава VI

Яшка Ушкан выпустил молодняк из дворика. Разномастные нетели и бычки разбрелись по лугу. Яшка вернулся к балагану, который стоял под лесом, и сел пить чай. Послышался крик гагары. Яшка злорадно улыбнулся. Позавчера он ставил сети на реке. Гагара кормилась в заводи и запуталась в сети. Яшка забил ее веслом, казалось, до смерти, а птица очухалась в лодке. Тогда Яшка отнес гагару на луг за березовый колок и отпустил на маленькое круглое озерко, с которого она не могла подняться: для разбега места мало было. Крик гагары опять донесся до балагана. Яшка отставил кружку с чаем, набрал в карман камней и стал подкрадываться к озерку. Он пробрался к березам, выглянул из-за деревьев. Гагара металась по озерку, с беспокойством поглядывая на небо. Подплыла к берегу, взмахнула крыльями и побежала по воде. Не успела еще оторваться от воды, а перед ней уже крутой берег. Гагара сложила крылья, скользнула по кромке озера, ткнулась в берег, и из груди ее вырвался крик.

— Вот тварь, тоже волю любит, — сплюнул Яшка.

Гагара отплыла на середину озера, взмахнула крыльями, разбежалась и грудью снова ударилась о крутой берег. Густой пух смягчил удар. Гагара отскочила от берега и упала на воду.

— Смотри-ка, что вытворяет, — удивился Яшка и вышел из-за деревьев.

Гагара, опасливо озираясь на Яшку, поспешно отплыла к противоположному берегу. Но не успела нырнуть. Яшка пустил в нее увесистый камень. Он пришелся птице по спине, глухо ударился и отскочил. Гагара выкрикнула н нырнула. Яшку бесило, что эта сильная птица не хотела умирать. Но вот он попал ей камнем в голову. Гагара на секунду опустила клюв в воду.

— Все равно тебя доконаю! — Яшка с остервенением швырял в птицу камень за камнем.

Умаявшись, он сел на поваленную березу и закурил. За его спиной треснула ветка. Яшка оглянулся: шагах в пяти от него стоял мужчина, уже в годах, со впалыми щеками и седой помятой бородой. На нем была телогрейка, из дыр которой на рукавах и полах косматилась серая вата. В руках мужчины ружье.

— Свеженинки захотелось? — мужчина кивком головы показал на гагару.

У Яшин похолодело под сердцем. Он медленно поднялся с валежины. Мужчина поднял ружье. Глаза его сверлили буравчиком. От этого взгляда Яшке стало не по себе. Самокрутка, сгорая, обожгла пальцы. Яшка затряс рукой. Мужчина насмешливо улыбнулся и спросил:

— Как кличут тебя?

— Яшка Ушкан… — с готовностью ответил Яшка. — Ушкан— это прозвище. А фамилия — Староверов.

— В Матвеевне таких фамилий не было. Пришлый, что ли?

— Из Юрова мы перебрались.

— А меня-то знаешь?

— Бандит… — выпалил Яшка и испугался.

Мужчина презрительно усмехнулся.

— Про Генку Ворона слышал? Так вот, смотри, без баловства. Я этого не люблю. Хлеб у тебя есть?

— Был где-то.

— Вели к балагану.

В балагане стояло ружье. Генка Ворон взял его, сел, оба ружья положил рядом. Яшка из сумки достал ярушник. Генка Ворон нетерпеливо разломил его на две половины к жадно откусил от той и другой. Проглотил хлеб и снова кабил полный рот, запил чаем из котелка, что стоял возле и опухшего востра. Утолив голод, он попросил у Яшки кисет, завернул самокрутку я затянулся.

— Черный парень, тунгусоватый, что почту возит, чей будет?

— Димка… Шаманкин сын.

— Ятоки? Эта Красная Волчица в деревне живет?

Яшке тяжело стало дышать. Красная Волчица. Как же он раньше-то не догадался, что шаманка Красной Волчицей по тайге ходит? Вот дела.

— С Димкой не связывайся лучше.

— Что так?

— Известно, шаманское отродье. Парни с ним на медведя ходили. Говорят, его даже медведь побоялся тронуть.

— А Васька Воронов где?

— На фронте. Воюет. Командир. А Семена Фунтова убили.

Генка Ворон, опустив подбородок на колени, смотрел на потухший костер. Вспомнилось… Вот он мчится на коне по лугу. Ветер бьет в лицо. Пахнет вяленой травой. Луг переливается разными цветами, как волшебный кумалан.

Проходят годы. У деда в доме появляется Ятока, красавица шаманка. Генка дарит ей конфеты в коробочке. Ятока радуется, как ребенок. Жениться бы на такой, да боязно: шаманка. А вот Василий не побоялся. Он вообще шел напролом, как сохатый через марь. Где все это?

Генка Ворон поднял голову.

— Привезешь мешок муки. Дроби, пороху, свинца. Все это завтра на закате солнца положишь под бором у большого камня.

— А где столь муки возьму? — нерешительно возразил Яшка.

— Жить хочешь? Найдешь! Сегодня мы зарежем телку.

— А что я скажу председательше?

— Скажешь, волки задрали. О нас чтобы ни одна живая душа не знала. Сболтнешь — свинца отпробуешь. — Генка Ворон кивнул на ружье. — И здесь каждую тропку знаю. Хоть под землей найду. Завяжи в узелок хлеб.

Яшка суетливо завязал хлеб.

— Не забудь, что я тебе сказал. И не вздумай к камню кого-нибудь привести. Милиционер все у вас в деревне?

— Нет. Он в верховьях реки вас ищет.

— Пусть поищет. А ружьецо я тоже заберу. Себе другое справишь. Не забудь. На закате мы тебя ждем.

Генка Ворон зашел за балаган и как сквозь землю провалился.

Глава VII

Торопилась тетя Глаша к Семеновне. В руке треугольник от Гани. Прыгало сердце. Ровные строчки письма, да темные для нее. Рядом с тетей Глашей семенила Анюта.

— Это от дяди Гани письмо? — щебетала Анюта.

— От него, моя-то.

— Дай мне подержать.

— Сейчас никак нельзя. Еще потеряешь, а письмо важное, сердцем чую. Может, он вас с матерью ищет, а вы у бабушки.

— Я его буду крепко-крепко держать.

Тетя Глаша остановилась.

— На, подержи.

Анюта бережно взяла треугольник.

— Подержала, и хватит. Пойдем скорей. Сейчас нам Ятока прочитает.

— Дорогие мои, мама, Анюта и Слава, здравствуйте, — неторопливо читала Ятока. — Мама, я рассказал товарищам про судьбу моих дочери и сына, про то, как погибла их мать.

— Че я вам говорила? — оживилась тетя Глаша.

— Дай послушать, — одернула ее Семеновна.

— Летчики нашего полка поклялись отомстить за смерть матери Анюты и Славы. Сегодня они сбили пять стервятников. Так будет до тех пор, пока мы последнего фашиста не отправим на тот свет. Анюта и Слава, слушайтесь бабушку, помогайте ей во всем. Кончится война, мы все вместе махнем в Ленинград. Вы будете учиться, а я помаленьку летать.

Дима, ты — настоящий парень. От всех летчиков тебе большое спасибо. Мама, ты просишь, чтобы я берег себя. Не беспокойся. Я летаю высоко, за облака фашистам не добраться. Передай поклон от меня Семеновне. Спасибо Ятоке за заботу о тебе. Передай привет всем знакомым. Обнимаю. Твой Ганя».

Ятока передала листок тете Глаше. Тетя Глаша нежно погладила его.

— Че он про жену-то ниче не прописал? Кто она такая? Из каких мест была? Ты, Ятока, ниче не пропустила?

— Я пошто же пропускать-то буду?

— И в Ленинград собрался после войны. Я че там не видела? Вот горюшко-то…

— Это уж правда. Кого делать-то там, людей смешить? — поддержала ее Семеновна,

— И Анюту я никуда не пущу, — тетя Глаша прижала к себе девочку. — Я же на другой день помру без нее.

— Ты слышала, беда-то какая: волки телку задрали, — сообщила Семеновна.

— Надо же, — удивилась тетя Глаша. — Отродясь такого не бывало.

— Не бывало, — согласилась Семеновна. — Шатун-медведь как-то нападал на коров. А чтобы волки, да еще летом нападали на скот, такого не случалось. Мало им сохатых да оленей.

— Дима-то что долго не идет? — выглянула в окно Ятока.

— Пошел в поскотину за свежими конями, — ответила тетя Глаша.

— Я соберу на стол, — засуетилась Семеновна, — а ты, Ятока, за Любой сходи.

Вскоре пришли Димка с Любой. Димка за последнее время похудел, почернел еще больше. Он то отвозил почту на Громовой или Нижний полустанок, то мчался в ночь встречать почту.

— Проходите, садитесь за стол, — пригласила Любу с Димкой Семеновна.

— Спасибо, — кивнула Люба.

— Потом, моя-то, спасибо скажешь.

Димка посмотрел на Семеновну.

— Бабушка, у Кругловых беда — Серега погиб.

— Как — погиб? — не поверила Семеновна. — Он же не на фронте был.

— На границе погиб.

— О, господи, че делается-то на белом свете? — Семеновна теребила непослушными пальцами кончик платка.

— А ты, Дима, ниче не напутал? — спросила тетя Глаша.

— Письмо политрук заставы прислал. Японцы на нашу сторону банду заслали. Сергей со своим другом Бадмой Ренчиновым в наряде был. Они обнаружили бандитов. Выбили их из деревни, но и сами погибли.

Тетя Глаша встала:

— Вот горюшко-то…

— Лариса с Вадимом уехали зароды поправлять. Ничего еще не знают о беде, — пожалела Ларису Ятока.

— Кто это — Лариса? — спросила Люба Димку.

— Невеста Серегина. Осенью в сорок первом собирались пожениться…

У Любы кусок в горло не шел. Сколько она похоронок развезла по селам. Ей и по ночам грезился плач женщин, В другие села хоть раненые мужчины возвращаются, а Матвеевна как заколдованная. Черными, обгорелыми листьями падали сюда похоронки. И страшно было иной раз Любе заезжать в село.

Ятока подошла к Семеновне.

— Мама, однако, пойдем на кровать.

Семеновна встала, но ноги не слушались, она их переставляла, как деревянные.

— Ты, Ятока, уж сходи к Кругловым-то, — попросила Семеновна. — Скажи им, я-то уж не могу прийти.

— Диму с Любой провожу да схожу. А ты полежи.

— Сердце у меня что-то сдавило. Никак не отпускает.

— Я сейчас травы напарю. Попьешь, сразу лучше станет.

Ятока уложила свекровь в постель и пошла в куть запаривать траву. К Семеновне подошел Димка.

— Бабушка, ты уж не хворай. Обещала же дяде Степану всех с фронта дождать.

— Дожду, внучек, дожду. Вы-то там осторожней будьте.

Лариса поздно вечером, кутаясь в черный платок, вышла на Золотую поляну. Здесь они встречались, здесь Сергей играл на гармошке. Лариса опустилась на колодину. С Сергеем они часто на ней сиживали. Освобождая душу от боли, она заплакала. Плакала долго и безутешно, как плачут женщины с добрым сердцем.

А по тайге в темной вдовьей одежде брела ночь. Белые туманы, точно преждевременно поседевшие волосы, клубились между горами. Горькими слезами падали на остывающую землю крупные росные капли — травы оплакивали своих косцов. В скорбном молчании стояли деревья. Эту ночь и птицы не тревожили криком.

Глава VIII

Генка Ворон, крадучись, поднялся на вершину хребта и притаился за молодыми сосенками. Последнее время ему постоянно казалось, что его поджидает Ятока. Генка Борон прислушался. Тишина, Он присел на валежину, положил ружье на колени и посмотрел между деревцами. Далеко внизу виднелась Матвеевка. Дома отсюда казались игрушечными. От берега отплыла лодка. За поскотиной виднелись зароды. По угору за околицей ехал всадник. За ним бежал жеребенок.

Генка Ворон завернул самокрутку. Вот на этом клочке земли прошло его детство, потом юность. Под кустом черемухи они сидели с Капитолиной. Где она сейчас? Генка Ворон окинул взглядом Матвеевку. А ведь он когда-то мечтал стать хозяином Среднеречья. И стал бы. Но в деревню недобрым ветром ворвались Степан Воронов, дядя Дмитрий Воронов, учитель Поморов и все людские судьбы перекроили по-своему.

Генка Ворон стиснул зубы. Память о прошлом мучила до головной боли. Эта память, вот уже который раз, приводила его на этот хребет, чтобы хоть издали взглянуть на Матвеевку, на дом, где родился. Вот он стоит под темной замшелой крышей. А невдалеке под железной — дом деда. Ворваться бы в деревню и спалить ее дотла.

За спиной Генки Ворона треснула ветка. Он соскользнул за валежину и прислушался. Пересиливая страх, выглянул из-за валежины. Шагах в двадцати возле березки стоял олененок. Тянулся к ветке, но ветку раскачивало ветром, и он никак не мог ее поймать. Тогда олененок отступил немного, с разбегу боднул березку, игриво хрюкнул и снова потянулся к ветке. Ему было весело. Светило солнце, падали золотистые листья. Олененок родился весной и впервые видел такую нарядную, разноцветную осень.

Генка Ворон осторожно поднял ружье. Выстрел рванул лесной шум. Олененок упал.

На табор Генка Ворон пришел в сумерках, сбросил тушу с плеч, сел у костра. К ночи подул сырок, холодный ветер.

— Пора уходить, — проговорил Генка Ворон. — Скоро снег. А по снегу нас мальчишки перестреляют, как зайцев. В город надо подаваться. Там зиму перебьемся.

Фомка, рыжий, длинноносый, пока Генка Ворон говорил, ковырял прутиком землю.

— Без ничего уходить? — удивился Фомка. — Хоть бы коней в деревне добыть.

Бородатый, черный, как цыган, Спиря глянул на Фомку.

— Может, самогонки тебе в деревне достать?

— Не помешала бы.

— С Ушканом говорил, — продолжал Генка Ворон. — По всем деревням деньги в фонд обороны собирают. Следующей почтой повезут. Возьмем деньги и коней прихватим.

— А почтальоншу? — Фомка посмотрел на Генку Ворона.

— Можно и почтальоншу.

Бандиты ночевали в землянке. Это тайное убежище в Немом урочище на всякий случай когда-то для себя приготовил еще Григорий Боков. О нем Генке Ворону рассказала Капитолина. В нем и обитали лето бандиты.

Ночью Генка Ворон вышел из землянки. Шел снег.

— Досидели, сволочи, — в сердцах сплюнул он и вернулся в землянку. — Собирайтесь быстро.

На рассвете бандиты, крадучись, подходили к Сонному плесу. На молодом снегу от раздавленных ягод, точно капли крови, выступали ярко-бордовые пятна. И этот кровавый след тянулся за бандитами через весь лес. Они остановились в сосняке на Белом яру. Внизу, под яром, проходила почтовая дорога.

— Фомка, сходи посмотри, не проезжал ли кто сегодня, — приказал Генка.

Фомка по ложбине спустился к реке и вернулся.

— Следов нет.

— Мы со Спирей займем место вот здесь, у ключа, под сосной, в начале яра, а ты спрячешься в нижнем конце. Мы пропускаем почту и стреляем ямщика в спину. Почтальонша кинется от нас. Ты, Фомка, ей преграждаешь путь. На всякий случай раз-другой выстрели над головой. Ямщику привязываем камень к шее и — в реку. Забираем деньги, почтальоншу, лошадей и уходим до первой горной реки. А там нас попробуй найди. По местам.

Генка Ворон подошел к сосне, расчистил снег и опустился на землю. Рядом с ним устроился Спиря.

Димка с уздечками на плече шел в поскотину. Утро было чистое, ясное. Выбеленная земля казалась помолодевшей. Скоро в тайгу. Давно ли Димка проклинал охотничью жизнь, а вот выпал первый снег, и сердце затосковало о горах. Уж так нескладно устроен человек.

Широко распахнулась дверь, по-хозяйски уверенно в дом вошел Матвей Кузьмич.

— Можно, Ятока?

— Пошто нельзя? Раздевайся, садись.

Матвей Кузьмич снял полушубок, шапку, повесил у дверей, одернул гимнастерку и сел напротив Ятоки.

— Курить-то у вас можно?

— Можно. Я тоже теперь курю.

Матвей Кузьмич достал кисет, завернул самокрутку и прикурил.

— Васильевич уже уехал?

— Все добром будет, к вечеру вернется. А ты домой собрался?

— Да нет еще. Райком партии задание дал — охотников проводить в тайгу. В верхне-каменских деревнях я уже провел собрания с парнями. У кого не хватало провианта, подвезли. Зимовья кое-где подремонтировали. Так что там уже все на мази.

— У нас тоже все готово. Вот ружья проверим — и можно в тайгу идти.

— Ты тоже идешь с парнями?

— Нет. Маша маленькая еще. Около дома ходить буду. В зимовья к парням тоже пойду. Наставлять их надо, учить маленько.

— Спасибо тебе, Ятока, что ты из этих мальчишек настоящих людей делаешь. И за пушнину тебе от Советской власти спасибо.

— Однако, пустое говоришь, Кузьмич. Парни сами растут. Верно, белку промышляю, зверя разного, однако, как не промышлять, я же охотник.

Из горницы вышла Семеновна.

— Здравствуй, Матвей Кузьмич.

Матвей Кузьмич встал.

— Здравствуй, бабушка. Как здоровье твое?

— Какое здоровье? — махнула рукой Семеновна. — Как узнала про гибель Сергея… Думала, уж не встану. — Семеновна горестно вздохнула. — Проходи в горницу. Ты, Ятока, самовар поставь.

— Ладно,

Семеновна с Матвеем Кузьмичом прошли в горницу, сели у окна.

— Как там женщина, над которой бандиты изгилялись?

Лицо у Матвея Кузьмича помрачнело.

— Умом-то вроде выправилась. Да душу ей опоганили. Как мужа-то теперь встретит? Что ему скажет? На глазах тает. Высохла.

— Горемычная. Мору на этих извергов нет.

— Убрались, гады, куда-то.

Мимо окон проплыли оленьи рога. Матвей Кузьмич встал. Выглянул в окно.

— Кто там? — спросила Семеновна.

— Эвенки к вам пришли с оленями.

— Должно, из «Красного охотника» кто-то.

Ятока вышла из дома и вскоре вернулась с Бироктой и Накой. Нака, круглолицая, смуглая, топталась у порога и не знала, как себя вести. Бирокта поздоровалась за руку с Семеновной и Матвеем Кузьмичом.

— А Димка где? — спросила Бирокта.

— За почтой уехал. Вечером будет, — ответила Семеновна.

— О, худой добра. Пошто давно в гости не ходит?

— Когда ему? С седла не слазит.

— Ятока тоже совсем свой род забыла, — Бирокта осуждающе посмотрела на Ятоку.

Семеновна заступилась за нее:

— Куда она от ребенка пойдет? А Кучум че не пришел?

— Ноги совсем худые стали. Вот мы с Накой за провиантом пришли. Муки тоже надо. Табак вышел.

Матвей Кузьмич с интересом посматривал то на Бирокту, то на Наку.

— А мы завтра к вам собирались, — проговорил он, — Табак и мука есть.

Семеновна подошла к Наке.

— Ты, девонька, че же это к дверям жмешься? Проходи. Сейчас чай сгоношим. Потом уж пойдете в сельпо.

Из школы прибежал Слава. Поздоровался со всеми. Бирокта окинула его взглядом.

— Совсем, однако, ладный парень стал. На охоту собираешься?

Слава опустил голову.

— Не берут. Учиться велят. Через год пойду в тайгу.

Бирокта глянула на Матвея Кузьмича.

— Кузьмич, пошто неладно делаем? Война. Пушнину добывать надо. Мы ребятишек в школе держим. Какой толк из них будет? — горячилась Бирокта.

Матвей Кузьмич улыбнулся:

— Придет время, война, Бирокта, кончится. Как мы тогда без грамотных людей жить будем? Вернется Слава в Ленинград, ни «а», ни «б» не знает. И скажут люди: «Ты где же рос-то, среди медведей?» Выходит, мы и за грамоту в ответе.

Семеновна помогала Ятоке накрывать на стол.

— Была бы у человека голова, а грамоту он наживет, — вставила Семеновна.

— Хорошей-то голове, бабоньки, и нужна грамота.

Ятока всех пригласила за стол. Матвей Кузьмич поднялся.

— Ты это че же от чая-то бежишь? — упрекнула его Семеновна.

— Мы с Серафимом Антоновичем недавно почаевали. Спасибо. В другой раз.

Димка приехал поздно. Слава его встретил у почты. Вместе отвели лошадей на конюшню и теперь по угору шли домой.

— Двоек много нахватал? — спросил Димка.

— А ты не хватал?

— Было дело, Слава. Ты тетю Глашу навещаешь? Харчи-то есть у них какие-нибудь?

— Есть. Дымок такой бутуз стал. Сегодня с Юлой к нам прибегал. Тявкает.

— На будущий год его в тайгу возьму. Вот для тебя и собака добрая будет.

— Я во время каникул приду к вам на зимовье?

Димка положил руку на плечо Славе.

— Бабушка уже старенькая. Кто без тебя ей дров наколет, воды принесет? Да и Анюту с тетей Глашей одних не оставишь. Ты давай петли на зайцев ставь, на кабарожек. Я завтра почту отвезу, сходим вместе, места добрые покажу. Крючья наладим. Переметы ставь. А то без харчей-то вы тут горюшка хватите.

— Ты патронов мне побольше заряди. Я на куропаток охотиться буду.

— Зарядим. Только ружьем не балуйся.

— Я что, маленький, что ли?

Димка улыбнулся, похлопал Славу по плечу.

В ограде их встретили Чилим с Ушмуном.

— Слава, накорми собак.

— Ладно.

Димка поужинал. Вспомнил, что обещал вечером зайти к Лене. Подумал о Любе. Завтра полдня проведут вместе, а потом когда опять увидятся? И Димке неохота стало идти к Лене.

Сосновый бор утонул в осенней мгле. Холодом веяло от земли, холодом тянуло от реки.

Генка Ворон пружинисто встал.

— Едут.

— Чудится тебе, — лениво отозвался Спиря.

Генка Ворон постоял и опять опустился на землю.

— Сволочи. Утром должны были проехать.

— Зря мерзнем. В такую темень разве поедут? Пойдем, костер разложим, погреемся, — предложил Спиря.

— Не ной, слюнтяй.

Димка с Любой выехали за ворота поскотины. По широкому пустырю, присыпанному снегом, вольно гулял ветер. В небе кружили серые облака. Вдали над поредевшим колком метались два ворона, они то взмывали к облакам, то падали черными лоскутами к лесу. Их гортанный клекот наводил тоску.

— Ну, и погодка сегодня, — тяжело вздохнула Люба.

— Осень.

Димка, оглянувшись на Любу, пустил лошадь на ходкую рысь. Навстречу побежала узкая лента дороги. За поскотиной дорога свернула к реке и пошла косогором. Димка перевел лошадь на шаг. Подъехала Люба.

— Шугу понесло, — кивнула она на реку. — Как переправляться будем?

Река была в белых пятнах.

— Это снег, — ответил Димка. — Да и в шугу переправимся. Лошади привычные, — Димка потрепал по шее Сокола.

Люба посмотрела на серые горы.

— Скоро на охоту пойдешь?

— Белка нынче быстро созреет: рано приморозило.

— Меня будешь вспоминать?

— Я тебе буду приветы с птицами посылать, — улыбнулся Димка.

— Я не знаю птичьего языка.

— А я научу.

Из леса на тропу выбежали Ушмун с Чилимом и помчались впереди лошадей.

— Догнали, — с любовью в голосе проговорил Димка,

— Не могут они без тебя.

— Чилиму только разреши, он к спать ко мне в постель заберется.

Дорога свернула на мыс и пошла лесными лужками.

Димка опять пустил лошадь рысью. На лужках стояли зароды сена, припорошенные снегом. Возле дороги виднелись заячьи следы. Кое-где оставили ровные строчки горностаи. В перелесках шумно вспархивали рябчики и с испуганным свистом разлетались по сторонам.

За мысом Димка придержал лошадь, нагнулся и сломил несколько веточек красной смородины с крупными гроздьями.

— Солнечная ягода, — подавая Любе веточки, улыбнулся.

— Спасибо, Дима.

Спустились к Сонному плесу. С обеих сторон его темнел ельник. Вдали, где кончался плес, белел яр. Глухо, недобро шумел лес. Из наволока вылетел ворон, увидев всадников, испуганно каркнул и метнулся от реки.

— Что это они сегодня привязались к нам? — Люба тревожным взглядом проводила птицу.

— Зима надвигается. Житье-то несладкое будет. Вот и мечутся. В бору у родничка передохнем? — спросил Димка.

— Посидим. Мне что-то расставаться с тобой не хочется. Привыкла за лето. Теперь поеду только по санной дороге, когда река встанет. Ты уж в тайге будешь.

— И прокачу я тебя зимой, с бубенцами. На всю жизнь запомнишь.

— Ты опять с обозом уйдешь.

— Ничего, найду время.

В двух шагах от родника, навалившись на ствол сосны, дремал Генка Ворон. Его под бок ткнул локтем Спиря.

— Едут.

Генка вздрогнул, непонимающе уставился на Спирю.

— Что?

— Едут, говорю.

Генка кинул взгляд вдоль плеса, хищно блеснули его маленькие глаза. Щелкнул взведенный курок.

— Может, не они? — усомнился Спиря.

— Оки. Видишь, на передней лошади сумы чернеют. Почта. Как только минуют нас, я стреляю в спину ямщика. Ты прыгаешь на тропу.

И два ствола повернулись навстречу Димке с Любой.

Глава IX

— Дима, посмотри, какая красота! — показывая на залавок, радовалась Люба.

Димка придержал лошадь. С залавка склонялся куст рябины. Ветки оттягивали тяжелые огненные гроздья. Димка ударил лошадь пятками, подъехал к кусту рябины, сломил ветку с несколькими гроздьями и подал Любе:

— Это тебе на память о лете.

— Спасибо, — понимающе кивнула Люба.

И опять они ехали вдоль берега. Впереди бежали собаки. Люба подержала ветку с гроздьями и бережно положила ее за пазуху.

До Белого яра осталось шагов сто пятьдесят — двести. Впереди бежавшие собаки вдруг замерли и потом с сердитым лаем кинулись к лесу. Ушмун сделал несколько прыжков и замер. Чилим суетился на склоне, но в лес боялся бежать.

Димка остановил лошадь, снял из-за спины ружье и положил его на колени. К нему подъехала Люба, остановилась рядом.

— На кого это они? — испуганно спросила Люба,

— Не знаю. Если у ключа медведь, то Ушмун был бы уже там. И лает-то он как-то странно.

— Поедем.

— Нет. Ты постоишь здесь, а я пойду закрайком леса, посмотрю, кто там.

У ключа хлопнули два выстрела. Конь под Любой вздрогнул, заржав, вздыбился. Димка левой рукой подхватил Любу к кинул к себе в седло. Любин конь грохнулся на спину и гулко забил копытами по мерзлой земле.

— Бандиты… — выдохнул Димка.

Сокол, почуяв опасность, крутнулся под седоками.

— Дима, в сумах деньги и облигации, — испуганно проговорила Люба.

У ключа снова хлопнули два выстрела. Пули прошли мимо. Димка спрыгнул с седла.

— Скачи в село! Я задержу бандитов.

Димка огрел Сокола плеткой, и он с места пошел вскачь. Люба пригнулась, ей казалось, что сейчас в спину прилетит пуля. Раздался выстрел, следом за ним еще два более слабых. Но и на этот раз пули миновали ее. «Только бы не споткнулся. Только бы не споткнулся», — молила Люба. Сквозь топот копыт она слышала выстрелы, но они уже доносились слабо.

Наконец кончился плес. Дорога вильнула от реки к кустам. Люба придержала лошадь. Деньги и облигации были спасены. И только теперь она вспомнила о Димке. Напрягла слух. Сквозь шум леса донесся слабый выстрел. «Живой», — радостно ударилось сердце Любы. И первым ее желанием было кинуться к Димке. «А деньги? — Люба посмотрела на сумы. — Вдруг где-нибудь еще засада?» И спину ее обдало холодом.

Люба понукнула лошадь и помчалась в село за помощью. Ей рисовались картины одна страшней другой: то она видела Димку у реки с окровавленной головой, то привязанного к дереву. А рядом бандитов с ружьями. И Любе становилось тяжело дышать.

На всем скаку она подъехала к сельсовету, спрыгнула с седла. На крыльцо выбежала Валентина Петровна.

— Бандиты, Валентина Петровна! У Белого яра нас встретили!

— Васильевич где?!

— Коня подо мной убили. Дима там, бандитов задерживает.

— Живой он хоть?

— Не знаю. Я долго стрельбу слышала.

Люба в изнеможении опустилась на крыльцо, расстегнула куртку: к ногам ее упала ветка с гроздьями рябины. Люба подняла ее, прижала к лицу.

А к сельсовету уже бежали Матвей Кузьмич, Серафим Антонович, Андрейка и Вадим. Они были у кузницы, пристреливали ружья и видели, как Люба мчалась к сельсовету.

— Бандиты. Под Белым яром почту встретили. Васильевич не вернулся, — сообщила им Валентина Петровна.

— Седлайте коней, — скомандовал Матвей Кузьмич.

Семеновна сидела у окна, когда раздался конский топот,

— Погляди-ка, Ятока, это куда же мужики-то снарядились? И все с ружьями.

Ятока торопливо подошла к окну.

— Однако, куда-то торопятся. Ладно ли што? Ты погляди за Машей.

Ятока быстро оделась и выскочила на улицу. В ограду входили тетя Глаша с Анютой.

— Это куда же мужики-то поехали? — спросила Ятока.

— Сама дивлюсь. Думала, вы знаете. Люба — почтальонша от сельсовета к почте коня в поводу повела. Димы нет.

Ятока кинулась к почтовому отделению. Тут в окружении баб стояла Люба.

— С Димой што? — запыхавшись, спросила Ятока.

— Не знаю, — Люба чуть не плакала.

Ятока скинула сумы на землю, вскочила в седло и помчалась вслед за мужиками.

Димка выстрелил и прыгнул в лес. Из-за дерева еще раз выстрелил. Оглянулся: Люба уже была на середине плеса. Димка загнал в патронник патрон, прицелился пониже сосны.

— Нате, гады!

Выстрел метнулся по закрайку леса и тотчас погас на ветру.

Бандиты не отвечали. Что они задумали? От реки донесся стон. Димка глянул туда: конь, выбросив передние ноги, силился встать. Приподнялся немного. Голова его бессильно упала, и конь завалился на бок.

— Сволочи.

Димка посмотрел вдоль реки. Люба уже была в конце плеса. Не сбавляя хода, она поднялась на угор и скрылась за кустами. Димка облегченно вздохнул, глянул на Белый яр. Что же не стреляют бандиты? Может, они решили подобраться к нему поближе? В глубине леса треснула ветка. Димка упал за дерево, поднял ружье. Звук донесся от молодых елочек, шагах в двадцати от него. Еще мгновение и — хлопнет бандитский выстрел. Димку охватил страх. Он прижался к земле. Одна из елочек вздрогнула. Димка напрягся, ствол ружья качнулся и замер. Мушка легла между двумя елочками: бандит должен показаться между ними. Димка почувствовал, как под пальцами упруго стал отжиматься спусковой крючок. В это время между елочками что-то шевельнулось, И вместе с выстрелом он услышал визг собаки. Димка вскочил и бросился к елочкам: между деревцами лежал окровавленный Ушмун.

Димка растерянно смотрел на своего верного друга. «Что же я наделал?» Подбежал Чилим, недоуменно глянул на лежащего Ушмуна, сел и навострил уши в сторону бора. Димка вспомнил об опасности, встал за дерево, прислушался. Монотонно гудел лес. За бором беспокойно каркали кедровки. «Уходят бандиты», — подумал Димка. И точно в подтверждение его слов Чилим лег и стал зубами счищать снег с лап.

Димка присел на корточки возле Ушмуна. Ушмун поднял морду и затуманенными глазами посмотрел на него. Димке стало не по себе.

— Прости, Ушмун. Так уж вышло. Может, еще оклемаешься?

Димка повесил ружье на плечо, взял на руки Ушмуна и закрайком леса пошел в сторону села. Идти было тяжело: ноги проваливались в мох, как в вату. Всюду щетинился еловый валежник, цеплялся сухими ветками за одежду.

Когда Димка, обливаясь потом, добрался до конца плеса, Ушмун уже не дышал. Димка осторожно положил его под густой елью, вытер рукавом пот с лица.

— Такую собаку погубил.

Димка сломил сухостоину с острой вершиной и тут же, возле ели, разломав мерзлую корку земли ножом, стал копать яму. А ветер усиливался. С неба сыпанул мелкий крупяной снег. Невдалеке на ветку села рыжая кукша и с любопытством стала рассматривать Димку. Потом перепорхнула на другое дерево, крутнула головой. Откуда-то из-под облаков упал гортанный крик ворона: «Кру, кру». А Димке показалось, что он кричит: «Трус, трус!»

Димка опустился на мерзлую землю возле ямы. Как же он теперь посмотрит в глаза своим товарищам? А еще на фронт собрался. Лучше бы уж его зацепила бандитская пуля. Все-то у него навыворот получается. Как же жить-то теперь?

Димкины думы прервал конский топот. Он схватил ружье и встал. Конский топот доносился со стороны деревни. Димка вышел на закраек лужка. Мужики подъехали к нему, спешились. Матвей Кузьмич увидел кровь на телогрейке Димки.

— Ранен?

— Да нет. Ушмун под выстрел попал. Нес его, выпачкался.

— А бандиты где?

— Похоже, в горы пошли. Кедровки за бором каркали.

Лошадей привязали и вышли на берег. Матвей Кузьмич кинул взгляд на Белый яр:

— А место они подобрали ловкое. — Матвей Кузьмич достал кисет, завернул самокрутку. — Что делать, Серафим, будем?

— Я думаю, наперехват идти надо.

Матвей Кузьмич долгим взглядом посмотрел на хребет, который, горбатясь, тянулся за широкой низиной вдоль реки.

— Генка Ворон места здесь знает хорошо. Сейчас он поведет свою банду через Гнилой перевал, к Седому Буркалу. Выйдет к речке Рысьей и по ней на плотах спустится в сторону города.

— А если он повернет обратно и на плотах отправится по Каменке? — предположил Серафим Антонович.

— А ты бы пошел по Каменке? — Матвей Кузьмич испытующе посмотрел на Серафима Антоновича.

— Нет. У каждого полустанка собаки за версту учуют. На плотах как рябчиков перестреляют.

— Ты думаешь, Генка Ворон дурнее нас с тобой? Он — таежник. У него одна дорога — через Гнилой перевал.

— А если где-нибудь в хребтах затаится?

— Нельзя. Скоро охотники пойдут в лес. Обнаружат след. Опять каюк.

— Это верно, — согласился Серафим Антонович. — Значит, надо устроить засаду на Гнилом перевале. Как туда пойдем?

— До хребта километров сорок. Мы хребет обогнем справа по звериной тропе и подъедем к Гнилому перевалу с той стороны. Бандиты пешком только ночью до хребта доберутся.

— Решили.

— Только на всякий случай сходим посмотрим следы у Белого яра, куда они путь взяли?

— А мы Ушмуна похороним, — проговорил Димка.

Из-за перелеска на лужок выехал всадник.

— Мама, — невольно вырвалось у Димки.

Ятока подъехала, спешилась, шагнула к Димке.

— Живой, — у Ятоки глаза наполнились слезами.

— Ушмуна, мама, убил. Из-за трусости, — у Димки дрогнул голос.

Ятока притянула Димкину голову к своей груди.

— Ничего, Дима. Собаку другую вырастим. — Ятока гладила Димку по спине и все никак не могла поверить, что он живой и невредимый.

Когда Ятока немного успокоилась, к ней подошел Матвей Кузьмич.

— Мы сейчас поедем в погоню за бандитами. Ты коня Васильевичу отдай, Валентине Петровне скажи, пусть выставит на ночь посты вокруг села. Бандиты ночью могут прийти за конями. Конюшню охраняйте особо.

— Я поеду с вами.

— Нет, Ятока. Не женское это дело — головы под пули подставлять. Тебе еще Машу вырастить надо. Да и Семеновну с тетей Глашей на кого оставишь? Так что иди в деревню. Мы уж тут сами.

Глава X

Замерла деревня. В лесу бандиты. В жизни всякое бывает: оступился случайно человек и оказался в тюрьме. Такой, в трудный для Родины час, попросился бы на фронт.

А эти подались грабить. И таежники на них смотрели как на медведей-шатунов, как на бешеных волков, от которых может избавить только меткая пуля.

Матвеевка не знала замков и запоров, поэтому на этот раз бабы несли колья и изнутри привязывали к ним полотенцами ручки дверей. Вокруг села на ночь выставили несколько постов. Ятока зарядила двустволку крупной картечью и повесила ее у дверей. Славка поставил возле своей кровати тозовку. Матвеевцы чувствовали себя как перед большой бедой.

Тетя Глаша с Анютой, подперев дом палкой, переселились на ночь к Семеновне.

— Как бы эти антихристы не пришли ночью да не порешили всех курок, — сокрушалась тетя Глаша.

— Старики и парни в караул с собаками ушли. Не пропустят, — успокаивала ее Семеновна.

— Так дом-то у меня у самого леса.

— Юлька с Дымком остались. Отгонят варнаков.

— Попустись ты, — махнула рукой тетя Глаша. Какой из Дымка сторож. Он еще выстрела-то боится. Надо было все Анютины платьишки собрать.

— Какая им надобность в Анютиных платьишках? — никак не могла понять Семеновна.

— Им че, лешакам, лишь бы напакостить людям.

Ятока в зыбке укачивала Машу и представляла горы. Пятеро смельчаков пробираются по заснеженной тропе. Из-за каждого пня, из-за каждого камня, из-за каждого дерева в любую минуту может щелкнуть выстрел. И кто-то упадет с седла. Испуганная лошадь замечется по лесу. Где они сейчас? «И пошто я с ними не пошла? Совсем дура стала, — ругала себя Ятока. — Не уберегу Димку, что потом Васе скажу, как ему в глаза посмотрю?»

Маша уснула. Ятока оделась и вышла из дома. Ее обступила густая темень. Подбежал Чилим, стал ласкаться.

— Однако, осиротел, Чилим. Дымок подрастет, другом будет.

Мужики не взяли с собой Чилима: залает дорогой белку или птицу и выдаст бандитам местонахождение отряда.

Ятока вышла на угор. Глаза привыкли к темноте, и ночь не казалась уже такой густой. Тянул сырой низовик. От реки доносился плеск волн. Ятока постояла с минуту и пошла в сторону поскотины, надеясь встретить Серафима Антоновича и Матвея Кузьмича с парнями.

Славка лежал в постели и посматривал на темные окна. Там, в горах, прячутся бандиты. А может, с ними сейчас бьются парни. И среди них самый отчаянный — Димка. Он стреляет то из-за одного, то из-за другого дерева. Бандиты падают. Но Славке этого мало. Бандиты нападают на их дом. Славка кидается навстречу. Ночь… Темень… Стрельба… Бандиты все ближе подбираются к дому. Их много, а Славка один. Вдруг у него кончились патроны. Что же теперь будет с Анютой, Ятокой, бабками? Славке стало до жути страшно, он укрылся с головой, прижался щекой к подушке и уснул.

Люба снова выехала в дорогу, только утром. На этот раз ее сопровождали два ямщика — Яшка Ушкан и Вовка Поморов — сынишка Валентины Петровны.

За околицей Яшка пустил коня на полную рысь. Следом помчались и Люба с Вовкой. Люба посматривала по сторонам, точно хотела на всю жизнь запомнить заснеженные луга, дальние перелески. Вчера страх к ней пришел только в селе, когда она оказалась в безопасности. И ей не верилось, что она осталась жива видит горы, реку, зароды на лугах.

У колков Яшка перевел коня на шаг.

— Яша, ты почему такой хмурый? — спросила Люба,

— Голова кругом идет, и грудь разрывает, — врал Яшка.

— Так не ездил бы.

— Нарядили.

Яшку Ушкана мучила не болезнь. Как только он узнал о нападении бандитов на почту, лишился покоя. Прошедшую ночь все поджидал Генку Ворона. Но пронесло. А что, если бандитов живыми возьмут? У Яшки Ушкана немела душа, а спину будто сырой изморозью обдавало. Ведь этот варнак расскажет, что Яшка ему помогал. Тогда не миновать тюрьмы.

Выехали к Сонному плесу. Люба увидела у ели свежий холмик, подъехала к нему. Она уже знала, что от случайной пули погиб Ушмун и похоронен на берегу в самом начале плеса.

— Если бы не Чилим с Ушмуном, лежать бы нам с Димкой под Белым яром.

— А бандитов много было? — спросил Вовка.

— Не знаю, не видели мы их.

Спустились к реке. Яшка Ушкан незаметно озирался по сторонам. А что, если Генка Ворон устроил где-нибудь новую засаду? Как бы сдуру в него, Яшку, не пальнули — сумы-то с деньгами у него на седле. Нет, не посмеют. Помогал же он им. Если бы не он, давно бы голод пригнал их в деревню, под пули охотников. Убрать Любу с Вовкой — минутное дело… Тогда придется уходить с бандитами.

Вовка напряженно следил за закрайком леса. Его палеи лежал на холодной скобе спускового крючка. Вовка был уверен, что первым увидит бандитов и первым откроет огонь по ним. О нем тоже будут говорить как о смелом парне.

Миновали Белый яр. Люба с облегчением вздохнула.

— Ребята, поедемте быстрей.

До Юрова добрались на исходе дня. Девчата, увидев ее, побросали работу.

— Живая?!

Люба села, сняла платок.

— Рассказывай, что у вас там стряслось? — торопила ее подружка Муза, низенькая и толстенькая девушка.

— Да ничего особенного.

— Ничего особенного? — У Музы округлились глаза. — Вы слышите, девочки? Ее схватили бандиты, увели в лес. Ямщик половину разбойников перебил. Ее выручил. Почту спас. И ничего особенного.

Любиному рассказу никто пе хотел верить. И о Димке полетела крылатая слава от полустанка к полустанку, от села к селу, и каждый добавлял от себя новые подробности.

Женщинам хотелось в подростках-сыновьях видеть своих защитников, настоящих таежников, на которых можно положиться в трудную минуту.

— Он хоть красивый? — продолжала пытать Любу Муза.

— Хороший парень.

— Везучая ты. А мне даже плюгавенький не попадается, — с горечью в голосе проговорила Муза.

Люба сдала почту и пошла домой. Деревня Юрово стояла на слиянии двух рек — Каменки и Муякана. Журавлиным клином по берегам рек вытянулись дома. Посередине этого клина росли островки леса. Небольшой дом, в котором жила Люба со свекровью, стоял на высоком берегу Муякана, в самом центре деревни. Дома никого не было. Люба затопила железную печку, поставила на нее чайник с водой. В кути нашла треснутый глиняный кувшин, опустила в него ветку рябины с ярко-оранжевыми гроздьями и поставила кувшин в переднем углу на косяк.

Вскоре пришла свекровь Таисия Ивановна.

— Я уж не чаяла тебя дождаться. Каких тут только страхов не рассказывали. Бандитов-то хоть поймали?

— Вчера мужики ушли по их следу. Догонят.

— И тот ямщик ушел с ними?

— Дима? Ушел.

— О, господи, никому-то покоя нет.

Люба поужинала и легла. Около двух недель она не сходила с седла, спала урывками.

— Мама, что же от Вити-то писем нет?

— Не говори, не знаю, что и думать. С мая ни одной весточки.

Отяжелевшие веки сомкнулись, и Люба будто провалилась куда-то.

Глава XI

Вечерело, когда Матвей Кузьмич со своим маленьким отрядом подъехал с другой стороны хребта к Гнилому перевалу. Добирались звериными тропами, торопились. От лошадей валил пар. Остановились в глухом распадке среди ельника и пихтача. Снег в горах был глубже. Вокруг стояла тишина. Примораживало.

— Я гляну на тропу, не прошли ли бандиты. — Матвей Кузьмич спешился, передернул затвор старенького карабина.

— Не дотянуть им пешим от реки досюда за день, — отозвался Серафим Антонович. — Если явятся, так ночью.

— Проверим.

Матвей Кузьмич закинул за плечо карабин и шагнул в еловые заросли. Серафим Антонович смахнул рукавицей с колодины снег, сел, закурил самокрутку. Парни привязали лошадей. Андрейка достал из-за пазухи хлеб (мать сунула ему перед отъездом), разломил его на пять частей и подал по куску парням. Димка жевал хлеб и прислушивался к тишине.

— Сегодня тайга какая-то чужая, — заметил Димка.

Андрейка с Вадимом посмотрели на него. Втайне они завидовали Димке, везучий: на охоте не испугался медведя, теперь почту спас от бандитов.

— Тайга как тайга, — возразил Андрейка. — Скоро на охоту пойдем.

— А если бандитов не поймаем? — Вадим посмотрел на друзей. — Они же нам в зимовьях покоя не дадут. В деревню без нас явятся. Что с ними ребятишки и бабы сделают?

— Не-ет, — протянул Димка. — В тайге их оставлять нельзя. Найдем по следу.

— У нас даже крошки хлеба нет. А голодные долго ли продюжим? — озабоченно заметил Андрейка.

— Не привыкать, — махнул рукой Вадим. — Что-нибудь придумаем.

Димка уловил шорох, резким движением поднял ружье. То же самое сделали и Андрейка с Вадимом. Из зарослей вынырнул Матвей Кузьмич. Глянул на парней, одобрительно кивнул головой, подошел к Серафиму Антоновичу и сел рядом.

— Следов нет, не проходили.

— Не свернули бы куда-нибудь.

Андрейка подал по куску хлеба Матвею Кузьмичу и Серафиму Антоновичу.

— А вы? — поднял взгляд на Андрейку Матвей Кузьмич.

— Мы уже свое съели.

— Жаль, что котелок не захватили, не мешало бы пропустить по кружке чайку.

— Вон там в низине ручеек, — кивнул в сторону Серафим Антонович.

Матвей Кузьмич съел свою порцию хлеба и встал.

— Спасибо, Андрюха. Вадим, и ты, Андрей, останьтесь здесь, с лошадьми. Привяжите их. Тут в ельнике в логотине трава есть. И стерегите коней пуще своей головы. А мы втроем на седловине хребта встретим гостей. Если понадобитесь, дадим знать.

— Хорошо, — кивнул Андрейка.

Вскоре они уже стояли на перевале. Димка внимательно осмотрелся вокруг. Шагах в двадцати белела тропа. С седловины она скатывалась на широкую прогалину, пересекала ее и ныряла в густой лес, а затем снова белела у подножия хребта. Там, внизу, в пади, правее тропы, серела скала. Куда ни глянь, всюду маячили вершины гор. В вечерней тишине протяжно прокричала желна. Над перевалом появились глухари, круто развернулись, опустились невдалеке в темно-синий кедровый лес и утонули в нем. Черные птицы своими крыльями точно смахнули свет с вершин гор, распадки заполнили сумерки.

— Видите прогалину? — Матвей Кузьмич показал рукой в сторону тропы. — Здесь устроим засаду. Я сяду у тропы, а вы с боков прогалины. Как только бандиты поднимутся из леса, мы их возьмем. Стрелять после моего сигнала: я ухну филином.

— Интересно, какие у бандитов ружья? — беспокоился Димка.

— Гладкоствольные. Будь у них хоть одна винтовка, они бы вас с Любой поснимали с седел. Удачи вам, мужики.

За елочками лежало сломанное ветром дерево. Димка принес мох и устроился между пнем и колодиной. Сидеть было удобно. Хорошо просматривалась прогалина. Напротив, за прогалиной, под развесистой пихтой укрылся Серафим Антонович.

Ночь загустела. Лес вокруг прогалины превратился в сплошную черную стену. На звездном небе острыми пиками щетинились вершины деревьев. Ох и длинным казался сегодняшний день. Мороз усиливался. Димка подтянул ремень на телогрейке. Во всем теле чувствовалась усталость, веки тяжелели.

«Не спать!» — приказал себе Димка и потряс головой. Но усталость цепко держала его. Перед глазами плыл туман. Прогалина исчезла. И Димка увидел Ушмуна, Он вышел из-за деревьев в конце прогалины и, шатаясь, побрел к Димке. Димку ухватил страх. Он бросил ружье и полез на дерево. Но руки и ноги не слушались. Вот уже вместо Ушмуна по поляне мчится Красная Волчица, вдруг она превратилась в птицу, взлетела на вершину дерева. Нет, это не птица. Девушка. Волосы у нее настолько длинные, что скрывают тело. Девушка посмотрела на Димку и разразилась диким хохотом.

Димка очнулся и не понимал, где он и что с ним. Он не сводил глаз с тропы. Вот на ней появилась Люба. Под ней пляшет конь. Люба глазами ищет кого-то. Кого? Ясно, его. Димка машет руками, кричит. Но голос у него пропал, он и сам его не слышит. Димка кидается к ней. Кто это?

У самого леса, как в тумане, стоит отец в солдатской шинели. На щеке у него кровь. Да нет, это Ушмун. По земле клубятся облака, они накатываются на Димку, начинают душить. Димка задыхается, силится вскрикнуть и не может. Наконец он тяжко вздохнул и проснулся.

Небо на востоке начало отбеливать. Димка глянул в падь. Там, внизу, мигал огонек. Димка закрыл глаза и вновь открыл. Огонек не исчез. «Бандиты», — обожгла тревожная мысль. Глухо ухнул филин: «Шу-бу, шу-бу». Это был условный знак: «Идите». Димка по закрайку прогалины пошел на голос. В стороне от тропы, за густыми елками, стояли Матвей Кузьмич и Серафим Антонович.

Матвей Кузьмич кивнул в падь на огонек:

— Видел?

— Видел, — ответил Димка.

— Донял мороз бандитов. Хребет перевалить не хватило пороха, — высказал догадку Серафим Антонович.

— Беги за парнями, — попросил Димку Матвей Кузьмич.

Когда рассвело, группа во главе с Матвеем Кузьмичом была уже в пади. Димка с тревогой посматривал на скалу, которая серыми глыбами возвышалась над лесом.

— Огонь у них под скалой. Серафим, ты с Андреем косогором по лесу обойдешь скалу и подойдешь с той стороны к их табору, — отдавал распоряжения Матвей Кузьмич. — Мы с Васильевичем подойдем с этой стороны. А ты, Вадим, спустишься и с тыльной стороны подойдешь к скале. Выбери повыше место, чтобы скала у тебя была как на ладони. Если бандиты бросятся отступать, встречай их там. Все ясно?

У парней поблескивали глаза.

— Ясно.

— Тогда пошли.

Матвей Кузьмич, пригнувшись, осторожно крался от дерева к дереву. Димка шагал за ним след в след. Лес постепенно редел. Показалась россыпь, за ней серая стена скалы. Димка пристально смотрел вперед. Где бандиты? Где костер? У него гулко стучало сердце. Матвей Кузьмич подкрался к кромке россыпи и присев за толстым обгорелым пнем. Димка встал на коленки рядом. Шагах в пятнадцати в котловине горел небольшой костер. Возле него, навалившись на котомку, спал кряжистый бородатый Спиря. На коленях у него лежала двустволка. Фомка, щуплый, рыжий мужчина, казавшийся рядом со Спирей почти подростком, пил из кружки чай. Одноствольное ружье его лежало рядом.

— Одного нет, — озабоченно прошептал Матвей Кузьмич. — У Белого яра их трое было.

— Может, дорогой шлепнули? — предположил Димка.

— Черт их знает.

Вдруг Фомка вздрогнул, вскинул ружье. Но в это время из леса прогремел выстрел. Фомка выронил ружье и, шатаясь, закружился. Спирю как кто подкинул. Он прыгнул через костер к камню. Но из леса прогремел второй выстрел, бандит споткнулся за костром, зацепил плечом Фомку, и оба они свалились возле камня.

— Все, — Димка сделал движение, чтобы встать.

— Тихо, — остановил его рукой Матвей Кузьмич.

Димка притих. И в это время Матвей Кузьмич увидел на возвышенности у скалы третьего бандита. Это был Генка Ворон. Он высунулся из-за многотонной ребристой глыбы и вскинул ружье. У Матвея Кузьмича от страха за Димку перехватило дыхание, одеревенели на карабине пальцы.

Глава XII

Тетя Глаша сходила домой, затопила печку и пришла за Анютой.

— Бабуся, а Дымка варнаки не украли? — встретила се вопросом Анюта.

— Да нету никаких варнаков, — успокоила ее тетя Глаша.

— И не обманывай, есть. Они нехорошие. В нашего Диму стреляли.

— Да не слушай ты никого.

— А Дима мне гостинец принесет?

— Как же, принесет. Давай оболокаться.

На кровати, среди подушек, играла лоскутками Маша. Семеновна рядом присматривала за ней. Маша глянула на Анюту, что-то лопоча, замахала руками.

— Машу не возьмем с собой, — серьезно заявила Анюта.

— Ты че это на нее рассердилась? Она же подружка твоя.

— Она за волосы меня дергает.

— Это она любя.

Из кути донесся стук посуды: Ятока готовила завтрак. Семеновна посмотрела на тетю Глашу с Анютой.

— Вы че это собираетесь? Завтракать будем.

— Какой завтрак? — отмахнулась тетя Глаша, — Убираться надо. В доме дым коромыслом.

— Ты че мелешь-то? Без тебя там домовой в чехарду играл?

— Какой домовой? Вчера ушла, не прибралась. Побежим мы. Потом придем.

Из кути вышла Ятока. На тарелке у нее были пирожки.

— Однако, совсем ты испортилась, тетя Глаша. Большой грех — от чая убегать. Людей обидеть можно.

— Я че, чужая? — оправдывалась тетя Глаша.

— Пирожки хоть возьми Анюте.

— За пирожки спасибо.

Тетя Глаша взяла тарелку с пирожками, и они с Анютой ушли. Маша увидела Ятоку, протянула ручонки, просясь к ней.

— Это че же за беда такая. Не дает матери убраться, — ворчала на Машу Семеновна.

Ятока вздохнула:

— Однако, к вечеру мужики должны вернуться. Далеко бандиты от них не уйдут.

— Да хоть бы скорей вернулись, — вступила в разговор Семеновна. — Я на волосок за всю ночь не уснула. И че только не передумала. Вся душа изныла. Сколько парней на войне свои головы сложили. И тут еще такая напасть, ребятишкам шагу без оглядки шагнуть нельзя: того и гляди, пуля прилетит. Господи, будет этому когда-нибудь конец или нет? — Семеновна уголком платка вытерла слезы.

Время остановилось. Ятока несколько раз выходила на угор, подолгу смотрела в поскотину, не покажутся ли всадники. А их все не было.

Прибежал из школы Славка, бросил на диван холщовую сумку.

— Димы еще нет?

— Нет еще, — ответила Ятока.

Славка переобулся в ичиги, надел старую шапку и телогрейку.

— Ты куда собрался? Поешь, — сказала Ятока.

— Пойду баню затоплю. Дима велел ещё вчера к вечеру ее истопить.

Семеновна легла отдохнуть. Ятока уложила Машу, достала из русской печи чугунок с супом, выгребла из загнетки горячие угли и опустила их в самовар. «Как там мужики в тайге? Без продуктов уехали, — думала Ятока. — Может, птицу добудут».

Хлопнула дверь. И еще от порога послышался взволнованный голос Славки:

— Ятока, идут.

— Пошто идут? Куда коней подевали? — удивилась Ятока.

— На носилках кого-то несут. А лошади за ними идут.

— Ты хоть оденься, — вслед бросила Семеновна.

«Несут. Димка…» — Ятока задохнулась от страха. За городьбой в поскотине двигалась кучка людей. За ними цепочкой шли лошади. «Димка…» Ятока бежала в одном платье и не чувствовала холода, волосы, собранные в одну толстую косу, метались по спине.

А по селу летело тревожно:

— Кого-то на носилках несут.

Бабы бросали работу и выскакивали из домов. И вот уже все, кто был в деревне, бежали к поскотине.

Ятока подбежала совсем близко, но видела только носилки. На глаза наплывали слезы, и носилки, казалось, плыли сквозь туман. Носилки остановились перед ней и опустились на землю. Глянула: с бескровным лицом лежал Матвей Кузьмич. И только теперь она увидела Димку. Кое-как держались на ногах Серафим Антонович, Вадим, Андрейка. Шутка ли — прошагать с носилками столько километров, да еще голодными.

— Мама, ты что раздетая? Простынешь.

— Что с Кузьмичом?

— В плечо пуля угодила. На спине под лопаткой вышла.

— Бабы, берите носилки — и к нам, — скомандовала Ятока.

Матвея Кузьмича занесли в комнату Василия и уложили в постель. Ятока осмотрела рану, смазала мазью с облепиховым маслом, которую готовила сама, перебинтовала плечо. Матвей Кузьмич силился поднять голову, бредил:

— Сынок… Миша… Да постой ты… Я что-то пристал… Обожди меня…

Семеновна смахнула слезу.

— Горемычный. Сына зовет, Михаила, который погиб.

Ятока укрыла Матвея Кузьмича одеялом.

— Усни, Кузьмич. Однако, сейчас боль пройдет… Спать надо… Спать… Крепко спать… Видишь, боль совсем ушла… Спать… Вот так… Совсем хорошо…

Матвей Кузьмич притих. Ятока вышла из комнаты. Возле дверей стоял Серафим Антонович.

— Ну, что? — с надеждой спросил Серафим Антонович, его осунувшееся лицо казалось совсем старым.

— Профессора бы сейчас сюда, из города.

— Где его возьмешь? Ты уж, Ятока, постарайся.

— Ты сам, однако, Серафим Антонович, ложись в постель. На ногах не стоишь.

— Ладно. Вечером приду.

Димка сидел за столом. Перед ним стояла кружка с чаем. Он отпил несколько глотков.

— Как же случилось-то? — допытывалась Семеновна у Димки.

— Окружили бандитов. Во время перестрелки и ранило Кузьмича.

— Андрей говорит, ты убил Генку Ворона. Это верно? — спросил Славка.

Димка только махнул рукой, еле доплелся до кровати, ткнулся головой в подушку и тут же уснул.

— Как же все случилось?

А случилось это так.

Генка Ворон делился в Димку. Матвей Кузьмич только успел толкнуть Димку, как почти одновременно прозвучали два выстрела. Выстрелил Генка Ворон, и, падая, случайно нажал на спусковой крючок Димка. Димка, больно ударившись головой о дерево, вскочил на ноги, не понимая, что произошло. За каменной ребристой глыбой, схватившись за голову, из стороны в сторону раскачивался Генка Ворон. Димка задел его картечиной. В это время грохочущее эхо катнулось по скалам, — выстрелил Вадим. Генка упал.

Димка глянул на Матвея Кузьмича. Тот лежал в неудобной позе, навалившись на пень. Лицо его было бледным, широко раскрытым ртом он хватал холодный воздух.

— Кузьмич, что с тобой? — крикнул Димка.

— Кажись, малость задело, — прошептал Кузьмич.

— Серафим Антонович… Серафим Антонович… Кузьмича ранило.

Торопливо подошел Серафим Антонович, за ним парни.

— Как же ты оплошал, а? Матвей? — склонившись над ним, спросил Серафим Антонович.

— Так уж вышло… Плечо горит… и душу жжет.

— Сейчас поглядим, — Серафим Антонович распорол ножом полушубок, пиджак и рубаху, оголил плечо, залитое кровью.

— Что там? — морщась, спросил Матвей Кузьмич.

— Ничего страшного. Сейчас перевяжем — и будешь жить еще сто лет.

Серафим Антонович снял с себя нательную рубаху, разорвал на ленты.

— Андрей, бегом дуй за конями. А вы делайте носилки. Срубите две сухих палки. Нарежьте прутьев и переплетите их. А этих гадов заройте в яме.

Парни бросились выполнять указания Серафима Антоновича.

— Серафим, напиши моим парням, как было дело, — облизывая сохнущие губы, попросил Матвей Кузьмич. — У меня в кармане гимнастерки их письма. Там адреса.

— Сам все напишешь, — бинтовал плечо Серафим Антонович. — Тебя белогвардейцы и японцы не могли столкнуть с земли, а тут от какой-то бандитской пули решил помереть. Кукиш им с маслом. Не на таких напали.

— Что будет с Агнией? Она из-за сына чуть с ума не сошла. Сердце у нее больное…

— Что Агния? Вот оклемаешься, да и в гости к ней махнем.

— Серафим… Дружище…

Матвея Кузьмича уложили на носилки.

— Давайте поторапливаться, мужики, — Серафим Антонович не скрывал тревоги. — Вся надежда на Ятоку.

Медленно расходились бабы из дома Семеновны. Каждая думала о своем муже или сыне. Минует ли их фашистская пуля? А если окажутся в беде, найдутся ли там, вдалеке от дома, добрые люди, которые лаской и заботой помогут побороть смерть? Из своих погребов они несли Матвею Кузьмичу все, что было припасено на крайний случай: кто ягод, кто дикого меда, кто орехового масла.

Яшка Ушкан ходил по ограде, шевелил то одним ухом, то другим и улыбался. Смерть Генки Ворона похоронила и тайну о связи с бандитами. Еще утром его вольная жизнь висела на тонюсеньком волоске и могла оборваться тюрьмой. И вдруг такой подарок…

— Яшку Ушкана в тюрьму? А фигу вы не хотели? — радостно хохотнул он.

Беспокоило его только ружье, которое забрал тогда у него Генка Ворон. Кто-нибудь из охотников опознает, потом выкручивайся. Ружья бандитов лежали в кладовке сельсовета, которая никогда не запиралась. Поздно вечером Яшка Ушкан пробрался туда и спокойненько унес свое.

Глава XIII

Таисия Ивановна ушла на работу, а Люба прибралась по дому, взяла ведра и пошла за водой. Утро было солнечное, морозное. Горная река Муякан несла шугу, мяла ее о забереги. В воздухе стоял шум. За рекой лаяла собака, ее зычный голос эхом отдавался в горах.

«Может, Дима охотится там? — Люба глянула на гору, рассмеялась: придет же такая нелепая мысль. — Где он сейчас? Вернулся ли из погони за бандитами?»

Люба нашла на берегу камень, разбила им лед, зачерпнула воды. Дома ей бросилась в глаза ветка рябины с яркими гроздьями. Опять вспомнила Димку. Перед первыми заморозками Люба с ямщиком Мишей Коненкиным приехали на Громовой полустанок, Димка их уже поджидал. Возле зимовья горел костер. В нем жарились кедровые шишки.

— Дима, дай попробовать, — попросила Люба.

Димка отвел ее к ручью. Приподнял две доски. Под ними оказалась яма, доверху наполненная шишками.

— Это тебе, — Димка закрыл яму. — Поедешь по санной дороге, заберешь. Зимой пригодятся.

«Ты, дева, не много ли о нем думать стала? — остановила себя Люба… — Ну и что? Ребенок он еще». Но тут же уличила себя в лукавстве. Однако думы о Димке отогнала.

И вспомнился ей родной дом. Жили они под городом Карском в рабочем поселке. Мать работала на лесопильном заводе, она и сейчас работает там. Муж у матери работал сплавщиком. Погиб. Мать осталась с дочерью Василисой. Потом вот родила Любу. Люба даже не знает своего отца, мать о нем никогда не говорила. Василиса учительницей в городе работает. Люба после семилетки закончила шестимесячные курсы почтовых работников, работать ее направили в Юрово. Она звала к себе мать, но та не поехала, так и работает подсобной рабочей на заводе. «Хоть бы съездить в город, поглядеть да нее. Здорова ли?» Люба написала матери письмо и пошла на почту. Девчонки сортировали письма, газеты.

С улицы вбежала Муза Ярцева:

— Девоньки, новость: банду уничтожили. Но кого-то или убили, или ранили. Я толком не поняла.

У Любы кровь отлила от лица.

— Кто тебе сказал?

— Вереней Погорелов. Он как раз в этот день мимо Матвеевки проплывал.

— Где он?

— Дома.

Люба выскочила из почтового отделения. Погорелов, щупленький старичок с коротко остриженной бородой, шел с веслом от реки.

— Дедушка Вереней, как там в Матвеевке?

— Амба банде. Тот парень, который тебя спас, Воронов, самого главного бандита убил. Тот по парню из пещеры раз пять палил. Да дудки, охотника голыми руками не возьмешь.

— А кого ранили?

— Кузьмича, участкового милиционера. Воронов его на себе из леса вынес.

— А где же остальные были? Они же впятером за бандитами ушли.

— Где были?.. Знамо где, помогали Воронову. Кузьмичу пуля в плечо угодила. Без сознания. Я видел его, заходил к Семеновне чай пить.

— Жалко Кузьмича.

— Как не жалко. Старый партизан. Человек душевный. Да вылечит его шаманка. Она перед войной в городе на доктора училась.

Люба вернулась на почту.

— Тебе письмо, Люба, — встретила ее Муза.

У Любы радостно заблестели глаза.

— От кого, от Вити?

— Нет, от Аркадия Маркова.

— Давай. Они вместе партизанят.

Люба бережно взяла затертый в почтовых сумках треугольник, а у Музы в руках было еще письмо: желтоватый листок, сложенный вдвое. На лицевой стороне написан адрес. В левом углу — красноармейцы с развернутым знаменем идут в бой, а выше четко: «Смерть немецким оккупантам».

— А это кому? — спросила Люба.

Муза, опустив глаза, отдала ей письмо.

— Мне? — увидев свою фамилию, удивилась Люба. — Да от кого же это?

«Командир отряда», — медленно прочитала она на адресе отправителя, торопливо вскрыла конверт, вынула листок серой оберточной бумаги. «Извещение»…

Качнулся пол под ногами, перед глазами поплыл туман, и сквозь туман Люба прочла: «Убит на хуторе Дубки».

Люба вышла и тихо прикрыла за собой дверь. На угоре она постояла немного и пошла вдоль реки. Светило солнце. Муякан уминал шугу, нагромождал торосы на заберегах. Дома, не раздеваясь, Люба опустилась на табуретку возле стола. Посмотрела на похоронку. Но душа была глухой ко всему. Развернула письмо от Аркадия:

«Дорогие тетка Таисья и Люба, здравствуйте. Тяжело мне писать это письмо. С Виктором мы были как братья. Вместе громили фашистских гадов. Воевал он отважно. Многие захватчики нашли смерть от его руки на нашей земле. Но в одном из боев Виктор был тяжело ранен. Мы его оставили в небольшом хуторе. Через день, когда пришли за ним, вместо домов нашли пепелище. После нашего ухода ночью в хутор ворвались каратели. В живых никого не оставили, даже детей не пощадили гады. Не у кого было узнать, как погиб Виктор…»

Люба долго сидела неподвижно. Как же теперь жить? На крыльце послышались торопливые шаги Таисии Ивановны. Люба вздрогнула, встала. Таисия Ивановна остановилась, с испугом и надеждой посмотрела ей в лицо и все поняла. Ткнулась в грудь Любе, и обе женщины, не сдерживая рыданий, опустились на скамейку у окна.

Полторы недели не приходил в себя Матвей Кузьмич. Ятока сутками не отходила от него: кормила из ложечки, поила настоями трав.

На двенадцатый день он очнулся и попросил пить. Ятока приподняла его голову, напоила брусничным настоем. Матвей Кузьмич полежал немного, открыл глаза, осмотрелся вокруг и остановил взгляд на Ятоку. Ятока улыбнулась:

— Здравствуй!

Матвей Кузьмич непонимающе смотрел па нее. Ятока налила в ложку настоя.

— Выпей.

— Что это?

— Золотой корень. Он тебе силу вернет.

Матвей Кузьмич выпил.

— Теперь маленько лежи. Сейчас курку зарубим. Суп сварим. Тебе теперь хорошо есть надо.

И Матвей Кузьмич вспомнил, что с ним произошло.

— Долго я провалялся?

— Полторы недели.

— Агния как?

— Сегодня письмо напишем. Сообщим: выздоравливав ешь, скоро домой приедешь.

Вошла Семеновна.

— Ты с кем это, Ятока, разговариваешь? — Увидела Матвея Кузьмича с открытыми глазами, обрадовалась. — Одыбался. Слава тебе, господи.

— Видишь, не приняли на тот свет. Бог сказал, не во время ты, Кузьмич, помирать надумал.

— И правильно сказал. А тебе, Кузьмич, за внука спасибо. — Семеновна поклонилась в пояс.

— Ты, Семеновна, брось поклоны бить, я ведь не поп. И благодарить не за что. Я свое дело, как мог, сделал. А у Васильевича вся жизнь впереди. Ему еще шагать да шагать…

В комнату заглянул Димка. Матвей Кузьмич увидел его.

— Заходи.

Димка подошел к кровати.

— На охоту собрались?

— Собрались. Да вот поджидали, когда ты очнешься. Не могли так уйти.

Матвей Кузьмич взял руку Димки и слабо пожал ее.

— Карабин мой возьми. Разрешение тебе на него выхлопочу и пришлю.

— Спасибо.

Глава XIV

Парни управились с делами: напилили дров, починили лабаз, зарядили патроны. Но всем им недоставало Ятоки. Без нее не так была заправлена постель на нарах, не так стояла посуда на столе, даже не так топилась печка,

— Вот поправится Кузьмич, и приедет к нам Ятока, — будто между прочим сказал Вадим.

— Ну да, и Машу с собой заберет. Ты с ней водиться здесь будешь, — съязвил Андрейка.

Димка промолчал и вышел из зимовья. Внимательно оглядел Семигривый хребет. Что-то изменилось в этом лесном великане: то ли ниже стал, то ли поредел. Нет, не горы изменились, это Димка пришел другим — таежником.

И Орешный ключ изменился. От солнца его закрывали кедры, и вода в нем казалась с синевой. У ключа из желтоватого мха поднялись три кедровых деревца, три длинноиглых метелочки. Димка достал из кармана серебряную монету и опустил в родничок. Прислушался. Звон родника показался ему нежней и чище. В каменную нишу положил кусочек вяленого мяса. Таков старинный обычай таежников: угости хозяев гор, прежде чем начнешь промысел.

На склоне бора Димка присел на колодину. От деревьев на снег уже упали серые тени. Невдалеке азартно стучал дятел, Димка достал кисет, расшитый бисером, подарок Ленки, завернул самокрутку и подумал о Любе. Почему он думает о Любе, хотя кисет расшила Лена? Этот вопрос его не волновал. Он просто не мог не думать о Любе. «У нее же муж. Где-то воюет. Вернется, как ты посмотришь ему в глаза? — спрашивал себя Димка. Дорога к Любе была запертой. — Я ничего. Просто мне хорошо с ней. И плохого я ничего не делаю», — по-детски наивно оправдывался Димка перед своей совестью. А сердце выстукивало: «Люблю».

Димка встал и по тропе спустился в распадок. Среди ерника то здесь, то там виднелись чахлые ели. Кое-где белели березки. И тут Димка увидел на снегу волчьи следы. Среди них был и след волка с искривленной лапой — след Красной Волчицы. Старая таежница уводила свою стаю в верховья Каменки, в безлюдные и малоснежные места. Там она будет коротать долгую полуголодную зиму.

Предки ее были жителями привольных Даурских степей Забайкалья. Это были времена, когда там водились куланы, сайгаки, дикие козы. Но в степь пришел человек, и волчьим стаям пришлось переселяться в тайгу. Красная Волчица родилась в горах. Но зов предков в ней не умер, и однажды она привела свою стаю в степь. Поднялась на холм, огляделась: кругом бескрайние дали. Ни кустика. Где здесь укрыться от глаз человека, от лихой охотничьей пули? И снова Красная Волчица увела свою стаю в леса.

Димка смотрел на уходящие следы. В этом году охотникам Матвеевки было дано задание добыть десять волков. Теплые меха нужны были летчикам, особенно полярным. «А унты из них добрые будут», — подумал Димка. У него гулко ударило сердце, озорно блеснули глаза. И вновь нахлынули заботы. Как жить они будут? Хлеба в обрез. Мяса хватит только на неделю. Колхозу не разрешили сделать убоину для охотников. Димка за осень на Громовом полустанке спромышлял двух сохатых. Одну тушу в интернат для ребятишек отдали, вторую разделили между охотничьими бригадами: по куску мяса досталось. А без мяса много ли находишь? На птицу надежды мало: у нее крылья большие. По речке Еловке надо петли на зайцев наставить. У Седого Буркала кабарожек много. Пока малоснежно, надо выкроить хоть одни день для охоты на них.

Показалось зимовье. Андрейка с Вадимом сидели у костра.

— А мы думали, ты к Седому Буркалу сбежал, — кивнул в сторону гольца Вадим.

Димка присел на чурку.

— Немного обживемся и пойдем к хребту. Пока тепло, там охотиться будем.

— Опять дрожать у костра, — протянул Андрейка. — Зимовье там надо срубить.

— Вот кончится война, срубим. И не какую-то конуру.

— Баню там надо поставить, — предложил Вадим.

— И баню срубим.

— А учиться вы больше не думаете? — спросил Андрейка.

Димка с Вадимом переглянулись.

— В дневную школу нас уже не пустят, переросли, — погрустнел Димка.

— А я пойду в сельскохозяйственный техникум, потом в институт. Отец мечтал в наших краях яблоки выращивать.

— Еще фашистов добить надо. Рвутся в Сталинград, — остудил мечту Андрейки Димка.

— А мы уже повоевали, — вздохнул Вадим.

Парни просились на фронт добровольцами. Получили письмо из райкома партии. «…Вы пишете, что, если вам откажут, уйдете на фронт самовольно. Этот ваш поступок будет рассматриваться как дезертирство. Сейчас вы нужнее Родине здесь. А когда потребуетесь, вас позовут…»

— Где логика? Мы просимся на фронт, а нам говорят, что это дезертирство, — возмущался Андрейка.

Димка показал на зимовье, где висел плакат: «Товарищи охотники! Каждая белка — это десять пуль по врагу»…

Часть четвертая

Глава I

Моросит мелкий дождь. Земля серая, безрадостная. Вершины гор обволокли не то тучи, не то туман. Понуро стоят деревья. До них не дотронуться: с головы до ног окатят студеной водой. На Димке намок старенький плащ. Одежда под ним неприятно холодит тело. В такую погоду сидеть бы где-нибудь в зимовье или дома возле печурки. Да что поделаешь — почта, ее ждут в каждой деревушке. Ямщикам еще полбеды, они через полустанок — другой меняются, а каково почтальону: его дорога без конца.

Люба, закутавшись в плащ, покачивалась в седле в такт шагу лошади. Одну руку она спрятала под плащ, другой держала намокший повод.

— Не замерзла? — участливо спросил Димка.

Люба повела плечами:

— Под плащ поддувает.

— Теперь уж недалеко.

Димка пустил лошадь рысью. Тропа вильнула по лужку и вышла к реке. В конце плеса показались Громовые листвяни, за ними поднимался утес. Подъехали к зимовью. Здесь, под утесом, было уже сумрачно.

Дождь продолжал моросить. Люба неловко спешилась, ноги не слушались: отсидела. Димка взял у нее повод.

— Промокла?

— Вся.

— Иди в зимовье.

Димка занес сумы с почтой, седла с потниками, пустил коней пастись. Затопил печку, принес из речки роды в котелке и поставил кипятить. По зимовью приятно разлилось тепло.

— Теперь выживем.

— Мне с соседней станции такого коня подсунули, бежит как на ходулях, всю душу вытряс, — пожаловалась Люба.

— Венька Крохаль. Я с ним потолкую.

— Все вы, ямщики, одинаковые, так и норовите почтальону подсунуть какого-нибудь дохляка. У меня уж сил нет воевать с вашим братом.

Димка сидел на маленьком чурбачке возле печки, на лицо его падал отсвет от дверцы.

— Ты уж на всех-то не кати бочку, — в голосе Димки послышалась обида.

Люба подошла к Димке и провела рукой по его густым волосам.

— Ты уж, несчастный, обиделся.

Она села возле печки на такой же маленький чурбачок, на каком сидел и Димка.

— Чем ты меня сегодня угощать будешь?

Димка оживился, взял холщовый мешочек, стал развязывать.

— Сейчас поглядим. Мама собирала. Это пироги с ревенем и саранками. Славка все промышляет. Толковый парень растет. На будущий год уже на охоту со мной пойдет. А это что? — он вертел в руках серый брусок, величиной с печатку мыла, поднес его к носу. — Сало. Странно. Откуда, оно могло взяться? Ааа! Все ясно. Тетя Глаша. Зимой Андрейка ездил на слет охотников. Подружился там с одним парнем. Тот ему гостинец дал — мясо дикого кабана. Андрейка с нами поделился и тетю Глашу не обошел. Бабка сберегла кусочек до голодного времени. Ну, спасибо.

— А у меня, Дима, сахар есть. — Люба положила на поленья несколько белых пиленых кусочков сахара.

— Да мы богачи, — радовался Димка. — Но два кусочка я конфискую для Анюты и Маши. Вот у них радости-то будет.

— Все, Дима, возьми.

— Остальные ты оставь, где-нибудь чаю попьешь.

— У меня еще несколько сухарей есть.

— И сухари оставь. Где-нибудь закукуешь на полустанке, пригодятся.

Закипел чай. Димка кинул туда чаги, снял и поставил к печке.

— Кончится война, я тебе куплю целый ящик шоколада.

— Ой, Дима, не дразни.

Поужинали. Димка с лабаза принес оленью шкуру, старенькое покрывало и подушку, набитую сохатиной шерстью.

— Развешивай свою одежонку над печкой и ложись. Я пойду коней посмотрю.

Дождь продолжал моросить. Лошади, пофыркивая, паслись невдалеке.

— Как там погода? — встретила Димку Люба. Она уже легла.

— Не дай бог и лихому человеку такую ночь провести под открытым небом.

Димка раздевался и развешивал мокрую одежду по стене на деревянные гвозди. Ему всегда было с Любой хорошо и свободно. Сколько ночей они провели в зимовьях и у костров.

Но сейчас Димка подумал, что Люба лежит раздетая, и его охватило волнение. Ему страшно было шагнуть к нарам. Черт бы побрал эту непогоду.

— Да ложись, не укушу я тебя, — отодвигаясь к стене, сказала Люба.

Димка положил голову на подушку скраешка.

— Горемычный, — в голосе Любы послышался смех. — Приподними голову-то.

Люба положила руку под шею Димки. Димка замер, боясь шелохнуться. В грудь его как сыпанули горячих углей.

Не помня себя, он обнял ее. Она послушно и доверчиво прижалась к нему всем телом.

…Очнулся Димка. Люба лежала усталая, притихшая. За зимовьем шуршал дождь. В печке потрескивали дрова. Димке было стыдно за свою неопытность. Он казался себе смешным и отвратительным. Как он теперь посмотрит в глаза Любе? Завтра довезет ее до следующего полустанка и— умчится. И пусть она думает о нем, что хочет. А он ей больше и на глаза не покажется.

Заржала лошадь. Димка поднял голову.

— Ты еще никого не любил? — ласково спросила Люба.

— Нет, — ответил Димка и не узнал собственного голоса.

— Прости меня. — Люба обняла его. — Желанный мой…

И новый прилив нежности оглушил Димку…

Ночью дождь перестал, но утро было сырое, хмурое. По небу неслись рваные облака, дул порывистый ветер. Пока Димка седлал лошадей, Люба сварила чай.

В полдень они были на соседнем полустанке. Ямщики обменялись почтой. Люба улучила момент, когда Димка был один возле лошадей, подошла к нему.

— Кто меня на обратном пути встречать будет?

— Андрюшка. Его очередь.

— Может, ты встретишь?

— Ладно, — все еще смущаясь, ответил Димка.

— Мой милый, — Люба ласково дотронулась до его руки. — Счастливо.

Люба пошла к своей лошади. Димка с нежностью посмотрел ей вслед.

Ленка уже больше недели не видела Димку. Повез почту с верховья, думала — зайдет. Ждала его вечерами. А он опять уехал. Сегодня только после обеда вернулся. Ленка издали видела, как они проехали с Любой к почте. Посмотрела, и заныло у нее сердце. По деревне уже давно расползались слухи, что любовь у них. «Тоже невеста нашлась. Радехонька, что муж погиб», — со злостью думала Ленка.

Димку она встретила вечером на реке. Он вычерпывал воду из лодки.

— Как съездил?

— Сегодня у речки Окуневки медведь нас полдня не пропускал.

— Он что — сдурел?

— Наверное, на берегу сохатого задавил. Мы только подъедем к речке, он вываливается на тропу. И на нас с рыком. Мы назад. Три раза пытались проехать, он три раза нас встречал. Медведь-то здоровый. Я уж стрелял по лесу, не помогло. Разозлил только. Пришлось делать плот и переправляться на другую сторону Каменки. Только поравнялись с Окуневкой — медведь выскочил из леса, кинулся в реку и плывет к нам.

— Вот страх-то.

— А нам деваться некуда. Подпустил я его к берегу и добыл тут.

— А если бы промазал?

Димка посуровел.

— Устроил бы нам мялку.

— А собак-то что с собой не берешь?

— Мне ехать, а они куда-то убежали.

Димка вычерпал воду, закинул в лодку сеть, столкнул лодку.

— Сегодня ребята на Золотую поляну собираются. Ты придешь?

— Нет.

— Дима, можно тебя спросить?

— Спрашивай.

— Ты любишь Любу?

Димка помолчал.

— Лена, я обещаю тебе быть другом, братом…

Ленка зачерпнула ведром воды и пошла домой. На угоре оглянулась. Димка уже был на середине реки, уплывал вниз.

Ленка поставила ведро с водой в кути на лавку. «Обещаю тебе быть другом, братом…» Ленка села у окна.

Здесь и застала Ленку Надя.

— Ты что сумерничаешь?

Ленка не ответила. Надя глянула на нее, присела рядом. Она тоже слышала про любовь Димки и Любы.

— Сплетен наслушалась? — спросила Надя.

— Это не сплетни, мама. Не любит он меня.

— А коли так, что тут поделаешь, дочка. — Надя погладила Ленкину руку. Вздохнула. — Я ведь тоже всю жизнь любила Василия.

Ленка подняла изумленный взгляд на мать.

— Ты любила дядю Василия?

— Любила, доченька. В молодости мы жили на сенокосе. Закончим работу, Вася вскочит на коня и умчится или к Капитолине, жила она в то время в Красноярово, или к Ятоке на Светлый бор. Я уйду к реке, наревусь там, потом всю ночь глаз сомкнуть не могу. Раздастся конский топот, вскакиваю. Утром увижу его и про слезы забуду.

— А он-то знал, что ты его любишь?

— Мало ли девчонки на парней заглядываются. Позови, я бы за ним на край света пешком пошла. Да не позвал он меня.

— А как же папка?

— Твоему папке цены нет.

— И ты без любви с ним жила?

— Что бога гневить? Жили мы с ним хорошо. А вот как увижу Васю, так душа и замрет. Что с ней поделаешь. Как цепями к нему прикована.

— А папка знал об этом?

— К чему ему было говорить?

— А если бы дядя Вася позвал тебя, когда с папкой жила?

Надя задумалась.

— Нет, не пошла бы. Без Степы мне жизнь не мила.

Ленка встала.

— А я Димку вырву из сердца и не вспомню никогда о нем.

— Ой, милая, не давай зарок.

Глава II

В верховьях Каменки прошла дожди. Вода поднялась. В селе давно поджидали паводка. Весной на речке Соленой по заданию райкома партии наварили около пятнадцати тонн соли. По разнарядке заготовили пятьсот кубометров делового леса. Все это надо было доставить по Каменке в Юрово. Оттуда соль перебросят в город, а лес доставят на военный завод для изготовления ложен для автоматов и винтовок.

Плот из семи связок стоял ниже деревни. На каждой связке из досок был срублен сусек, в котором и возили соль. К вечеру все сусеки были наполнены. А утром Димка, Вадим, Серафим Антонович и Андрейка отчалили от берега. Димка с Вадимом стояли у греби на носу, а Серафим Антонович с Андрейкой — на корме. Груженый плот подхватило течением, и он медленно стал отплывать к середине.

— Поднажми, орлы! — командовал Серафим Антонович.

Димка с Вадимом налегали на гребь. Надо было выйти на стремнину. На берегу сплавщиков провожала Семеновна, Нешуточное дело гонять плоты, сила и сноровка нужны. А какая сила у парней? Семеновна никак не могла поверить, что вырос ее внук. Для нее он все был ребенком. И боялась она за него и его друзей, как бы не сплоховали где. Река, как и тайга, шуток не любит.

На стремнине плот подхватило волной и стремительно понесло. Димка стоял, опершись на гребь. Обогнули два кривуна. Плот вынесло на Сонный плес. С обеих сторож к нему подступали темные еловые леса, отчего и вода здесь была темной, тяжелой. Проплыла разлапистая ель, под которой похоронен Ушмун. Горьким упреком отдалось прошлое в душе Димки. Вскоре плот поднесло к Белому яру. Гам, где бил ключ, на солнце ярко блестел накипень.

За Сонным плесом река круто повернула и бросила плот на перекаты. Волны ударились о бревна, между сплотками захлюпала вода. Сплавщики взялись за греби. За перекатам река опять потекла спокойно.

— Смотри, утки, — кивком головы показал Вадим,

Две темно-серых птицы плавали на середине реки. Увидели плот, насторожились.

— Гагары.

Гагары беспокойно закрутили головами. Привскочили, разбросили крылья, долго бежали по воде и, когда оторвались от нее, оказались всего в нескольких метрах над плотом.

Димка, провожая птиц, прикидывал, какой бы надо было сделать вынос при стрельбе, Теперь уж охотничий азарт был у него в крови.

За поворотом из-за леса показалась серая вершина Девичьего утеса. Говорят, когда-то из-за несчастной любви кинулась с этого утеса девушка.

Донесся глухой шум.

— Ребята, не робеть! — подал команду Серафим Антонович. — Нос плота держите в реку.

Глухой шум нарастал. Димка с Вадимом поставили плот под углом. Поворот. Впереди справа из воды выросла серая отвесная скала. Шагов за сто от нее вода вскипала бугром, а затем мчалась па скалу, билась о камни.

У Димки зашлось сердце. Плот перевалил бугор, и его стремительно несло на гранитную скалу. Димка с Вадимом работали гребью изо всех сил. Но плот летел на серый выступ, навстречу смерти.

— Да вы что?

Серафим Антонович, прыгая с сусека на сусек, подбежал к парням и налег на гребь. Гребь изогнулась, жалобно застонала кобылина. Нос плота медленно стал отходить в реку. Теперь понесло на скалу корму. Андрейке одному не под силу было ее удержать. Если корма заденет за скалу, плот разорвет пополам. Погибла соль. Да и бревна потом не собрать.

— Васильевич… — орудуя гребью, выдыхнул Серафим Антонович,

А Димка уже мчался на помощь Андрейке. Схватил за ручку гребь и потянул с силой к себе. С другой стороны на гребь навалился Андрейка. У Димки от напряжения перед глазами пошли красные круги. А скала уже нависла над головами. Сейчас произойдет страшное. Но плот скользнул МИМО скалы, только гребь торкнуло по каменной стене, ручка с силой двинула Андрейку в грудь, рванула руки Димке, но они удержались на ногах.

Плот выкинуло на крутой слив. Замелькали зеленые берега. Волны катились через бревна, обдавали брызгами сплавщиков. Андрейка потирал грудь. У Димки болели плечи. Пот заливал глаза. Димка сдернул кепку и вытер лицо.

Спад воды уменьшался. Сейчас должен быть плес. Но тут река снова сделала крутой поворот, и плот потащило на пологий дресвяной мыс.

— Налегай, парни! — командовал Серафим Антонович.

Димка с Андрейкой снова навалились на гребь. Но плот несло на мыс.

— Обождите немного! — прокричал Серафим Антонович.

Димка с Андрейкой подняли гребь. Серафим Антонович с Вадимом направили нос в реку.

— Давай, парни! Не жалейте рук!

Еще несколько взмахов, но не хватило сил. Правый угол кормы кинуло на берег, у Димки с Андрейкой под ногами запрыгали бревна, гребь ударилась о землю. Наконец угол плота сдернуло с берега, плот выровнялся и, обогнув мыс, выплыл на плес.

Серафим Антонович вытер пот с лица рукавом, достал кисет и закурил.

— Это не Девичий утес, а сущий дьявол.

У Димки дрожали руки и ноги.

— Я думал, под утесом нам хана.

— Я уж хотел прыгать с плота, — признался Андрейка.

— Все равно бы утянуло под скалу в воронку.

Мимо проплывали горы. С них сбегали в Каменку речки, пенились, бурлили, несли с хребтов обломки валежин. С подмытых яров скатывались деревья, мутные волны подхватывали их и громоздили друг на друга.

Недолго сплавщикам пришлось отдыхать. Река вновь заходила, как дикий олень на аркане: то кидалась между крутыми хребтами, то стремглав мчалась по буйным перекатам, то вязала замысловатые петли. Серафим Антонович и парни изо всех сил работали гребями.

В Юрово приплыли на третий день. Димка сразу отправился на почту. Он волновался, когда входил в дом, стоящий под леском. В просторной комнате за столами сидели три женщины. К самой молодой из них, а это была Муза Ярцева, и подошел Димка.

— Здравствуйте.

Муза кивнула и подняла на Димку любопытный взгляд.

— Вы не скажете, где мне найти Гольцову Любу?

— Скажу. Искать ее надо в верховьях Каменки.

— Спасибо.

— А что ей передать?

Теперь на Димку смотрели все женщины.

— Ничего не надо.

Муза встала.

— Вы из Матвеевки? Плоты пригнали?

Димка усмехнулся:

— Из Матвеевки. До свидания.

Димка вышел. Муза подбежала к окну.

— Какой бравый парень. Убейте меня, это он спас Любу от бандитов. Вот в такого бы влюбиться.

— У тебя губа не дура. — Женщины засмеялись.

— Что, родню искал? — встретил Димку Серафим Антонович.

— Да нет. Деревню смотрел, — соврал Димка.

— Но-но.

Знакомых в Юрово ни у кого не оказалось, ночевали в леске, недалеко от плота. Утром Серафим Антонович сдал лес, соль. Попили чай, надели поняги, взяли ружья и гуськом по лесной тропе отправились домой.

На третий день к вечеру они пришли на Нижний полустанок. Хлеб у сплавщиков кончился, но в этот день нм повезло: подстрелили глухаря. Возле зимовейка, на берегу реки, разложили костер. Димка отеребил птицу, опалил ее.

— В два котелка мясо разложи, — посоветовал Серафим Антонович. — Все шули′ больше будет.

Андрейка принес с луга охапку молодых пу′чек — борщевика.

— Вот вам и хлеб.

Парни очистили пучки и стали жевать сочные дудки.

— А луку что не принес? — спросил Димка Андрейку.

— Лук — это забота повара.

— Тогда я пошел.

На лугу было тихо, пахло медом. Димка нарвал луку и повернул обратно. У коновязи расседлывал лошадей Вовка Поморов, а у костра сидела Люба. Димке от волнения стало трудно дышать.

— Люба. Здравствуй.

— Здравствуй, Дима.

— Издалека сегодня?

— От Громового едем. В деревне коней сменили и — дальше.

— Володя, у тебя хлеб есть? — спросил Серафим Антонович.

— Есть немного.

— И у меня найдется. — Люба пошла к конто, отвязала от седла холщовый мешочек и принесла к костру. — Я к вам, Дима, забегала. Ятока передала: шаньга, пирог рыбный, — выкладывала Люба.

— Сами-то что есть будете? Вам еще завтра целый день в седле трястись.

— Не умрем, Серафим Антонович, — отмахнулась Люба.

После ужина она собрала котелки и пошла на реку помыть их. На угоре ее поджидал Димка.

— Оставь котелки тут, потом заберем…

Они неторопливо шли вдоль реки по лугу. Туман над водой сгущался. За рекой тутукал козодой. Перекликались перепелки. Димка взял руку Любы, погладил ее.

— А я думал, что ты меня уже забыла.

— Дурной…

Они пересекли луг и сели на берегу реки под густым кустом черемухи. Димка заглянул в глаза Любе и обнял ее.

— Мне даже не верится, что встретил тебя. Все как во сне.

— Хороший мой…

Димка прильнул к ее губам. Люба, откидываясь на траву, шептала:

— Дима… Сумасшедший…

…Потом Димка, заложив руки за голову, лежал на мягкой траве. Люба сидела рядом и гладила его волосы.

— Шаман ты мой ненаглядный. Как я жила бы без тебя? Не знаю.

— Любушка, и я больше без тебя не могу.

— Чудной. Так я же с тобой.

Люба склонилась и нежно, как ребенка, поцеловала Димку.

— А я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Приду домой и скажу матери, что женюсь на тебе.

— Не торопись, Дима. Может, еще разлюбишь.

— Не говори чепушатину, — Димка сел. — В другой раз приедешь к нам в Матвеевку, встану с ружьем на дороге и не выпущу тебя из деревни.

— Как тот медведь, что нас не пропускал? — Люба провела рукой по его щеке.

— Хуже. У медведя не было ружья. Кончится войнам я отслужу в армии, и мы поедем в город.

— Все уже решил?

— А кто за меня будет решать? На что жить там будем?

— Придумаем. Я буду работать и учиться.

— Я теперь без коней, без этих горных троп не смогу! жить. А ты в городе встретишь красивую девушку и разлюбишь меня.

— Тебя… разлюбить… Любушка…

— Димка… Медведь ты этакий… задушишь…

— И задушу…

Коротка летняя ночь. Димка с Любой еще не успели насладиться счастьем, а на востоке уже занялась заря. Загустел туман над рекой. На опушке леса звонко запела пташка — зорька. Заголосили кулики. Люба встала, поправила волосы.

— Пойдем.

Они неторопливо шли по росистому лугу.

— Ты как? Добредешь? — беспокоилась Люба. — Даже чуток не уснул.

— Ничего. Ты только из седла не упади.

— А я научилась в седле спать. Другой раз еду и сон вижу.

Перед зимовьем они остановились. Димка взял Любу за руки.

— Приезжай скорей. Ждать буду.

Глава III

Димка вошел в ограду. Навстречу кинулся с лаем Чилим. Димка обнял его.

— Соскучился.

Снял понягу и положил ее на предамбарник, тут же на стену повесил ружье.

На крыльцо вышла Семеновна.

— Внучек! Вернулся! Как доплыли?

— Еле успели. Река за эти дни совсем обмелела. Как твое здоровье?

— Скриплю помаленьку.

В доме были Ятока и Маша. Маша ходила вокруг лавки. Увидела Димку, заулыбалась, громко и чисто сказала:

— Дима.

Димка подхватил ее на руки.

— Ах ты, егоза.

Маша верещала, вырывалась из рук. Димка поставил ее к скамейке. Ятока с нежностью смотрела на сына и дочь.

— Голодный?

— Вчера хорошо наелись. От папки есть что-нибудь?

— Письмо.

Ятока принесла письмо. Димка сел читать. Василий писал:

«Дорогие мои мама, Ятока, Дима, Машенька, тетя Глаша, Слава и Анюта, здравствуйте!

Извините, что долго не писал. Находился в госпитале, был осколком ранен в плечо. Не хотел вас расстраивать. Вылечился. Вчера прибыл на фронт. Получил под командование батальон. Парни — что надо. Много забайкальцев. Все рвутся в бой бить фашистов. Мы стоим возле деревни. Но какая это деревня? Вместо домов — пепелище, одни кирпичные трубы. Вчера к нам в расположение пришла старуха. Мы ее накормили. Потом оказалось, что это тридцатилетняя женщина. Фашисты на глазах у нее расстреляли детей, а саму ее заперли в холодном подвале. Я не выпущу из рук оружия, пока не отомстим фашистам за все.

Завтра в бой. Конечно, жить хочется, но душа горит от ненависти к врагу. И пощады ему не будет.

Передавайте привет всем односельчанам. Обнимаю. Ваш Василий».

Димка поел и пошел спать в амбар.

Но Семеновне не спалось.

— Ты слышала, что люди-то мелют? — спросила она у Ятоки. Ятока насторожилась.

— Вот и Глаша вчера сказывала: говорят, Димка жениться на Любе задумал.

Ятока улыбнулась:

— Пусть женится. Внуков нянчить будем. Человек с детьми — свеча, человек без детей — сухое дерево.

— Ты ково говоришь-то? На перестарке жениться, на вдове? Девок ему мало? Вон Лена Степанова высохла вся. Потолкуй с ним.

Ятока вспомнила, как люди приняли ее любовь к Василию.

— Однако, што толковать? Дима — мужик, ему решать, Семеновна замахала руками:

— Какой мужик? Парнишка еще. Окрутит его баба.

— Пошто так говорить? Охотник хороший, больше всех пушнины добывает. Деревню мясом кормит. Без него бы совсем бабы пропали.

— Все так. Пусть и невесту по себе выбирает: ты уж, моя-то, наставь его на ум, — стояла на своем Семеновна.

— Разве можно бабам в мужские дела встревать? В Димке отцовская кровь, крутая. Такой полюбит — через огонь пройдет.

— Че делать-то? — вздыхала Семеновна.

— Однако, ничего не надо делать. Ты зря худо о Любе говоришь. Димка пошто плохую жену брать себе будет?

— Да у них, у мужиков-то, сердце слепое. На иного парня поглядишь, не заснешь: красавец, работящий, умница. А выберет себе такую пигалицу, не приведи господь во сне увидеть.

Кое-как прокоротала Ятока следующий день.

— Мама, ты посиди с Машей, а я в лес схожу, — под вечер попросила она Семеновну.

— Сходи, моя, а я уж подомовничаю.

Ятока вышла па тропу и зашагала в горы. Ночной сумрак, лесная тишина, ключевая прохлада — все было пропитано сладковатым запахом ольховника да терпкой горечью багульника. А на росистых зарослях, отливая зеленью, искрились светлячки, и казалось, что дневной свет на вечерней заре выпал частым дождиком и теперь медленно угасал.

Тропа привела Ятоку к скале, которая высилась над лесом. На ее уступах дремали корявые кедры и сосны.

Из грота доносились звуки падающих капель. Это был грот Плачущей женщины. К скале на бугристую плиту, точно избитую копытами оленей, Ятока положила хворост и поднесла к нему спичку. Проворным рыжим зверьком скользнул огонь по веткам и поднялся над ними пламенем.

Давно, еще в юности, Ятока дала слово Василию, что не возьмет в руки шаманский бубен. И она не возьмет его. Ятока пришла к Огню. Лесные люди всегда почитали его. Ятока положила на горячий хворост несколько кустиков богородской травы и ветку можжевельника. Костер дыхнул синим ароматным дымом. Отсвет от пламени забился оскалу и трепетным заревом скользнул к вершинам деревьев.

«Огонь! Крылатый красный олень! К тебе я пришла за помощью. Ты никогда не оставлял таежников в беде. Эго случилось в тот год, когда я была ростом чуть больше кабарожки. Наш род кочевал в предгорьях Седого Буркала. Злой дух поселился в наших чумах: умирали дети, женщины перестали рожать. И тогда в глухую ночь, когда на небе поднялась грозовая туча, рогатая молния вспорола тугую темноту, и на стойбище вспыхнул Огонь. Большой Огонь! В твое живое пламя женщины кинули одежду и стали танцевать. Огонь, ты прогнал смерть со стойбища, а в женщинах пробудил великую силу материнства. И в тот год они подарили нашему роду десять мальчиков, десять отважных охотников.

Огонь! Красная птица юности! Рыжим олененком ты каждое утро прибегал ко мне в девичий чум, щекотал глаза и губы… «Вставай, Ятока. Утро ждет тебя. Лучи солнца зажгли тысячи искр на росистых рогах согжоя, позолотили родники, украсили горные водопады разноцветной радугой. На землю пришла весна, она волшебной оморочкой мчится по диким рекам в низовье. Не проспи. В дальние кочевья зовет тебя небесная птица — утренняя заря». Я вскакивала на ездового оленя и мчалась в горы. Эге-ге-ге!! Красная саранка, золотой корень, помогите девушке, скажите, где искать ей свою судьбу?

Огонь! Огненной стрелой ты скользнул от тучи к земле и красным тетеревом забился в ветках столетней лиственницы. Такой же огненной птицей забилось мое сердце, когда я впервые увидела Василия. Лесные жарки, горные маки — это искры, упавшие с горящего дерева, это радость влюбленной девушки. Они помогли мне найти свою судьбу. И здесь, в горах, я познала первую радость и боль любви.

Огонь! Я — женщина, хранительница очага. Огонь! Много добрых песен спела я тебе долгими зимними вечерами. Ты согревал мое жилище, ты отгонял ночь, а вместе с ней и недобрые думы. У меня родился сын. И первое, что он увидел на земле — огонь, который горел в моем чуме.

Далеко за горами, в той стороне, где злые духи на ночь гасят солнце, появился черный зверь. Я слышу, как стонет земля, как плачут дети. Я мать, и в каждой капле пролитой крови — моя кровь. Вот почему так больно моему сердцу, Похоронки — кровавый листопад войны. Они выбелили головы вдов и матерей. Но они не убили надежду. Надежда — белая птица земли. Ты, Огонь, горишь в небесной выси звездами, ты приходишь на землю северным сиянием, ты начинаешь день зарей. И тебя не убить.

Вася, когда ты уходил на фронт, тебе дали в руки винтовку. Она заряжена Огнем гнева матерей и жен. В этот грозный час над тобой взвилось Красное знамя — это Огонь любви к Родине. И ты его никогда не уронишь. Ты остановишь врага. Отцовской рукой вытрешь слезы детей. В первый день войны, в первом солдатском выстреле уже вспыхнул Огонь Победы.

Солдаты, вас ждут дома. Многие из вас погибли. Но вы вернетесь в горы, вернетесь птицами, весенними грозами, вернетесь девичьим смехом…»

Ятока опустила в костер ветку пихты. Пламя, шурша в потрескивая, поднялось над плитой, обдало горячим дыханием ее руки, лицо и стало медленно угасать.

Ночь набирала силу.

Глава IV

Матвей Кузьмич подъехал к устью речки Огневки и свернул к сенокосчикам. День был жаркий. По небу бродили одинокие тучки. Над горами нет-нет да и сверкнет бледная молния, пройдет минута — другая, и вполсилы, нехотя громыхнет гром. Тайга замрет в ожидании дождя, а он, точно балуясь, сыпанет узкой полоской над рекой, буйно прошумит и тотчас перестанет.

Парни в это время сметали последний зарод. Димка поставил к нему вилы, стряхнул с себя сенную труху.

— Обедать пора. А потом все переключаемся на косьбу.

Случайно он глянул на тропу и замер.

— Ты кого там увидел? — спросил Андрейка.

— Кажись, Кузьмич пожаловал. Его лошаденка.

Из-за колка на своей низкорослой косматой лошаденке выехал Матвей Кузьмич. Он был в пиджаке, кепке, кирзовых сапогах, из-за спины виднелся ствол ружья.

— Верно, Кузьмич, — подтвердил Вадим.

Парни вышли на скошенный луг. Матвей Кузьмич подъехал к ним, спешился.

— Молодцы. Во как за зиму вымахали, вас хоть сейчас в гвардию бери.

Матвей Кузьмич шагнул к Димке. Они обнялись.

— Да потише ты, медведь косолапый. Все кости переломаешь старику, — басил Матвей Кузьмич.

Потом он обнял Вадима и Андрейку, отвернулся, прокашлялся в кулак.

— Как там Семеновна поживает, Ятока?

— Да ничего.

— А Серафим дома?

— Дома, — кивнул Вадим.

Они все четверо зашагали к табору.

— Как рука у тебя, Кузьмич? — спросил Димка.

Матвей Кузьмич поднял руку с тонкими усохшими пальцами..

— Худовато, мужики. Сохнет. Однако жить можно.

Заметно постарел Матвей Кузьмич. Осунулось лицо, резко обозначились скулы. Глубже запали глаза. А в них тоска, она не проходила и когда он улыбался.

— Кузьмич! Говорят, ты в райком партии работать перешел? — спросил Вадим.

— Рука подвела, Вот и направили работать в райком партии инструктором. A участковым назначили мужика помоложе.

— Проезжал тут он раз, да мы в тайге были, не видели его, — сказал Андрейка.

— А как вы живете? Что в селе нового?

— Что сейчас ждать нового? — Димка нахмурился. — Весной погиб учитель Урукон, муж Хаикты.

— Это молоденькая черноглазая учительница? — уточнил Матвей Кузьмич.

— Во-во. Ее муж. Снайпер был хороший. Около сотни гитлеровцев уничтожил. Погиб случайно. Вышел вечером из землянки. Шальная пуля прилетела… И нет человека.

— Надо же, — вздохнул Матвей Кузьмич.

Пообедали. Кузьмич с Димкой спустились к речке, присели на берегу, закурили из одного кисета.

— Ты что-то редко мне пишешь, Васильевич?

— Все в тайге да в тайге. Дома бываю как в гостях, Как ваши сыновья воюют?

— Нет у меня больше сыновей, Васильевич. Осенью погиб на Кавказе Григорий. Зимой на Дону — Даниил.

Матвей Кузьмич положил руку на плечо Димке.

— Хоть ты меня не забывай. Получу от тебя письмо — на душе легче. Один ты у меня остался. Вместо сына. Для тебя, может, это чудно, непонятно. Так ты уж извини.

— О чем говоришь, Кузьмич.

— Ладно.

Матвей Кузьмич вытер ладонью глаза.

— Видно, стареть, паря, начал. — Он достал из пиджака карманные часы и подал Димке. — Это часы Михаила, Возьми.

— Да ты что?

— Бери, бери. Пусть останется у тебя память о сыновьях и обо мне.

— Спасибо.

Кузьмич встал.

— Мне надо поторапливаться. Вечером собрание будет, Всей бригадой приезжайте.

— Хорошо. Скажи маме, пусть баню затопит. У нас останавливайся.

— Серафим обидится. А попроведовать Семеновну с Ятокой обязательно зайду. До вечера.

И Матвей Кузьмич пошел к своей лошаденке, которая паслась недалеко от табора.

На закате и Димка со своей бригадой приехал в Матвеевку. Сенокосчиков уже поджидали. Они устроились на скамейках в ограде клуба. Валентина Петровна встала с переднего ряда, вгляделась в лица собравшихся.

— Все собрались? Товарищи, к нам приехал инструктор райкома партии Матвей Кузьмич Гордеев. Ему я и предоставляю слово.

Матвей Кузьмич неторопливо поднялся на крыльцо клуба, где стоял небольшой стол, кашлянул в кулак.

— Товарищи, все вы знаете, какой разгром учинила наша Красная Армия фашистам под Сталинградом. Но вот пятого июля фашисты начали новое наступление под Курском. Как сообщает Совинформбюро, за несколько дней уничтожено сотни вражеских танков и самолетов, выведено из строя большое количество солдат и офицеров. Наши войска на отдельных участках от обороны переходят в контрнаступление. Недалек тот день, когда начнется полное изгнание фашистов с нашей земли.

Немного помолчав, он продолжал:

— Товарищи, в ответ на наступление гитлеровцев трудящиеся нашего района решили собрать деньги и на них построить звено самолетов «Таежник». Думаю, жители Матвеевки не останутся в стороне. Если кто желает высказаться, пожалуйста.

В последнем ряду встал Димка.

— Можно мне, Кузьмич?

— Говори. Только сюда проходи.

Димка, смущаясь, прошел к крыльцу, но подниматься не стал.

— Мы вот с Андреем и Вадимом посоветовались. И берем обязательство: осенью, когда наступят холода, добыть десять сохатых и мясо сдать в фонд обороны. А деньги от пушнины, которую мы добудем осенью, все передадим на строительство звена самолетов «Таежник».

— Еще кто будет говорить?

Встала Валентина Петровна.

— Я думаю, что мы отдадим все до копейки на строительство самолетов. А еще, товарищи, мы соберем и отправим к осени несколько посылок теплой одежды для бойцов Красной Армии. Во главе с Ятокой наши женщины с самой весны заготовляют лекарственные растения. К концу месяца мы закончим заготовку и вышлем их в Карск в военный госпиталь.

— Дорогие товарищи, я знал, что вы не будете в стороне. А теперь разрешите мне выполнить поручение райкома партии и райисполкома, — снова заговорил Матвей Кузьмич. — За два прошедших охотничьих сезона ваши таежники доказали, что они — одни из лучших в районе. Особо отличилась Ятока. Она сама охотилась, учила парней, шила теплую одежду для фронтовиков. За героический труд Указом Президиума Верховного Совета СССР Ятока награждена орденом Трудового Красного Знамени.

Матвей Кузьмич посмотрел на Ятоку, которая сидела, в последнем ряду.

По поручению райкома партии и райисполкома разрешите мне вручить ей орден.

— Иди, Ятока.

— Однако, какая-то ошибка вышла. Есть охотники лучше меня.

— Никакой ошибки, Ятока.

Матвей Кузьмич приколол к ее платью орден. Пожал руку Ятоке.

— От души поздравляю тебя.

Ятока хотела что-то сказать, но махнула рукой и пошла на свое место. Бабы и парни громко хлопали. А Матвей Кузьмич продолжал:

— Ценными подарками награждаются охотники: Дмитрий Воронов — малокалиберной винтовкой, Андрей Фунтов — отрезом на брюки, Вадим Зарукин — сапогами. Каждый из них удостоен значка «Победитель в социалистическом соревновании среди охотников».

После собрания бабы обступили Ятоку, — рассматривали орден.

Димка, Андрейка и Вадим стояли в окружении парней. Вовка Поморов держал тозовку и вслух читал гравировку на стволе: «Лучшему охотнику среди молодежи Дмитрию Воронову от райкома партии и райисполкома. 1943 год».

Димка, счастливый, рассматривал на своей груди значок, который очень походил на гвардейский.

Глава V

Севокосчики еще не управились со своими делами, задождило. Целый месяц висели над горами тучи. Земля набухла. Вздулись речки, помутнели, через них ни пройти, ни проехать. И только в конце августа, когда лес прихватили первые утренники, унесло тучи и на землю хлынула легкая осенняя теплынь. А от села к селу понеслась тревожная весть: в низовьях Муякана не родились ягода и кедровый орех, голодные медведи в поисках пищи бродят по всему Междуречью, Два шатуна в Юрово напали на стадо и задавили корову. А в верховьях Каменки медведь подкараулил рыбаков и с берега кинулся к ним в лодку. Но прыжка не рассчитал, упал в реку, это и спасло рыбаков.

Димке опять пришлось заряжать ружье пулей и ямщичить. Вчера он отвез почту до Громового полустанка, здесь подождал Любу и теперь возвращался с ней в Матвеевку. День выдался светлый, безветренный. На тропу бесшумно падали листья, нехотя осыпалась хвоя с лиственниц.

— Сохатить когда уходите? — спросила Люба.

— Уже рев начался. Через неделю в тайге будем.

Люба была задумчивой, грустной.

— Люба, ты не заболела? — с тревогой спросил Димка.

— Да нет. Не обращай внимания.

Перед деревней у Матвеевой горы Димка спешился.

— Поговорить, Люба, надо.

Люба легко спрыгнула с седла и села на увядающую траву на берегу реки. Димка привязал лошадей к деревцу и опустился рядом.

— Что с тобой, Любушка? — Димка хотел привлечь ее к себе, но она отстраняла его руку.

— Не надо, Дима. Больше мы с тобой не увидимся. Я теперь в низовье Муякана ездить буду и в Карск.

— Никакого низовья! Слышишь? — решительно заявил Димка. — Сейчас приезжаем, и я дома заявляю, что мы женимся. Ты увозишь почту до Юрова, сдаешь ее, рассчитываешься и возвращаешься.

Люба сорвала травинку и покачала головой.

— Нет, Дима. Я почти на четыре года старше тебя. Вот кончится война, уйдешь служить. Вернешься. Мужчина в самом соку. А я уже старуха. Тебе надо будет перед девчонками покрасоваться, а тут я па шее. И возненавидишь ты меня.

— Люба, да ты в своем уме? Тебя возненавидеть…

Димка сделал движение к Любе, но она снова отстранила его.

— Зачем мне такая жизнь? Да и не люблю я тебя, Дима, — сказала, а самой хотелось кричать: «Как же жить-то без тебя буду?»

— Не любишь? А как же понять все, что было между нами?

— Прости меня и забудь все.

Димка опустил кулак на колено.

— Приедем, запру тебя в амбар и никуда не выпущу.

— А как же ты мужу моему в глаза потом посмотришь?

У Димки побелело лицо.

— Он же погиб?

— Ходят слухи, что живой, — шла напролом Люба.

— Я перед ним не виновен, — после некоторого молчания, выделяя каждое слово, проговорил Димка. — И теперь тем более никуда тебя не пущу. Не воровал я его любовь. А коли так случилось, разберемся.

— Прости, Дима. Про слухи о муже я наврала.

Димка с укором посмотрел на нее.

— Что же я тебе плохого сделал?

— Вот видишь, какая я злая. И обманывала тебя, что люблю.

— Не верю.

— Правда, Дима. Ты не убивайся. У тебя есть Лена. Она любит тебя, она простит тебе все. И женой она тебе будет верной.

Люба представила Димку с Ленкой вместе, ревность больно скребанула сердце. А Димка все еще не мог поверить, что это все говорит его Любушка.

— Люба, ты не в настроении и не знаешь, что говоришь.

— Нет. Прощай. Не поминай лихом.

Люба встала и пошла к лошади. Через Матвееву гору ехали молча. На окраине деревни Димка остановил лошадь.

— Люба, я сейчас маме и бабушке объявлю, что мы женимся.

— Нет, Дима. Я уезжаю и — насовсем.

Димка не верил словам Любы. У почты развьючил лошадей, занес в помещение переметные сумы. В коридорчике ему дорогу преградила Люба.

— Дима, может, на прощанье скажешь что-нибудь?

Димке хотелось подхватить ее на руки и на виду у всей деревни пронести до дому. Но он молча прошел мимо. Привел лошадей домой. На крыльце его встретила Ятока.

— А мы тебя вчера вечером поджидали.

— В верховьях почту задержали.

— Однако, што Любу чаевать не позвал?

Димка ничего не ответил. Ятока бросила на него быстрый взгляд и ушла в дом. Димка расседлал одну лошадь, отнес седло на предамбарник и сел. Что делать? В голове все перемешалось. В душе кипела обида. «Ну и шут с ней», — подумал Димка. Унес ружье в амбар. Вторую лошадь пока расседлывать не стал. Пошел в дом.

— Как съездил, внучек? — встретила его Семеновна.

— Нормально.

— Лошадей-то отвел?

— Пусть отдохнут немного.

К Димке подбежала Маша. Он подхватил ее на руки, вынул из кармана кедровую шишку.

— Это тебе зайчик послал.

— Мама, гляди, что мне зайчик послал, — радовалась Маша.

— Однако, какой хороший зайчик.

— Бабушку-то без меня слушалась?

— Слушалась, — ответила Димке Маша, а сама хитровато покосилась на бабушку.

— Такая егоза, не приведи господь. Вчера запутала моток пряжи, кое-как потом я за вечер распутала.

— Ай-яй-яй, — покачал головой Димка.

Маша соскользнула с Димкиных рук.

— Иди поешь, я в кути собрала, — позвала Димку Ятока.

— Сейчас, умоюсь.

Димка вышел на крыльцо. Лошадей у почты уже не было. Потемнело у Димки в глазах. Он быстрыми шагами подошел к Соколу и вскочил в седло. Вихрем вылетел из ограды и помчался к поскотине. Выехал за изгородь. Всадники за поскотиной уже подъезжали к кустам. Димка огрел коня плеткой, тот пошел махом. Ветер ударил в лицо. Навстречу побежала желтоватая тропа.

Люба с Андрейкой остановились.

— Димка, — удивился Андрейка. — Что там? Не беда ли какая?

Димка осадил коня перед Любой.

— Выходи за меня замуж!

— Нет, Димка. Все.

— Эх, ты…

Он взмахнул плеткой. Острая боль обожгла руку Любы выше запястья. Димка повернул коня и помчался к деревне. Люба прижала рубец к щеке и заплакала.

Дома Димка не находил себе места. Вечером зашел к Вадиму. Серафим Антонович уплыл рыбачить. Лариса убиралась в кути.

— Ты что это темнее тучи? — поинтересовался Вадим.

— Слякоть на душе.

Из кути в черном платке вышла Лариса.

— Как не будет слякотно. Поди, на всю осень расстались.

— Тебе до всего дело, — осуждающе оборвал сестру Вадим.

— Нянюшка, а не найдется ли у тебя чего-нибудь для мужского сердца? — спросил Димка.

— Ой, Димка… — покачала головой Лариса.

…Над селом сгустились сумерки. Димка, пошатываясь, шел берегом реки. «Ну и шут с ней», — время от времени повторял он. Напротив школы Димка набрел на Хаикту. Она несла воду.

— Хаикта? Здравствуй. Тебе дня не было за водой сходить?

— Да вот с ребятами на луга проходили.

— Дай помогу. — Димка взял ведро, пошатнулся.

— Дима, ты, никак, пьяный?

— Ерунда.

Димка принес воду.

— Теперь давай пить чай, — пригласила Хаикта.

— А что-нибудь серьезней найдется?

— Найдется.

Хаикта поставила на стол бутылку вина. Димка сам наполнил чашки.

— За тебя, Хаикта.

— Спасибо, Дима.

После выпитого вина Хаикта раскраснелась.

— Дима, что у тебя на душе?

Димка обнял Хаикту.

— А ты меня можешь полюбить?

— Ты какой-то чудной сегодня… Ложился бы спать.

Один Андрейка видел, как Димка ударил плеткой Любу. Остаться бы этой истории тайной почтовых дорог. Так нет, не успели Андрейка с Любой доехать до полустанка, а деревня уже вся знала. Девчонки с азартом передавали эту историю друг другу, весело и беззаботно смеялись. Старухи качали головами и осуждающе ворчали: «Ох, варнак. В жилах-то у него шаманская кровь. От него всего ожидать можно». Молодые солдатки с явным любопытством посматривали на Димку: они-то знали цену этому безумному мужскому буйству.

К концу дня слухи дошли до Ленки. Она злорадно подумала: «Так тебе и надо». А в душе шевельнулась ревность: «Нашел за кем гоняться, за бабой…» И в то же время холодным лесным светлячком загорелась надежда: нет, не зря проводил он ее плеткой. Ленка долго бродила возле реки, ушла до кривуна. Здесь о берег бились волны, падали с берез отгоревшие на ветру листья. Осень. Ленке казалось, что стоит им с Димкой только объясниться, и все будет хорошо. Как можно ее, Ленку, не любить, когда она готова за него пойти хоть на костер. Этого она не могла понять.

От кривуна Ленка возвращалась уже по темноте. Подошла к школе, увидела Димку с Хаиктой. Они прошли от нее в нескольких шагах и не заметили. Ленка присела на угоре, решила подождать Димку. А ночь густела. Над протокой, посвистывая крыльями, стремительно пролетали табунки уток. За рекой, в предгорье, охраняя от соперников важенок, время от времени басисто хрюкал дикий олень. Ленке стало холодно. Она оглянулась на домик, где жила Хаикта. В это время в окне погас свет. Ленка встала в надежде, что сейчас хлопнет дверь и выйдет Димка. Дверь не хлопнула. Димка не вышел.

Ленка шла точно слепая, ничего не видя перед собой.

Глава VI

Димка шел мягкой таежной походкой, которая вырабатывается у охотников годами: под ногами ветка не треснет, сухой лист не зашуршит, мелкий камешек с места не сдвинется. С каждым пройденным метром в лесу становилось светлей. Вот на востоке под кипящим заревом показалась кромка солнца, небо налилось густой синью. И все вокруг ожило: послышался перестук дятлов, в распадке просвистели снегири, в колке закаркали кедровки.

По звериной тропе все дальше в хребет уходил к старой гари Димка. Осенние ветры смахнули листья с берез и осин, только кое-где все еще желтели лиственницы. Где-то впереди бежали собаки. Уже неделю жили Димка, Андрейка и Вадим на Громовом полустанке, охотились на сохатых. Андрейка с Вадимом завалили двух зверей, а Димке не фартило: один раз настрелял мимо, торопился, а потом как заколодило: найдут собаки сохатого, остановить не могут, угонят, Жаль, Ушмуна нет, умел тот облаять зверя: точно заворожит своим голосом, как привяжет его.

Ложбина, по которой шел Димка, расширилась, сырой лес оборвался, и он оказался на хребте. Когда-то здесь бушевал огонь, пламя за десяток верст видно было. Хорошие леса здесь были, все больше кедрачи. А теперь нарос березняк да осинник. Среди этого мелколесья по всему хребту брели обгорелые пни со скрюченными сучьями, точно черные души лесных грешников. На зольной земле бурно разросся голубичник. Убитый утренниками, лист его почти весь осыпался, и на голых ветках висела крупная рясная ягода, от которой все было синё. Вот оно — приволье для медведя и птицы! Димка набрал полную горсть голубицы и высыпал в рот. Настывшая за ночь ягода была сладкой и душистой.

«Где же собаки?» — подумал Димка. Тут на медведя наткнуться— раз плюнуть. А Димке встречаться с ним не хотелось: уж больно серьезный зверь. Да и в этой чаще при нужде укрыться негде. И сохатые должны быть: корма много. «Зимой надо заглянуть сюда, — думал Димка. — Вот сколь осинника».

Из леса вылетел табунок глухарей. Черные птицы летели низко. Димка сдернул с плеча ружье просто по привычке. Оно пулей заряжено. Да и стрелять нельзя, зверя испугать можно. Глухари опускались все ниже и ниже, выбирая поляну для кормежки. Они уже подлетали к высокому пню с обломанным суком, который выделялся на всей гари. Вдруг возле пня птицы взмыли в небо.

Димка насторожился. Кого они испугались? И в это время от пня донесся лай Чилима. Залаял он сипло — видно, пробежал много, одышка перехватила горло. Послышался лай Юлы и Дымка. Вслед за лаем до Димки докатался мощный утробный звук, треск и стук копыт. «Сохатый, собак гоняет», — тревожная радость охватила Димку. Он поправил понягу, на которой были привязаны топор и котелок с продуктами, и пошел на лай. Мир перестал существовать для Димки. Он слышал только лайку. Верно, спокон веков вершиной охотничьего мастерства считается промысел медведя, где требуется от человека бесстрашие и удаль, но и сохатого завалить — дело не простое: ноги у него длинные, а тайга большая.

Набежал ветер. На березках качнулись одинокие листочки. И вдруг лай собак оборвался. Димка замер. От напряжения в ушах звон. Неужели ушли? Нет. Снова издалека донесся лай Чилима.

Полдня Димка мерил хребты. От пота насквозь промокла телогрейка. Ушли сохатые и собак за собой увели. Димка вышел к реке. До полустанка километров двадцать. Надо чай сварить. Может, и собаки подбегут. Димка наклонился собрать сухих веток для костра и замер: собаки лаяли за рекой, их голоса доносились то четко, то еле слышно. Димка лег на землю, прислушался: лают за рекой.

До чая ли тут? Река. Брода поблизости нет. Димка стоял возле высокого толстого пня. Нажал на него плечом — пень упал: подгнил снизу. Скатил его к воде, приволок из леса сухую валежину. Эти два бревешка связал прутьями, получился плот. Встал на него с шестом… Пень и валежина просели, но не потонули. Через несколько минут Димка был уже на другой стороне.

И опять тайга. От реки к борам раскинулась широкая низина. Желтой периной лежит толстый мох. То здесь, то там темнеют чахлые ели. Идти трудно: ноги проваливаются в мох почти по колено, внизу хлюпает ледяная вода. Сейчас бы упасть и не шевелиться. Но нельзя. Надо успеть засветло добраться до собак. Только будут ли сохатые ждать? Им перемахнуть через хребет ничего не стоит.

Наконец ступил на твердую почву. Вытер пот с лица и прислушался: лают собаки напористо, с азартом. Димка сорвался с места. В голове одна мысль: «Только бы не ушли». Вышел на звериную тропу. Идти стало легче. А вот и следы, свежие: один длинный и узкий, а второй короткий, широкий, почти квадратный. Бык с маткой. Судить по следу — бык матерый.

Лай все ближе и ближе. Сохатые стоят на закрайке соснового леса в мелколесье. Димка подошел к ложбинке, остановился возле валуна. Собаки учуяли его, залаяли еще азартнее. Димка пробрался к сосенкам. Выглянул из-за них. Шагах в тридцати стояли сохатые. Матка небольшая, а бык, как зарод. Грудь широкая, черная. Над головой две огромные лопаты, на них по двенадцати отростков. Шутки с таким зверем плохи, если кинется, добра не жди. Собаки и те лают с почтительного расстояния.

Димка поднял ружье, выстрелил матке под лопатку. Выстрела он почти не слышал, только толчок в плечо ощутил. Димка ждал, что матка упадет, а она бросилась в бор на чистое место, бык за ней. Димка перескочил от сосенок к валуну и выстрелил матке вдогонку. У матки на всем бегу вдруг подломились ноги, и она упала. Бык остановился и ударил се копытом. Димка выдернул затвор. Гильза не вышла: раздуло. Он выхватил нож из ножен и выковырнул гильзу. Поднял глаза и обмер: разъяренный бык черным вихрем мчался на него. Вот она какая, смерть. Димка бросил взгляд на сосенки. Не спасут: бык переломает их, как спички. А зверь опустил голову, чтобы поднять охотника на рога. И только тут Димка увидел рытвину, упал в нее, обо что-то больно ударился боком. И тотчас над ним пролетела темная тень, посыпалась земля, страшный удар рогов обрушился на валун. Затем над рытвиной показалась губастая пасть, из которой вырвались глухие, утробные звуки такой силы, что у Димки от страха зашлось сердце. Димка прижался ко дну рытвины. На рогача насели собаки. И он кинулся за ними. Димка вскочил, зарядил ружье, выстрелял. Бык вздрогнул и опять кинулся на выстрел. Димка распластался на дне рытвины. Снова всю ярость свою сохатый обрушил на валун. Бил так, что только треск стоял. С губ его хлопьями падала кровавая пена. Вдруг у него подломились ноги, но он встал, шатаясь побрел к матке. Медленно подошел к ней, подцепил рогами, издал мощный крик, похожий на стон, и рухнул на землю.

Димка ободрал туши, разложил мясо студить. А тут уже и ночь. Обхватив колени руками, он смотрел на костер. В двух шагах от него, свернувшись калачиком, спал Чилим. По другую сторону костра, положив голову на передние лапы, лежала Юла, а рядом с ней Дымок. А костер то разгорался, то ослабевал. Димке вспомнилась Люба, Как-то они приехали на Громовой полустанок. Солнце еще не закатилось. «Махнем до Тальцев», — предложила Люба. Попили чаю и выехали. Беда догнала их у речки Глубокой поздно вечером. Речка так себе, даже в весеннюю распутицу по колено глубиной. Но зато берега крутые и глинистые. Любин конь стал подниматься, поскользнулся, подпруги лопнули, и Люба вместе с седлом упала навзничь в ручей. Димка вынес ее на руках, положил на мох, развел костер и напоил чаем. Люба пришла в себя, взяла Димкину руку, прижала к щеке: «Мой добрый лесной дух». И вдруг, не люблю. Одиноким себя чувствовал Димка в тайге, не радовала даже охотничья удача. Что толку в такой жизни, если тебе некого обогреть, негде согреть и свою озябшую душу?

Из-за распадка донесся визгливый крик медвежонка. Видимо, медведица за что-то наказывала пестуна. Собаки вскочили и залаяли в темноту. Ночь наполнилась тревогой.

— Будет вам, — прикрикнул Димка. — Отсыпайтесь. Завтра путь у нас длинный. Может, опять потрафит на сохатых. Удача, как и несчастье, в одиночку не ходит.

Собаки еще полаяли, вернулись к костру и улеглись на свои места. Димка подшуровал костер, сел. Навалилась усталость: за день находился. Вспомнил, как догнал Любу за поскотиной. Но вот из темноты ночи на него глянула доверчиво Хаикта. И ему стало совестно.

— Свинья, — Димка с силой опустил кулак на колено.

Глава VII

Днем все еще ярко и ласково светило солнце, но ночами уже примораживало, на озерах и в заводях на реке появились забереги. А из-за хребтов нет-нет да и дыхнет сырой холодный ветер, пахнущий снегом. Улетали запоздалые стаи уток и гусей. Их крики в ночной тишине были тревожными и печальными, как стон, как горький плач разлуки. Бабы выходили из домов и подолгу смотрели в холодное звездное небо.

Не торопились покидать родные места только лебеди. Каждый день, ровно в полдень, они пролетали низко над деревней на заречные озера. Лебеди ворожили долгую и теплую осень. Ленка подошла к окну: пора лебедям появиться.

И верно, за поскотиной над островками леса показалась цепочка белых птиц. Вот они уже над крышами домов. Взмахи их крыльев плавные, неторопливые. Ленке вспомнилась Огневка, раннее утро. Они с Димкой у костра смотрят вслед улетающим лебедям. Неужели это никогда не вернется?

Вошла Надя. В руках у нее тазик с мясом.

— Парни приплыли, — поставив тазик па холодную железную печку, сообщила Надя. — Двенадцать сохатых добыли.

«Вернулся». — У Ленки против воли замерло сердце.

— Выделили немного мяса для интерната и учителям, — продолжала Надя. — Солдатским семьям раздали осердия, брюшину, головы и ноги. И за это спасибо. Остальное все сдали на склад. Как только станет река, отвезут в город, в фонд обороны.

— А охотникам-то выделили?

— Нет. Для них бычка в колхозе забили. Помнишь, который ногу летом сломал? По куску достанется. А там что-нибудь спромышляют.

Назавтра в клубе состоялось общее колхозное собрание. Ленка сидела в последнем ряду. Андрейка с Вадимом — в переднем, а Димки не было. «Нет — и нет. Мне-то какая печаль?» Ленка старалась быть равнодушной, но невольно косилась на дверь.

На сцену поднялась Валентина Петровна.

— Товарищи! Прежде всего огромное спасибо Васильевичу, Вадиму и Андрею. Они сдержали свое слово. Несколько тонн мяса — это добрая помощь бойцам. А они гонят фашистов с нашей земли, освобождают города и села. И недалек тот день, когда наступит долгожданный мир. Но враг еще силен. И нам придется положить немало сил, чтобы добить его. Наше с вами оружие — пушнина. И чем больше будет этого оружия, тем быстрей мы добьем врага, тем быстрее вернутся наши сыновья, отцы, мужья, братья. План по промыслу пушнины большой. Придется досыта померзнуть у костров. Вы уж простите меня, парни: надо! Кончится война, отдохнем все.

После собрания Ленка прошла мимо дома Димки и столкнулась с Ятокой.

— А ты што, Лена, к нам не заходишь? Совсем нас забыла.

— Да все некогда. А Дима дома? — осмелилась спросила Ленка.

— Нету его. У нас за Семиным полем сено, пошел» городьбу поправить. Еще осоку на подстилку корове косить будет. Завтра только придет. А ты заходи. Я воды принесу, чай варить будем.

— Спасибо. В другой раз зайду.

Семино поле широкой полосой тянулось между колками. За полем под леском стояло небольшое зимовейко. В нем раньше жили пахари. За последние годы зимовейко одряхлело. Димка вымел мусор из него, принес веток ельника и пихтача, застлал ими пол. На пары настелил толстый слой мха и укрыл холстиной. В зимовейке сразу стало свежо, запахло лесом,

Димка затопил печку. Его удивило, что печка была выложена не вдоль стены, как обычно, а наискосок — от дверей в передний угол. От открытой дверцы, как от костра, светилось все зимовье.

— Вот это да! — восхитился Димка. — Всю ночь обдирай белок, заряжай патроны — и лампы не надо. Такую печку надо выложить в зимовье у Орешного ключа.

Димка вскипятил чай. Залаяли собаки. Кого еще там нелегкая несет? Последнее время ему хотелось быть одному. Димка вышел из зимовья.

— Чилим, да ты что, не узнал меня? — донесся голос Ленки. Собаки перестали лаять.

При встрече с Ленкой Димка постоянно испытывал неловкость, поэтому избегал ее. Услышав Ленкин голос, растерялся. Как с ней вести себя? На тропе появилась Ленка. Она была в телогрейке и платке, в руках — ведро с брусникой.

— За ягодой ходила, да вот припоздала, — на недоуменный взгляд Димки ответила Ленка. — Ты что тут делаешь?

— Скоро промысел. Отдохнуть немного решил.

Ленка посмотрела на голубой дымок над зимовейком.

— А меня пустишь обогреться?

— Да ты что, заходи. Я как раз чай сварил.

— Как у тебя хорошо здесь, уютно.

Ленка сняла телогрейку, платок, поправила волосы.

— Ужинать будем?

— Давай. У меня тут харчишки есть, — Димка с нар взял холщовый мешок.

— Я тоже на всякий случай кое-что прихватила. Пирожки из черемухи. Грибов жареных. Ты же их любишь.

Димка с благодарностью посмотрел на Ленку.

— Спасибо. А у меня шашлык есть из бычьей печенки. Жирный. Во рту тает.

— Пойдет.

Ленка разложила еду на столике, налила в кружки чай.

— Садись.

Они сидели рядом на нарах. А от печки ярким заревом лился свет.

— Намучились на охоте?

— Всякое было. Где лошади не могли пройти, на себе мясо таскали. У меня до сих пор спина и плечи болят.

Поужинали. Ленка вышла на середину зимовейки. Облитая светом от печки, она стояла в розовом тумане. Пальцы ее быстро пробежали по пуговицам, и платье медленно сползло с плеч.

— Скажи, Дима, чем же я хуже Любы?

Ленка старалась сказать эти слова бодро, с вызовом, но голос дрогнул. Димка порывисто встал…

Над лесом взошла луна. Она облила бледним светом горы, высветила зимовейко, через озеро перекинула дрожащую дорожку. Тропы, присыпанные листвой и лиственничной хвоей, заструились золотистыми ручейками. А в зимовейке в печке, прислушиваясь к тихому шепоту Димки с Ленкой, чуть теплились угольки.

Глава VIII

Лебеди действительно наворожили затяжную теплую осень. В середине октября выпал первый снег, прикрыл землю, а потом установились звонкие светлые дни. Такая погода для охотников — благодать. Дни длинные, ночи теплые Но, как говорится, у костров сон короткий. Появилась возможность заглянуть в самые дальние угодья. Одно было плохо: медведи в берлогу не залезали, душно там было, спали наверху. Собаки натыкались на них, поднимали. Медведи уходили. В поисках тихих мест медведи нередко пересекали охотничьи тропы. Парни страху натерпелись: попробуй угадай, шатун это или добрый зверь, который просто меняет лежку.

Но пусть белка хоть всю зиму гайна не делает, а морозов не миновать. В конце ноября запуржило: целую неделю бесновались ветры, валил снег. А потом грянули такие морозы, что деревья не выдерживали, лопались. Но охотники каждое утро уходили в горы. К концу февраля снег был почти в пояс. Через тугие заносы даже молодняк пробраться не мог. Здесь и давили сохатых волки, росомахи и рыси.

В такой вот февральский день возвращалась Ятока домой. Всю осень она провела в тайге. С Машей водилась Семеновна и Славка, помогала им тетя Глаша. Ятока заглянет в деревню на день-два и уходит то в одно, то в другое зимовье. Парни ждали ее, ждали, как доброго лесного духа.

Ятока, горбясь под тяжелой понятой, устало спускалась с Матвеевой горы. Под ногами так же устало поскрипывали лыжи. Сегодня по бездорожью она прошагала верст пятьдесят. Ныли плечи, покалывало поясницу. Пудовым казалось ружье. Впереди за лесом показались дома. Заканчивается еще одна тяжелая тропа. Ятока вышла на дорожку, пробитую в снегу к кладбищу. На ней следы, присыпанные снегом. Смутная тревога шевельнулась под сердцем. Подумала: «Не бабушка ли ходила? Все ли ладно дома?» Сняла лыжи, заторопилась. После лыж дорога казалась каменной.

Лес оборвался. Деревню не узнать. С крыш свисает толстый мохнатый снег. Кругом бело. Лишь кое-где виднеются серые узкие полоски стен с окнами. От этого снежного безмолвия веяло холодом. Безлюдно. Только курчавые столбики дыма над крышами говорили, что жизнь в деревне не погасла.

Ятока шла по угору, Юла — впереди. Хорошая собака из нее получилась, даже возле дома не бросит охотника.

С угора к реке сбегали тропы — рыбаки пробили. Одна тропа возле проруби уходила в заречье. Ятока скользнула по ней взглядом: кто-то в прибрежных кустах ставил петли на зайцев. «Раз люди пропитание себе добывают, однако, живут». — отметила про себя Ятока.

Она вошла в ограду, где от калитки к крыльцу, а от крыльца к амбару и скотному двору были в снегу проложены неширокие коридоры. Юлька кинулась в сени и, гавкнув несколько раз, стала скрестись в дверь. Дверь распахнулась, в ней показался Славка.

— Юлька, — он потрепал ее по загривку и сбежал с крыльца. — Здорово, — по-мужски, сдержанно поприветствовал Ятоку.

— Здорово, Слава.

Славка принял от Ятоки лыжи и ружье.

— Однако, как живете? — снимая понягу, спросила Ятока.

— Ничего живем.

Славка отнес лыжи и ружье на предамбарник, вернулся и решил занести понягу. Взялся за лямки, а поняги не поднять.

— Ого-го.

— Дай я сама занесу.

Ятока переступила порог дома, К ней бросилась Маша:

— Мама пришла!

Семеновна стояла, спрятав руки под фартук. Ятока положила понягу с грузом, сняла парку и подхватила Машу на руки.

— Совсем большая без меня стала.

— А я бабушку слушалась, помогала ей.

— Не простуди девчонку, — предупредила Семеновна Ятоку.

Ятока поставила Машу на пол, сняла платок, потерла озябшие руки и глянула на Славку.

— Как учишься?

— Двоек нет.

— Бойко читает. Стишки рассказывает, — с материнской гордостью рассказывала Семеновна. — Бабы одолели, заставляют письма писать на фронт.

Ятока провела рукой по волосам Славки.

— Однако молодец. От Васи ничего нет?

— Нет, — вздохнула Семеновна. — Послезавтра почта прийдет. Может, будет весточка.

Ятока развязала понягу, достала несколько кедровых шишек и подала по одной Маше со Славкой.

— Это вам белочка прислала.

— Ой, какая хорошая белочка, — хлопала в ладоши Маша, черные глазенки ее светились от счастья. — А зайчик тоже гостинцы прислал?

— Однако, не помню, посылал зайчик гостинцы или нет?

— А ты вспомни, хорошо вспомни.

Маша от нетерпения подпрыгивала. Славка, сдержанно улыбаясь, поглядывал то на Машу, то на Ятоку. Ему нравилась такая игра. Она каждый раз повторялась, когда приходили из тайги Ятока или Димка. Да он и сам сходит на часок в лес посмотреть петли, а потом устраивает с Машей и Анютой такое же представление.

— Какая же ты, мама, забывчивая, — изнемогает от нетерпения Маша.

— А, вспомнила, — спохватилась Ятока.

Она склонилась над понятой, достала баночку леденцов, Ятока их с лета берегла для такого случая.

— Спасибо зайчику. — Маша с подарками кинулась и Семеновне. — Бабуся, бабуся, ты погляди, че мне прислали зайчик и белочка.

— Ох ты стрекоза. А про Анюту не забыла?

— Пошто забуду?

— Как там парни? Здоровые?

— Здоровые. Белок много добыли. Димка почти семьсот штук взял. Медведя спромышлял.

— Один?

— Один. Ленивый медведь попался. Берлогу рыть не стал. Лег под корни вывороченного дерева. Дима глухаря на дереве стрелил. Тот упал прямо на медведя. Зверь и вздыбился. Дима не растерялся, успел пульный патрон зарядить.

— Второй год медведя добывает. К добру ли это? — забеспокоилась Семеновна.

— А я крючья ставил. Пять налимов поймал, — рассказывал Ятоке Славка.

— Наживу где брал?

— Дедушка Дормидонт ловит корчагой гольянов на озере и всем раздает. А дядя Серафим крючки сковал, в каждый дом по десять штук выделил.

— Все бабы крючья ставят, — пояснила Семеновна.

— А я еще четыре зайца поймал. И кабарожку подстрелил.

Ятока с нежной улыбкой взглянула на Славку.

— Однако, в нашем доме на одного охотника больше стало.

Славка с гордостью посмотрел на Семеновну. Она не пускала его петли ставить, боялась, что обморозится.

— Я пойду, Анюте гостинцы отнесу, — заторопился Славка.

— И Глаше скажи, пусть идет чаевать, — попросила Семеновна.

— Ладно, скажу.

— И Юльку покорми, голодная она, — подсказала Ятока.

В дверь вошла Ленка.

— А, Лена. Проходи, садись, — радушно пригласила Ятока.

Ленка глянула на свои старенькие торбоса из оленьего камуса.

— Наслежу я вам.

— Теперь че же, на голове ходить-то? — возмутилась Семеновна.

Ленка присела на диван.

— Мать-то че не заходит? — спросила Семеновна.

— Куда ей ходить? С утра до вечера в интернате. А ты, Ятока, как поохотилась?

— Худая сейчас охота. Холод. Дни короткие. Белка только высунет нос из тайна и опять спрячется.

— У ребят была?

— Была. На днях все выходить из тайги будут.

Ленка еще немного посидела и засобиралась уходить.

— Обожди маленько. — Ятока вынесла из кути берестяной чумашок, в котором лежали куски мяса и синеватый брус сала.

— Дима медведя добыл. Это гостинцы вам.

— Спасибо, Ятока.

— К Жене загляни. Скажи, пусть забежит к нам.

— Ладно.

Дома Ленка зажгла лампу, затопила печку, поставила мясо. Унесла корове пойло. И только после этого разделась и присела у печки. За день намерзлась. Устала. Железная печка на боках раскалилась и обдавала Ленку ласковым теплом.

Почти четыре месяца не видела она Димку. Семино зимовье не выходило из головы. Что думает теперь о ней Димка?

Глава IX

В гору между деревьев уползала лыжня. Димка приостановился и снова потащил нарту. Каждый шаг давался с большим трудом. Следом за ним такие же нарты, на которых лежали пушнина, постель, одежда и медвежатина, тащили Вадим с Андрейкой.

Вот уже третий день парни выбирались из тайги. Хорошо хоть Ятока лыжню проложила, а то по целику хватили бы горя. Две ночи коптились у костров. На сорокаградусном морозе не до сна. Дремали сидя. Спасались от холода чаем. Вышли сегодня еще до рассвета. Надеялись, что пойдут по горной речке, легче будет. А речка закипела, наледь пустила. Пришлось стороной пробираться, по ерникам. А по ним в без нарты жизнь проклянешь.

Вымотались парни.

Наконец перевал. Димка сделал несколько шагов по ровному месту, снял с груди лямку, вытер шапкой с обветренного лица пот. Дрожали руки, ноги, в голове стоял гул, Медленно подошли парни.

— Перекур, — сказал Димка.

Андрейка опустился на нарту и только потом снял лямку. Вадим распрямился, повел плечами, посмотрел в покать.

— Чертова гора. Чтоб ей рассыпаться.

Впереди в прогалины леса виднелись дома и белела река. От деревни донесся лай. Не верилось, что почти добрались до дома. Димка посмотрел на солнце. Холодным блестящий кругом висело оно над вершинами хребтов.

— Еще успеем баню истопить.

— А я хочу только спать, — вяло проговорил Андрейка,

— Кажись, Красная Волчица свою стаю провела, — Вадим вглядывался в следы поперек лыжни.

— Нет, — мотнул головой Димка. — Собаки из деревни бегали. Пока охотники в тайге, Красная Волчица не вернется. Давно я мечтаю поглядеть на нее, да все случая нет.

— Ушлая. Ее голыми руками не возьмешь.

— По такому снегу отец в молодости сохатых догонял. А у них ноги подлинней, — не без гордости сказал Димка.

— Старики пожилистей нас были, — заметил Вадим.

— Это верно, — согласился Димка и надел лямку. — Андрей, дотянешь до дому?

Андрейка нехотя встал.

— Надо дотягивать.

Но под гору идти оказалось не легче. Нарта накатывалась на лыжи и мешала шагать. Андрейка дважды падал, клял нарту и тайгу. Димка с Вадимом молча ждали его и снова шли впереди.

На окраине деревни парней встретил Славка. Он был на лыжах. На плече ружье.

— Не медведя ли промышлять собрался? — улыбнулся Димка.

— Третий день вас встречаю. Баню истопил.

— Ну, молодец, — похвалил Димка. — Помоги Андрею.

После бани сон туманил мозг Димки. Перед глазами то пылали костры, то парили речки, то тянулась бесконечная лента лыжни. Откуда-то из глубины леса в красном сиянии появилась Ленка, потом темная стена леса заслонила все.

И Димка уснул здоровым сном уставшего человека.

Проснулся он от детского смеха. Открыл глаза. Комната.

В окно светит солнце. Он лежит в постели. Удивился, не во сне ли? Наконец до сознания дошло, что он дома.

— Не балуй, разбудишь Диму, — послышался из горницы голос Семеновны.

В дверях появилась Маша, увидела, что Димка не спит, спряталась за заборкой.

— Он, бабушка, не спит.

Димка быстро оделся, подхватил на руки Машу.

— Ах ты коза-егоза.

Маша, смеясь и брыкаясь, соскользнула с рук.

— Беда с ней, — покачала головой Семеновна. — Не дала тебе поспать.

— Сколько ж можно? Скоро обед.

— Умаялись. Женя забегала, говорит, Андрей даже ужинать не стал. Разделся, упал в постель и до утра не пошевелился.

— Приболел он. Простыл. В наледи ноги промочил.

С ведрами, полными воды, пришла Ятока. Унесла их в куть, поставила на стол.

— Ты что, мама, не сказала? Я бы сходил.

— Да отдохни маленько.

— Писем мне не было?

— Нет.

Димка вышел на улицу. День был светлый, яркий. Кромки снега на крышах припекло, и они посерели. Всюду оживленно щебетали синицы и чечетки. В их голосах уже слышалось радостное журчание первых ручьев и робкий шепот молодых листьев. Димка хозяйским взглядом окинул ограду, присел на предамбарник и закурил, подставив лицо теплому солнцу. С тех пор как уехала Люба, он не переставал думать о ней. Не раз брался за карандаш, но обида на Любу пересиливала. Не мог он после ее слов написать ей, ждал письма от Любы, торопился домой. Но от нее ничего не было. «Значит, все», — подумал Димка как о чем-то постороннем. Душа переболела. В ней уже не было того огня, от которого кровь загоралась и бурлила только при одном воспоминании о Любе. Осталась глухая тоска.

На крыльце показалась Ятока.

— Дима, пойдем завтракать.

Вскоре явились Андрейка с Вадимом. Парни сдали пушнину и зашли в правление колхоза.

— А вы выглядите молодцами, — встретила их Валентина Петровна. — Садитесь. Жду вас не дождусь. Дрова на исходе. Сено надо возить. Мука почти у всех кончается. Что есть будем? В лес кому-то идти надо, сохатого добывать. Иначе до весны не дотянем.

— Мы медвежатины притащили, — сказал Димка.

— Знаю. Еще вчера вечером все поделили. Много ли там? Видимо, тебе, Дима, идти придется.

— Нет, по зимней охоте на сохатых у нас мастер Андрей.

Валентина Петровна посмотрела на Андрейку.

— Что ты на это скажешь?

— Можно попробовать.

— А вы, парни, поживете в селе, поможете нам да собирайтесь ондатру ловить.

Вадим поморщился: устал он скитаться по зимовьям, а теперь жить придется возле озера, в балагане. Леший бы в кем жил. Валентина Петровна глянула на Вадима, вздохнула:

— Что поделаешь, парни, — надо. Завтра принимайтесь за дело.

Вышли они из правления колхоза. Солнце, как в люльке, лежало между вершинами двух гор.

— Что вечером делать будем? — спросил Андрейка.

— Мне надо обутки починить, — отозвался Вадим… Димка поглядел на солнце.

— А у меня, ребята, душа истосковалась по книгам! Просто хочу посмотреть на печатные буквы.

Впереди Димки из проулка вышла женщина с ведрами и направилась к проруби. «Ленка», — мелькнула мысль. Но это была не она. Димка вздохнул. За долгие месяцы скитания но тайге все чувства притупились. Порой ему казалось, что не было Семиного зимовья. Все это пригрезилось. Но вот Ленка рядом. Димка боялся встречи с ней. А чего бояться? С Любой все кончено. И теперь не все ли равно, кто будет с ним рядом?

Как только стемнело, он пошел к Ленке. Она встретила его у порога.

— Пришел…

Глава X

Вот уже вторую неделю Красная Волчица вела стаю к Седому Буркалу, к своему летнему логову. Зиму она провела возле лесостепной зоны, на мелких снегах. Путь держала по выдувным местам хребтов. За ней трусцой бежали молодой волк и две волчицы из прошлогоднего помета. Стаю замыкал крупный волк. Шерсть на нем была белесой, точно выгоревшей на солнце.

Домой. Домой…

Стая ее поредела. Еще по осени выследили они кабанов. Молодой, неопытный волк кинулся за подсвинком, да в азарте наскочил на секача. Тот его распластал надвое. Потом, в морозы, выгнали на реку сохатого. Первой кинулась на него волчица, за горло хотела схватить, да оробела. Сохатый ударил ее передними копытами и размозжил. После морозов долго бушевала пурга. Несколько дней голодали. Вышли на охоту: след дикого козла. Раненый прошел: кровь на снегу. Молодые волки кинулись в погоню. Далеко не уйдет. Увидели тушу на увале, набросились па нее. Под' молодой волчицей щелкнул капкан, насмерть зажал лапу. Стая поспешно убралась от этого страшного места. Всю ночь выла волчица. А утром ее голос оборвал выстрел.

Домой. Домой…

У Седого Буркала они проведут весну и лето. И никто их не потревожит. В начале мая Красная Волчица принесет новое потомство. Молодые волки уйдут, они встретят таких же скитальцев, образуют стаю, а потом создадут свои семьи. А Красную Волчицу волк будет кормить до тех пор, пока она не поставит на ноги волчат.

Сейчас трудно добывать в горах пропитание: снег глубокий. Но вскоре снег покроется настом. Как ножом, наст будет резать ноги оленям и сохатым. И далеко им нс уйти. Тогда волки вволю поохотятся.

Красная Волчица неторопко трусила по вершине хребта, Солнце уже было перед закатом. Внизу, в долине, точно обломок неба, синел накипень. Стая приотстала: устали волки. Вторые сутки голодные. Красная Волчица спешила к Каменке. Сохатые сейчас держатся возле реки, на тальниковых пастбищах. Там волки устроят охоту, отдохнут несколько дней.

Красная Волчица настороженно замерла: в покати пасся сохатый. Ломал осины, обгладывал с них кончики веточек. Волчица оглянулась. Вся стая, скучившись, стояла за ней и голодными глазами смотрела на сохатого. Волки были натренированы на облавной охоте. Красная Волчица издала грудной повелительный рык. Этого было достаточно. Стая разделилась надвое и помчалась к сохатому. Сейчас они сгонят зверя на накипень и там его добудут. Красная Волчица уже чувствовала запах крови и неслась что было сил.

В это время по лесу гулко прокатился выстрел. Сохатый вздыбился, сделал несколько неровных прыжков и, ломая мелкие деревца, завалился на бок. Красная Волчица внизу возле деревца увидела пороховой дымок и охотника: он перезаряжал ружье. Остановившись на всем скаку, Красная Волчица юзом прокатилась по снегу. Охотник увидел ее и других волков, испугался, суетливо затоптался возле дерева.

Это и спасло стаю. Красная Волчица прыгнула в подлесок, И тотчас пуля шлепнула сбоку по мерзлому дерезу. Волчица скатилась в ложбину и по ней помчалась в хребет,

А молодой охотник с перепугу палил по лесу. Выбравшись на седловину, Красная Волчица остановилась за деревьями.

Вот и последний волк. Она повела голодную стаю дальше. Глубокой ночью спустилась с хребтов в долину. Впереди послышался лай собак. Пришлось круто повернуть и повести стаю к деревне. Там они выйдут на реку, по санной дороге уйдут в верховье и свернут к Седому Буркалу. Так она уже не раз проводила стаю под носом у людей.

На солнцевосходе стая вышла из леса напротив села и залегла под деревьями. К проруби прибежал табун лошадей. Лошади лили, шумно фыркая, раздражая аппетит голодной стаи. В сумерках можно было бы пробраться на скотный двор и поживиться телком. Но у Красной Волчицы был опыт. Как-то еще в молодости выдался голодный год.

С двумя волками она рыскала у Громового полустанка в поисках зайца или птицы. В сумерках подъехал к зимовью человек. Возле кобылицы крутился жеребенок. Всю ночь волки наблюдали из-за реки, а на рассвете подкрались к полустанку, выгнали жеребенка на реку и задрали его. Не успели они еще утолить голод, как с берега раздались один за другим два выстрела. Волки, завывая, забились на льду.

С тех пор Красная Волчица со страхом и уважением относилась к людям. Сейчас стая немного отдохнет, и она закрайком леса уведет ее за кривун. Там, подальше от села, волки перехватят след сохатого и устроят на него охоту.

Но вот от проруби, взбрыкивая, в сторону волков помчался черногривый конь. Взлетел на залавок и, крякая селезенкой, побежал по заснеженному лугу. Волки настороженно замерли. Красная Волчица с опаской посматривала в сторону деревни. Зачем она привела сюда стаю? Только голод дразнить. А конь бежит между кустами. Из деревни его не видно. Волк привстал на лапы, приготовился к прыжку. Красная Волчица сжалась. Неспокойно у нее на душе: людей лучше не дразнить.

Волк уже огромными прыжками мчался к коню, с ходу прыгнул и повис на хвосте. Конь испуганно заржал и потащил волка, тот уперся лапами и отпустил хвост. Конь от неожиданности споткнулся, упал на колени. Волк прыгнул и всадил клыки ему в горло. Конь из последних сил стал подниматься, но насели молодые волки, и конь рухнул.

Красная Волчица все еще озиралась. Но увидела, как из горла коня на снег хлынула кровь. От голода у нее потемнело в глазах. Она бросилась к туше. От села донесся лай собак, голоса людей.

Страх отрезвил Красную Волчицу. Она долго стояла, прислушиваясь. Волки уже насытились. Голоса людей и лай собак стихли. Но страх у Красной Волчицы не проходил. Она беспокойно взвизгнула и повела стаю от деревни.

Сытые волки тяжело шли за ней. Красная Волчица но закрайку леса увела стаю за кривун, здесь за бором, в глухом ельнике, устроила лежку. Волки повалились в снег и уснули. Красная Волчица сквозь дрему прислушивалась к лесу. Если будет погоня, то она увидит охотника еще в бору. Уведет стаю на реку. Пока охотник выберется из леса, она будет уже далеко отсюда. Дорогой свернет где-нибудь в ручей и по накипям уйдет в горы.

Димка на конном дворе запрягал лошадей. Он уже педелю возил дрова, сушняк для школы, ишерната. К конюшне торопливыми шагами подошла Дуся.

— Дима, волки Черногривку задрали.

— Где?

— За рекой.

— Когда?

— Утром на водопой выпускала, здесь был. Хватилась, нету. Я за реку. Он туда все бегал. А там от него только копыта да клочья шкуры.

— Распрягай коней.

— А ты куда?

— Послежу волков. Объелись, Далеко не уйдут.

Через некоторое время Димка уже шел по следу волков. Обошел бор и стал подниматься по распадку. Ему нужно было угнать стаю через хребет на глубокие снега. Там он их голыми руками возьмет.

Красная Волчица сквозь дремоту услышала шорох. Глянула на бор — никого. И тут уловила, что шорох доносится со стороны реки. Вскочила. Волки проснулись, подняли морды. Шорох слышался отчетливей. Шагал кто-то на лыжах, К реке путь отрезан. Через бор идти нельзя, редколесье. Надо уходить к хребту.

Красная Волчица глухо рыкнула и нырнула под елки, Сытые волки лениво побрели за ней. В это время раздался выстрел, в ветках деревьев просвистела пуля. Красная Волчица пошла махом.

Димка ходко шел по следам. Еще раз выстрелил. Пусть выматываются в гору. На снегу то здесь, то там появлялись волчьи отрыжки: освобождаются от тяжести.

Вот след сделал поворот к увалу хребта. Димка срезал угол к не спускал глаз с увала. Он был безлесый, только кое-где лежали колодины да серели камни.

Из леса на увал выбежала Красная Волчица, она чуть замедлила бег. Вот она какая! Издали она казалась рыжеватой. Если проскочит через солнцепек, не догнать Димке. Димка вскинул винтовку. Толчок в плечо. И перед мордой Красной Волчицы взметнулся снежный фонтанчик. Волчица прыгнула в сторону и умчалась за перевал в сивер. В редколесье видно было, как за ней туда же ушла стая.

Димка по солнцепеку поднялся на хребет. След уходил в покоть. Внизу широкая заснеженная ладь. На той стороне се виднелся небольшой колок. Димка оттолкнулся посохом и съехал по склону, лавируя между деревьями. Волки были уже внизу. Красная Волчица вела стаю в колок за ладью. У Димки гулко ударило сердце. И он помчался вниз. По лицу били ветки, но Димка не чувствовал боли. На большой скорости выкатился на марь. Волки были уже на середине распадка, шли прыжками.

Димка вскинул ружье, унял дыхание, взял на мушку матерого волка, который шел последним. Толчок в плечо — резкий хлопок выстрела. Волк взвизгнул, подпрыгнул и завалился. Красную Волчицу будто кто-то ударил бичом: она вздрогнула, сбилась с шага, но понеслась еще сильней. Димка поймал на мушку второго волка, потом третьего, четвертого. Когда четвертый ткнулся в снег, Красная Волчица повернулась в сторону Димки, села и завыла.

Он опустил ружье.

В прихожей Димка бросил четыре волчьи шкуры. Ятока глянула на них, перевела вопросительный взгляд на Димку.

— Однако, не вижу Красной Волчицы.

— Ушла она, мама.

Глава XI

Димка сидел на валежине на берегу озера. В руках он держал на изготовке тозовку. На озере синел лед. Только возле берега темнела проталина. С нее он и не сводил глаз. Над Димкой склонялась густая ель. На вершине ее висели коричневые продолговатые шишки.

Вот уже больше двух месяцев в тридцати километрах от деревни парни охотились на ондатр. В холодное время ловили зверьков капканами в норах и хатках, а когда на озерах оттаяли берега, стали отстреливать их. Димке по душе была такая охота. С утра и до вечера бродил он от озера к озеру, часами просиживал в укрытии. Ондатра крепка на рану. И здесь все решал меткий выстрел, так как даже полумертвый зверек под водой добирался до поры и там уже погибал.

Над озером висело серое небо. Серым и сырым был воздух. Который день собирался пойти первый дождик, да, видно, время для него еще не подоспело. До слуха Димки донеслось еле слышимое бормотание косачей. Где-то за рекой у них был ток. Гуда теперь не попадешь — речка начала ломать лед.

На середине проталины дрогнула вода, всплыла ондатра и замерла. Димке видны были темные крапинки черных глаз. Прошло несколько секунд. Опасности нет. Ондатра, пошевелив хвостом, тронулась с места. Димка плавно приподнял ружье, поймал на мушку головку зверька. В это время, звонко цокнув, с ели упала шишка. Ондатра, испугавшись, так загребла задними широкими лапками, что они с шумным всплеском вылетели из воды, мелькнул черный плоский хвост, и зверек исчез. Димка опустил тозовку, посмотрел на еловые шишки: надо менять место.

Только в полдень он вернулся к стоянке. Охота была удачной: пять зверьков принес. Надо их ободрать, шкурки обезжирить и оправить. А там подойдет пора вечерней охоты. Андрейка с Вадимом сидели у костра. Вадим жарил шашлыки из тушек ондатры. Андрейка занимался стряпней. Он в котелке замесил тесто, потом вывалил его на доску и, посыпая мукой, мял.

— Муки одна пригоршня осталась, — сообщил Андрейка.

— До вскрытия реки на ондатрах протянем, — поворачивая шашлыки, успокоил Вадим.

С харчами у парней было туго: пекли одну лепешку на три дня. Андрей с Вадимом в основном питались мясом ондатры. А Димку раз выполоскало, и с тех пор его мутило уже при упоминании о мясе ондатры. Жил он постоянно впроголодь. В кормовых хатках ондатры Димка обнаружил всевозможные корни и клубни водных растений. Собрал их, истолок и нажарил лепешек. Попробовал. Они по вкусу напоминали картофель. Помогли зверьки найти парням замену хлебу.

Андрейка состряпал лепешку, зарыл ее в каленую золу, вымыл руки и закурил.

— Мне сегодня всю ночь снилась Красная Волчица. Будто охотился да заблудился. Куда ни сунусь — лес стеной. А Красная Волчица мечется между деревьями. Крылья у нее огромные. Зубы оскалит и все норовит схватить меня за шею. Потом опустилась на корягу. Я замахнулся пальмой, хотел ударить, а передо мной девушка стоит, улыбается.

— Наверное, вспомнила, что съесть тебя надо, — усмехнулся Вадим.

— Да она и сожрет. Тогда я в сохатого стрелил, так она на меня кинулась. Чертова зверюга. Я в нее выстрелил. Из бока у нее искры сыпанули.

— Ох, и брехун ты, Андрей, — покачал головой Димка,

— Что брехун?.. Пуля срикошетила. Я слышал, как она о дерево пуцкнула. Только тогда, когда я по ней второй раз выстрелил, она повернула назад. И вся стая за ней кинулась.

Андрейка не врал. Он тогда так перепугался, что плохо помнит, как стрелял, И теперь верил, что так и было, как рассказывал.

— Сохатый с одной пули упал, а Красная Волчица убежала, — Димка с ехидцей посмотрел на Андрейку.

— А ты-то что ее упустил?

— Не получилось…

— То-то.

Андрейка двумя палочками достал из костра горячую лепешку и положил на дощечку. Переворачивая, ножом очистил пепел, затем разделил на три части.

— Прошу к столу.

Димка свою порцию разделил еще на три части, по кусочку на день. Налил в кружку чаю, взял кусочек, вдохнул его запах, откусил немного и долго задумчиво жевал.

— Димка, съешь хоть кусочек мяса, — предложил Андрейка, — а то совсем отощаешь.

— Вот-вот должны утки прилететь. Наедимся.

После обеда парни ободрали зверьков, обработали шкурки, оправили их и поставили сушить. Димка почистил ружье и пошел к Змеевке, что впадала в Каменку недалеко от табора. Собаки, привязанные к деревьям, забеспокоились.

— И не проситесь, — проговорил Димка. — Будете только мешать.

Тропа от табора к Змеевке шла по густому ельнику. Снег за день размяк, набух от сырости. На нем расплылись пятнами старые заячьи и лисьи следы. Кое-где пни уже оголились, вокруг них зеленела трава. Негромко пересвистывались снегири. Планируя, от дерева к дереву неторопливо перелетали кукши.

Тропа привела к реке. Димка осторожно вышел на залавок. Огромные льдины перегородили реку. Под напором воды они залезали друг на друга, скрежетали. Между ними зияли мутные полыньи. Вода булькала, звякала ледяным крошевом. Димка глянул вдоль берега и задохнулся: шагах в ста от него был каменный гривастый мысок, за которым на полой воде возле самого берега кормился табунок крякашей.

Димка осторожно отступил в лес и пошел по целику. Сердце его гулко стучало: утки! Теперь они выживут. А там и рыбалка начнется. Последние метры Димка полз, не замечая того, что брюки его промокли и талый снег набился в ичиги.

У коряжины Димка перевел дыхание и осторожно выглянул. Под горой, шагах в пятнадцати от него, плавали утки. Кряквы кормились, а селезни горделиво держались возле. Димка осторожно поднял тозовку. Пальцы его дрожали от нетерпения и радости. Зря не сходил за дробовиком, можно было двух — трех сразу взять. Он поймал на мушку самого крупного селезня. Остановил дыхание. Пуля ударилась о воду чуть дальше селезня. Промазал. Утки, хлопая крыльями, взметнулись в небо.

Димка несколько минут ошалело стоял на коленках и смотрел под угор на воду. Потом медленно поднялся, закинул тозовку за плечо и побрел к Змеевке. Речка с диким ревом неслась среди лесистых берегов. Пробравшись через перелесок, вышел на поляну. И здесь наткнулся на свежий след, который тянулся по закрайку леса. «Кто-то из ребят ходил, — подумал Димка. — Что же они не сказали мне?»

Еще раз глянул на след и точно очнулся. Это был след медведя. Зверь прошел совсем недавно. Он, видимо, только что поднялся из берлоги, был еще голоден, и встреча с ним не сулила ничего доброго.

«К озерам побрел искать дохлую рыбу, — решил Димка. — Надо ребят предупредить. А то прихлопнет кого-нибудь в сидьбе на озере. И собак отпустить надо». И Димка почти побежал к стоянке. Там он отпустил собак и выстрелил из дробовика три раза подряд — это был условный сигнал идти на табор.

Вскоре прибежали Вадим с Андрейкой.

— Что случилось? — спросил Вадим.

— Медведь возле озер шарится, — ответил Димка, заряжая дробовик пулей. — След видел. Сюда бы не пожаловал.

Из-за озер послышался лай собак. Андрейка прислушался.

— Зло лают. На медведя. В горы уходит.

— Ну и черт с ним, — махнул рукой Димка.

Он налил себе чаю в кружку, достал кусочки хлеба, которые оставлял на последующие дни, и стал есть. Вадим с Андрейкой недоуменно переглянулись: Димка такой вольности себе не позволял и их приучил к суровой таежной дисциплине. Димка перехватил этот взгляд, доел хлеб, поставил кружку и радостно сказал:

— Утки, ребята, прилетели. Давайте заряжать патроны дробью.

Глава XII

Виктор Гольцов сдал документы в военкомат, вышел за город и зашагал таежной тропой. Лес уже оделся молодой листвой. Припекало солнце. Перекликались птицы. Виктор торопился домой. Ждут ли его? Люба… Он уже стал забывать ее лицо. За все эти годы он не получил ни одной весточки из дома.

Виктор поправил на плече вещмешок. Тропа торопливо бежала между гор. Километров через двадцать она выйдет к реке и пойдет вдоль нее до самого Юрова. А там мать, жена…

Воевать Виктор начал под Москвой. Потом весной их с Аркадием Марковым закинули к партизанам в Брянские леса. Все было: пускали под откос поезда, уничтожали немецкие комендатуры, судили предателей. Осенью при выполнении боевого задания Виктор был тяжело ранен в грудь. Товарищи оставили его в небольшом хуторе. Хозяин отвез его к леснику. А ночью ворвались каратели, жителей расстреляли, а хутор сожгли.

Через два месяца Виктор встал на ноги. Лесник переправил его к партизанам. Так Виктор оказался в другом отряде, И опять началась тяжелая партизанская работа: рейды, ночные налеты на немецкие гарнизоны…

Прошлой глубокой осенью их отряд окружили фашисты. Более суток бились. Вышли из окружения. Тут налетела вражеская авиация. Виктора ранило в руку и грудь. Вскоре его переправили на Большую землю. И вот теперь он возвращался домой без руки и без одного легкого.

К концу дня Виктор вышел к реке, скинул вещмешок, шинель, обмыл лицо, вытер пилоткой. За поворотом реки деревня. Там встретят солдата, приютят, накормят, а назавтра дадут лошадь и отправят домой. Но не хотелось на люди Виктору. Он нашел поляну, наносил дров, разложил костер и повесил солдатскую манерку с водой. Наломал веток, принес к костру, присел на них. А день уже угасал. Над лесом разлилась тишина. Невдалеке громко куковала кукушка. Над рекой носились стрижи. Виктору не верилось, что он в родном краю, что не идет за ним смерть. Он взял в горсть земли, поднес к лицу: земля пахла лесом и парным молоком. Подкативший комок сдавил горло.

Виктор попил чаю с сухарем, постелил на ветки шинель, вещмешок подложил под голову и лег. Для него путь сегодня был слишком большим. Заболела грудь. Не переставал ныть и обрубок руки.

Вокруг поляны стояли лиственницы. Виктор снизу смотрел на их вершины, над которыми в синем небе загорались звезды. Что сейчас делает Люба? Почему-то вспомнилась свадьба. Аркашка, забубенная голова, плясал до тех пор, пока не упал. Где он сейчас? Жив ли? Потом вышла в круг Люба. В белом платье, в черных ботинках. Ударила каблуками и белым вихрем закружила по комнате.

Аркашка очухался и громогласно заявил: «Братцы, я тоже женюсь». И лез ко всем целоваться. Кое-как угомонился. Добрался до сундука в прихожей, плюхнулся на него и расплакался.

На лошадях они уехали за кривун реки и оттуда с зажженными факелами спустились до села на лодках. Вся деревня высыпала на берег посмотреть на этот необычный свадебный поезд.

Потом уходили в армию. Люба шла рядом с конем, держась за стремя. Как это все давно было.

«А если не ждет?» Снова боль сдавила грудь. Виктор встал, набросил на плечи шинель и спустился к реке. От воды несло прохладой. Волны тихо ласкали берег. Люба… Она не может не ждать. Виктор успокоился, боль в груди отошла. Над ним заметались летучие мыши. От леса бесшумно скользнула сова. Виктор махнул рукой, сова шарахнулась в звездное небо.

Виктор вернулся на поляну, подшуровал костер, постелил шинель, на одну полу лег, другой укрылся. У каких костров спят сейчас его товарищи? Или в ночной тиши выискивают врага? Кто-то из них сегодня не вернется на базу, останется лежать на белорусской земле.

Только задремал Виктор, тот же сон: женщина, в глазах ужас, изо рта кровь струйкой… Да это же Люба! Ее глаза. Она взмахивает крыльями, в руках птенчик. Налетает огненный смерч. Люба, объятая пламенем, смеется. Виктор кидается к ней. Но его хватает немец. Он топчет ногами кисть руки. От боли подступает тошнота. Виктор вскрикнул и проснулся, Сел, погладил култышку.

Так вот прокоротал ночь, а на восходе солнца спустился к реке и зашагал тропинкой.

Глава XIII

На южной покати Седого Буркала среди густого кедрача есть каменные развалины. Видно, когда-то здесь стояла скала да рухнула. Под серые глыбы уходил узкий проход, куда не каждый зверь мог протиснуться. Много лет назад Красная Волчица облюбовала для себя это место. Спустившись под камни, она разровняла небольшую площадку для лежки. Здесь ома была в безопасности: наткнется человек на ее убежище, не достанет.

В мае она щенилась. В этой каменной норе кормила молоком волчат, согревала их своим теплом. Днем рядом с ней спал волк. В сумерках он уходил на охоту. Возвращался ночью или на рассвете. Приносил зайца или кабарожку. Иногда тетерку или куропатку. Случалось, давил и дикого оленя. Тогда несколько дней еды у них было вдоволь.

Красная Волчица покидала логово только для того, чтобы сбегать к ручью напиться. Разве оставишь волчат надолго: полуголые, слепые, замерзнут. Только через две недели открывались у них глаза. Шерсть густела. Волчата крепли.

И еще через неделю она их стала выводить в теплые вечера из логова.

Волчата вначале пугались леса, звездного неба. Но вскоре привыкли. Резвились у входа в логово. Красная Волчица начинала обучать их: время от времени издавала тревожный рык и поспешно сталкивала в каменную нору.

Волк в это время охотился один. Волчат нельзя было оставлять — несмышленыши, разбредутся по лесу, в ручьях перетонут или потеряются, с голоду передохнут.

А время шло. Волчата подрастали. Начинали тявкать, рычать друг на друга, Зайцев, глухарей, куропаток волк теперь притаскивал полуживыми и отпускал среди волчат. Они вначале в испуге шарахались, потом смелели, накидывались на жертву и сами убивали ее.

Приходило время, когда Красная Волчица с волком вели свое потомство на первую охоту. Чаще было так. Выслеживали кабарожку. Красная Волчица с волчатами оставались в засаде, а волк гнал на них горную козочку. Волчата, мешая друг другу, кидались на добычу и упускали ее. И охота начиналась сначала. Сколько нужно было сил и терпения, чтобы из этих волчат вырастить настоящих охотников. Иначе ждала их голодная смерть.

На этот раз Красная Волчица принесла трех волчат. Но не было с ней рядом волка. Сколько раз ей чудилось, что он с добычей в зубах подходит к логову. Волчица вскакивала и кидалась навстречу. Но это был голодный бред.

Волчата настойчиво сосали, но молока было мало. Они начинали повизгивать. Красная Волчица лизала волчат. Ее мучил голод. Несколько дней назад она сбегала к охотничьему зимовью. Изгрызла кость и лафтак оленьей шкуры.

Вернулась. Два волчонка лежали вместе, а третий уполз с лежанки, провалился между камнями, там и околел.

Кость и лафтак шкуры — разве еда? Голод опять начал мучить ее. Пропало молоко. Красная Волчица, облизывая детенышей, поглядывала на выход. Солнечный свет уже погас. Она осторожно встала, подтолкала носом друг к другу волчат и выбралась из логова. Пахнуло теплым хвойным запахом. Осмотрелась. Красная Волчица хорошо знала свои охотничьи угодья. В низовьях у речек и озер летуют сохатые. В горах под гольцами на продувных местах держатся олени. Но она отощала, не справиться ей с такой крупной добычей.

Волчица неторопливо затрусила к Широкой мари. Там возле ерников по мшистым кочкам гнездились куропатки. На спуске к ручью в нос ей ударил мышиный запах. Невдалеке у камней свистнула пищуха-стогоставка. Красная Волчица потянула в себя воздух, притаилась за елочкой. Пишуха еще свистнула, ей отозвалась другая. Наконец Красная Волчица уловила за елочкой шорох, и на дорожке показался серый комочек. Она давнула пищуху и проглотила. Облизала теплую кровь с губ и затрусила дальше.

К Широкой мари она спустилась, когда было уже темно, Здесь, на мари, на кладку яиц, собиралось много птиц, Красная Волчица осторожно пробиралась по звериным тропам, принюхивалась. Нашла одно гнездо, но оно было не занято. Обогнула островок ерников, и на нее нанесло птичьим запахом. Вышла к мшистой полянке и на кочке перед собой увидела куропатку, ее можно было принять за кучку мха. Красная Волчица, присев, прыгнула. В зубах ее, кыркнув, забилась куропатка. Рядом взлетел петушок.

Волчица разорвала птицу и с жадностью сжевала ее, оставив только хвостовые и маховые перья. Потом расправилась с кладкой. Облизавшись, села на мох возле гнезда. Пора возвращаться в логово. Но голод не отпускал. И Красная Волчица отправилась к озеру: может, удастся поживиться уткой. Да и олени заходят туда на водопой.

В логово она вернулась на рассвете. Один волчонок лежал посредине логова и спал. Л второй, забившись в угол, тихо скулил. Родился он слабым, рос медленно. Волчица осторожно взяла его зубами за загривок и положила к другому. Волчонок дрожал. Красная Волчица легла. Волчонок, который спал посреди логова, проснулся и накинулся на соски. А второй продолжал скулить. Волчица ею лизала, подталкивала к соскам, но он отполз, уткнулся в камень и замолчал. Волчица потянулась мордой к нему, от волчонка пахнуло смертью.

Одному волчонку молока хватало, и он быстро рос. Вечерами Красная Волчица выводила его из логова. Волчонок бегал возле норы, резвился. Красную Волчицу опять донимал голод. Вылезет из норы, вдохнет смолистый воздух, в глазах потемнеет. Но боялась оставить волчонка одного.

Больше недели голодала Красная Волчица. Еще день-два — и не выбраться ей из норы. И вот глубокой ночью, когда волчонок спал, ушла она на охоту. На этот раз ей повезло: она выследила важенок с оленятами. Подкралась и пугнула их в сторону речки. У речки берега крутые. Один теленок замешкался, и Волчица его задавила.

Вернулась она, когда взошло солнце. Волчонка нет. Выскочила, след повел к ручью. Здесь у крутого залавка он оборвался. Глянула вниз: по ручью ходили пенистые круги. Весь день Красная Волчица бегала вдоль ручья, но так и не нашла волчонка: утонул. И побрела по склону Седого Буркала Красная Волчица. Лес начал редеть. Вот и кромка ледника. С вершины гольца волной накатился знобящий холод. Волчица почувствовала страшное одиночество. Подняла морду к звездному небу и завыла. Покатился от хребта к хребту волчий вой, в котором слышалась дикая тоска.

В покати скрипнуло дерево. Красная Волчица, будто захлебнувшись, оборвала вой. Ей показалось, что подал голос волчонок. Из груди се вырвался радостный рык, и она помчалась к норе. Спустилась в логово — пусто. И через ми-нуту — другую вновь от Седого Буркала донесся надрывный волчий вой.

Только на рассвете вой затих. Красная Волчица спустилась с Седого Буркала и побрела по лесным падям в поисках молодой волчьей стаи.

Глава XIV

Люба у окна кормила Димку. Он то открывал черные глаза, то закрывал. Тянулся полными ручонками к груди.

Таисия Ивановна накинула на голову косынку, подошла к Любе, ухватила Димку за щеку.

— Ах ты, дождевой пузырь.

Димка еще сильней прижался к груди.

— Я пойду огород полью.

Таисия Ивановна вышла. Послышался конский топот.

Люба глянула в окно. Двое пареньков ехали к реке. Люба склонилась над Димкой.

— Я думала, не папка ли. Он такой, в любую секунду может появиться. Не знает, что ты есть на белом свете.

Димка выпустил грудь и теперь рассматривал потолок.

— Глаза-то у тебя бабушкины, Ятоки, — любовалась сыном Люба. — Да мужчине и нужны черные глаза. Подрастем, явимся к отцу. Здравствуйте, вот мы какие. Подоспеет время и в тайгу идти. Рогатину в руки и — на медведя. А на нет идти — надо сердце крепкое иметь. Нас один раз полдня не пропускал. Вывалится из тайги — страх божий…

Под ласковый голос матери Димка закрыл глазенки, Люба отнесла его в зыбку, укрыла.

— Спи, роднуля…

Люба опять подошла к окну. Лес, горы. «Стосковалась я без тебя, Дима. Хоть бы издали взглянуть. Дура я, что не осталась. Пока ты бы ушел в армию, я бы свое отлюбила». Вспомнилась дождливая ночь на Громовом полустанке. Заныло сердце. «Как же мне жить-то без тебя? Хоть бы письмо написал. Не напишешь: обиделся».

Донеслись из-за двери шаги, вошел солдат. В погонах. На груди — орден Красного Знамени и медали. У ног — шинель и вещмешок. Лицо у солдата усталое. Лоб про резали глубокие морщины. Уж не чудится ли? Откуда солдату взяться? Люба тряхнула головой. Солдат не исчез. Шагнул к ней. Протянул правую руку. А вместо левой — пустой рукав, заправленный под ремень.

— Люба…

У Любы похолодели руки и ноги. Побледнело лицо.

— Люба…

Люба в страхе отступила от него.

— Не признаешь?

И только тут Виктор увидел зыбку возле кровати и пошел к ней. Люба собой заслонила зыбку.

— Меня можешь убить. Сына не тронь!

Виктор отстранил рукой Любу и откинул занавеску. В зыбке посапывал черноволосый малыш. Виктор перевел взгляд на Любу. У нее от страха округлились глаза, и она попятилась.

— Разве я фашистом пришел в свой дом? — Виктор, — закрыл лицо рукой и опустился на табурет.

Вбежала Таисия Ивановна, приостановилась и кинулась к сыну:

— Сынок… Витя.

Виктор встал навстречу матери. Она обняла, почувствовала, что нет у него руки, отступила на шаг.

— Без руки?

— Другие и совсем не возвращаются.

— Да я че?..

Люба выскочила на крыльцо, упала на перила и разрыдалась.

— Как ты? Где был? — сыпала вопросы мать.

— Да враз разве расскажешь? — ответил Виктор, а сам косился на зыбку.

Таисия Ивановна перехватила его взгляд.

— Замуж вышла? — спросил Виктор.

— Нет. Но ты не вини ее. — Таисия Ивановна из кути принесла похоронку и письмо Аркадия. — Мы тебя уже в сорок втором похоронили. А когда это случилось, — Таисия Ивановна кивнула на зыбку, — Люба хотела уехать. Да я не пустила. Будь проклята эта война! — Таисия Ивановна закрыла лицо фартуком, и плечи ее вздрогнули.

— Не надо, мама, — гладил волосы матери Виктор,

— Ты не казни себя. О Любе никто плохого слова не скажет.

— А кто он?

— Паренек какой-то из Матвеевки. Он ее от бандитов спас и от зверя уберег. Видно, судьба им дороги скрестила.

Вошла Люба, вынула Димку из зыбки, положила на кровать и стала пеленать.

— Ты че надумала, девонька? — встревожилась Таисия Ивановна.

— Уходим мы… — не поднимая головы, ответила Люба.

Таисия Ивановна долгим взглядом посмотрела на сына.

Он подошел к Любе, дотронулся до ее руки. Люба, выпрямившись, повернулась к нему. В глазах, полных слез, и боль, и отчаяние.

— Не дождала… Убей…

— Ты че же мелешь-то? В своем уме? — шагнула к кровати Таисия Ивановна.

— Я, Люба, насмотрелся кровушки досыта. Положи ребенка в зыбку. Да собери на стол. С утра еще не ел.

Глава XV

Весна в этом году в Матвеевке была особенно голодной, а поэтому казалась долгой. Хлеб ели только ребятишки, да и то не каждый день. Взрослые жили тем, что дает тайга или река. В ход пошли невыделанные шкуры. Из них варили студень или просто похлебку, все-таки мясом пахло. Ятока охотилась на ондатр на заречных озерах. Ондатровые тушки тоже подспорьем были. Люди не знали, как дотянуть до зелени. А тут вдруг привалило счастье: пушнину, добытую сверх плана, отоварили мукой. Как только вскрылась река, Серафим Антонович приплавил из города несколько мешков. Муку разделили на всю деревню. Почти по полпуда на каждую семью досталось.

Вернулись с охоты на ондатр парни. Бабы с облегчением вздохнули: мужики в домах появились. Глядишь, кто-то из них уток настреляет, кто-то рыбы наловит.

Счастлива была в эти дни и Ленка. Они с Димкой вечерами плавали сети ставить или ходили на озера охотиться. Люди поговаривали об их свадьбе. Димка про Любу вспоминал все реже и реже. И не думали они, что в скором времени судьба разбросает их по разным дорогам.

Как-то Димка шел к лодке. Ему с ведрами в руках повстречалась Лариса.

— С сыном тебя, Дима, поздравляю, — улыбнулась она.

— С каким еще сыном? — удивился Димка.

— У Любы, говорят, сын родился.

— Врешь?!

— Я не? Почтальонша сказала.

Димка пошел к Андрейке. Тот привез почту с низовья.

— Ты про Любу ничего не слышал?

— Слышал. Почтальонша рассказывала, сына она родила, назвала Димкой. И на тебя походит, такой же черный.

— Не врет?

— Кто их знает? Бабы. Наплетут и дорого не возьмут.

Весь день Димка ходил сам не свой. Ночь худо спал.

И утром места себе не находил: одна, с ребенком. Может, писала, да письмо не дошло. Димка привел с поскотины коня, заседлал.

— Ты куда это собрался? — забеспокоилась Ятока.

— В Юрово поеду. Не беспокойтесь.

Он вскочил в седло, похлопал коня по шее, выехал со двора и пустил коня наметом. На крыльцо вышла Семеновна.

— Куда это он?

— В Юрово.

— Ково делать-то? Вот сумасшедший. Ближнее место. Почитай, сто пятьдесят верст будет. Далась ему эта Люба.

Только глубокой ночью остановился Димка покормить коня. Пустил его пастись на лесной лужайке. Сам попил чаю. А на рассвете снова отправился в путь.

В Юрово он приехал после обеда. Спросил, где живет Люба, подъехал к дому. Привязал коня к изгороди, а сам вбежал в дом. В небольшой светлой комнате возле кровати висела зыбка. Люба что-то делала у стола. Увидела Димку, побледнела. Димка шагнул к зыбке, отбросил полог: зыбка была пустой. Шагнул к Любе.

— Где мой сын?

Люба оправилась от испуга, улыбнулась.

— Димка. Сумасшедший. Приехал, не забыл.

— Где мой сын? — повторил Димка.

В дом вошел мужчина в гимнастерке, перепоясанной ремнем. На правой руке у него спал завернутый в пеленки ребенок, пустой левый рукав был заправлен под ремень.

— Дима, знакомься — это мой муж Виктор, — представила Люба.

Виктор передал ребенка Любе, та положила его в зыбку. Виктор пристально поглядел на Димку.

— Вот ты какой.

Под Димкой качнулся пол.

— За то, что спас Любу, спасибо. Ты тут о сыне спрашивал. У нас в доме чужих детей нет.

Димка вышел из дома, обнял коня и уткнулся ему в шею. Люба уже хотела выбежать за ним, но ее за руку остановил Виктор,

— Не надо. Так лучше.

Но вот Димка закинул повод, вскочил в седло и огрел коня плеткой. Конь взвился свечой и помчался по улице. Люба закрыла лицо руками. Виктор вышел. Вскоре появилась Таисия Ивановна, глянула на заплаканное лицо Любы, покачала головой:

— Ты, девонька, гляди. Пропадет молоко, потом горя хватишь. — Сама пошла в куть, расстелила на столе тряпицу и стала в нее собирать еду.

— Ты это куда? — спросила Люба.

— Иду из леса. За селом на Дальнем лугу конь пасется. На траве парень лежит. В глазах слезы.

Таисия Ивановна обо всем догадалась, когда увидела конские следы у калитки и заплаканное лицо Любы. По-матерински ей стало жалко Димку.

— Покормить парня надо.

Димка выплакался, и ему стало легче. Положив голову на седло, он смотрел в голубое небо. Жизнь безжалостна.

Подала надежду и тут же отняла ее навсегда. Послышались шаги. У Димки замерло сердце. Люба! Он сел. К нему с узелком подходила пожилая женщина.

— Ты че же это, мил человек, по лесам хоронишься? Или у нас в деревне угла не найдется?

«Вам, старым, до всего дело», — недовольно подумал Димка. Но ответил:

— Конь приморился, не дотянул.

— Я вот тебе принесла перекусить немного. — Таисия Ивановна развязала узелок. В нем было два яйца, ломоть хлеба и кусок рыбы. Димка недоуменно смотрел на Таисию Ивановну.

— Ты не смотри, а ешь.

Димка взял ломоть и откусил. Таисия Ивановна села.

— Благодать-то какая. Опять до тепла дожили.

Димка молчал.

— Звать-то тебя как?

— Димка.

— Дмитрий, значит. А по батюшке?

— Васильевич.

— Издалека будешь, Дмитрий Васильевич?

— Издалека.

— В наши-то края по какой надобности?

— В город Карск еду насчет провианта, — врал Димка, что в голову придет.

— У нас-то, поди, заночуешь?

— Вот выкормлю лошадь да дальше поеду. Сейчас под каждым кустом дом.

Таисия Ивановна облегченно вздохнула. Она за, сына боялась. Больной. Слава богу, что Димка уезжает. Такого парня не грешно полюбить. И было жалко сына.

— Спасибо вам.

— На здоровье. Да хранит тебя господь.

Димка отпустил коня в поскотину. Вечерело. Закурил. Домой идти не хотелось. Вдруг до него долетела песня. Пела Ленка:

Мне подруженьки, не спится:
Все весною бредится.
Над Олекмой серебрится
Звездная медведица.
Почему снега не тают?
Почему огонь в груди?
Почему не прилетают
На Олекму лебеди?

В голосе ее тоска. Димка приостановился. А песня продолжала звучать:

Зреет зорька над полянкой
Спелою малиною.
У меня ль, у северянки,
Брови соболиные.
Ой, вы, горы, горы, горы,
Снеговые, белые.
Это только разговоры,
Что в любви я смелая.

У Ленки дрогнул голос. И она совсем тихо продолжала петь:

Расцвели в полях саранки
Прямо небывалые.
Заплетайте, северянки,
В косы ленты алые.
Не сумели все метели
Погасить огонь в груди.
На Олекму прилетели
Молодые лебеди….

Голос умолк. Димка вышел из-за леска. На колодине сидела Ленка с букетом жарков.

— A-а, Дима. Садись.

Димка молча сел рядом.

— Я все, Дима, знаю. Зря я на что-то надеялась. Не меня — ее любишь… Завтра я уезжаю…

— Куда?

— В театральное училище. Может, больше никогда не встретимся. Ну, а если когда-нибудь вспомнишь обо мне, дай знать. Я буду ждать этой весточки.

— Прости меня, Лена.

Ленка, заплакав, уткнулась Димке в плечо.

Глава XVI

На берегу Димка смолил колхозную лодку, Вадим с Андрейкой на вешалах чинили невод. В деревне подходил к концу хлеб. Надо было добыть хоть рыбы.

— Вначале надо обневодить Заречное озеро, — предложил Андрейка.

— Там один карась, — возразил Вадим. — На засолку он не годен. На Гагарьем озере травянки много. Есть окунь, сорога.

— От реки оно далековато, — озабоченно проговорил Андрейка.

— На волокушах завезем и лодку, и невод.

— А бочки?

— И бочки тоже. Сразу там и засолим.

— Вначале надо поймать рыбешку, а потом уж солить, — усмехнулся Димка. — Мы в прошлом году пять тоней дали и на уху не поймали.

— Надо было шестую тоню давать, счастливую, — посоветовал Андрейка.

— А ты откуда знаешь, что она счастливая? — Димка посмотрел на Андрейку.

— Старый рыбак, — отшутился тот.

К берегу подплыл Яшка Ушкан. Подтянул лодку, подошел к парням.

— Здорово, мужики.

— Здорово, — вразнобой ответили парии.

Яшка достал кисет и заискивающе предложил парням. О том, как Яшка оставлял мальчишек без пушнины, стало известно всем. Парни пригрозили ему. Вот он и старался теперь угождать.

— Крепкий табачок? — спросил Димка.

— Ничего, — кивнул Яшка.

— Осенью нас на переподготовку в военкомат вызывают. Ты тоже поедешь? — спросил Яшку Вадим.

— Нет, — Яшка покачал головой. — У меня грыжа. В армию не возьмут.

— Умеешь же ты, Яшка, от всего открутиться, — заметил Андрейка.

— Я-то че, болезнь.

Димка прикурил самокрутку.

— На прошлой неделе мы со Славкой были в Немом урочище. Глухомань. Круглая сопочка. Под ней два кедра. Между ними землянка. Вот в ней-то и скрывался Генка Ворон со своей бандой.

— Надо же, даже землянку выкопали? — удивился Вадим.

— Это землянка Григория Бокова, — продолжал Димка. — В ней кости валяются. И вы знаете, по-моему, кости не звериные, а коровьи.

У Яшки похолодело внутри.

— Мешок изопрелый на нарах. В мешке-то мука была. Я все думаю, где они могли ее взять?

— Так деревни-то грабили, — предположил Вадим. — Принесли с собой.

— Целое лето они тут обитались. Нет, тут что-то не то. И помните, мы у них забрали три ружья. Одно — у Вовки Поморова, другое — у дедушки Дормидонта. А третьего нет. И Валентина Петровна говорит, что никто не брал.

— Я все ружья хорошо запомнил, — проговорил Андрейка. — Увижу, сразу узнаю.

— Прикончили бандитов, и что о них толковать, — отмахнулся Вадим.

— А вдруг им кто-то из нашей деревни помогал? — Димка обвел парней вопросительным взглядом.

— Не дури, Димка, — возразил ему Вадим. — Кому эти гады нужны? Ружье мы могли второпях у скалы оставить.

— Не могли оставить. Я сам их привязывал к седлу.

Яшка Ушкан пришел домой встревоженный. Ружье-то в балагане осталось. А что, если Димка туда зачем-нибудь явится? Не по себе ему стало. Он оседлал лошадь и торопко поехал на стоянку.

На закате солнца Яшка Ушкан был на стоянке. Взял ружье, оглядываясь по сторонам, изрубил топором ложе и бросил в костер, а ствол унес на озеро и забросил подальше. С плеч будто огромная тяжесть свалилась. Яшка сел на поваленную березу, ту самую, на которой его когда-то застал Генка Воронов. Достал кисет, завернул самокрутку и с наслаждением затянулся.

Начинало вечереть. От берез по разнотравью вытянулись длинные тени. Озеро застыло. Из-за перелеска доносился голос кукушки. Яшка у ног увидел перо. Взял его. Это было маховое перо гагары. В этой озерной клетке она прожила почти полмесяца. Яшка Ушкан каждый день под вечер набирал полные карманы камней и приходил сюда забавляться. Потом как-то рано утром он заметил, что на озеро опустилась пара крякашей. Схватил ружье и стал скрадывать уток. Но гагара заметила его и криком предупредила крякашей об опасности. Те улетели. А Яшка Ушкан, разозлившись, в упор расстрелял гагару.

«А что, если мешок из-под муки опознают? — подумал Яшка. — Тогда хана. Не миновать тюрьмы». Лишился сна и аппетита. Три дня не находил себе места, потом заседлал коня, в ночь поехал к землянке и спалил ее.

Кажется, все следы замел Яшка Ушкан. Да только покоя ему больше не было. Как увидит Димку, сердце так холодом и обдаст: а вдруг еще что-нибудь раскопал? И старался Яшка Ушкан держаться подальше от людей.

Глава XVII

В горах Среднеречья минула еще одна зима, морозная, снежная, по-северному бесконечно долгая. За это время в Матвеевне особых событий не произошло. Верно, на одного охотника стало больше — ступил на таежные тропы Славка. Несколько месяцев провел он с парнями у Седого Буркала, Спромышлял двести тридцать белок, рысь и три колонка. Теперь Славка ходил по селу, как и подобает настоящему охотнику: неторопливо, вразвалку. Старики при встрече протягивали ему руку, а бабы оказывали всяческое уважение: еще один кормилец на ноги встал.

Весна в этом году была дружная. Долго примораживало, а потом вдруг оттеплило. С гор хлынули потоки. К девятому мая открылась река, а десятого мая над селом появился самолет, у сельсовета сбросил красный вымпел — весть о Победе. Прогрохотали выстрелы, а потом все, кто мог ходить, собрались за школой на Золотой поляне и возле костра отпраздновали этот долгожданный день.

А с первой почтой Димке, Андрейке и Вадиму из военкомата принесли повестки — их призывали в армию. Бабы с удивлением посматривали на парней: надо же, выросли, уже солдаты.

— Господи, как же мы без вас-то жить будем? — вздыхали бабы.

— Ничего, скоро фронтовики вернутся.

Димка со Славкой ушли на охоту на рассвете, возвращались домой к вечеру — несли уток на проводины. Славка шел хмурый, задумчивый.

— Ты что эго голову повесил? — спросил Димка,

— Как подумаю, что без вас в тайгу идти придется, тошно становится.

— Папка вернется, поедете в город. Учиться будешь.

— А тайга?

— Тайга от тебя не уйдет. Я отслужу, университет закончу, каждую осень будем сюда приезжать на охоту. Просись у отца, чтобы он тебя в экспедицию с собой брал.

— Думаешь, возьмет?

— Возьмет.

— Я немного побаиваюсь его.

— Чудак ты, Славка. Он же таежник.

— А куда же Чилима с Дымком денем в городе?

— У отца лесники знакомые есть, К ним пристроите.

— Как же с Анютой быть?

— Вот этого я, паря, не знаю. Без нее тетя Глаша с ума сойдет.

— Это верно.

— Ты, Слава, Кузьмичу пиши письма, не забывай старика. Он обещал карабин на тебя переписать.

— Ладно. А к вам приехать можно будет?

— Мы будем служить на заставе, где погиб Сергей Круглов. Я узнаю у командования и сообщу тебе.

Ятока с раннего утра суетилась по дому: вечером люди придут на Димкины проводины. Когда она теперь с ним свидится?

А на крыльце тетя Глаша с Семеновной разговаривали. Анюта с Машей играли под навесом.

— Васю по ранению домой отпустили. А Дима завтра уезжает. Разминется с отцом-то, — печалилась Семеновна.

— Может, в Карске встретятся, — успокаивала подругу тетя Глаша. — Мой-то Ганя в отпуск отпросился. По всей ночи уснуть не могу. Все печалюсь, как бы не передумали начальники.

— Почему передумают? Война-то, поди, кончилась. Можно теперь и матерей попроведовать.

Из-за хребта вынырнул самолет, сделал круг и приземлялся в поскотине.

— Это какой самолет-то? — спросила Семеновна.

— Почтовый, старуня. Сегодня как раз его срок.

— От Степана Сергеевича что-то давно вестей нет.

— Че писать-то. Домой, поди, торопится.

— Наказывал дождать его.

Тетя Глаша с удивлением посмотрела на Семеновну.

— Ты уж, девонька, не помирать ли собралась?

— Сколь жить-то? Пора и честь знать. Что-то в груди болит. И ослабела вся.

— Ты не дури, старуня. Я как без тебя-то тут буду? Мне надо Анюту на ноги поставить. А тебе внука дождаться из армии.

— Нет, матушка, мне уж не дотянуть до того времени, — в голосе Семеновны была тоска. — А ты приходи ко мне на могилку. Да про все рассказывай. А то тебе все недосуг, все куда-то торопишься, лишнего слова от тебя не дождешься.

— Че я лишние-то слова молоть буду? — обиделась тетя Глаша.

А по угору неторопливо шли Василий — полковник и Ганя — генерал. Они встретились в Карске и не успели словом обмолвиться.

— Не верится, Ганя, что добрались до родной земли.

— Я последнее время каждую ночь во сне мать видел. Здорова ли?

— Димка писал, что здорова.

— Твой Димка вроде бы за командира был.

— Какой из него командир. Поди, без матери в лес-то шагнуть боится.

— Увидим. А ты теперь куда?

— Еду в институт. Назначен деканом факультета охотоведения. А ты надолго?

— С неделю пробуду. Нашу часть уже перекинули в Забайкалье, поближе к японской границе. Да и пехота-матушка двигает туда же.

— Значит, не разойтись с самураями?

— Не разойтись.

Василий остановился напротив своего дома.

— Зайдем к нам. Может, и тетя Глаша здесь.

— Зайдем.

— Это кто там идет по угору? — спросила Семеновна.

— Какие-то военные. Батюшки, а орденов-то сколь у того и другого. А у одного-то по штанам красная лента пущена.

— Ты че мелешь-то? Почё он ленту-то на штаны нашивать будет?

— Старуня, они вроде сюда сворачивают, — заволновалась тетя Глаша, — Так и есть, сюда идут.

— Кто же это может быть?

Василий с Ганей вошли в ограду, поставили чемоданы, на них шинели положили.

— А я что тебе говорил? Здесь твоя маманя! — Василий кивком головы указал на тетю Глашу.

Тетя Глаша, не сводя глаз с Василия и Гани, медленно поднялась.

— Батюшки, никак Вася?

— Это который? — щурилась Семеновна.

— Который повыше. А второй-то вроде Ганя, Он и есть… Ганя…

Тетя Глаша кинулась к Гане.

— Мама…

— Господи, дождалась… — Она прижалась к груди сына. Семеновна тоже хотела встать. Но не хватило сил. Василий подошел к ней, опустился на крыльцо и обнял за плечи.

— Мама… здравствуй…

— Вася… прилетел… — У Семеновны глаза застлали слезы.

Из летней кухни вышла Ятока. Глянула на Василия, из рук со звоном покатилась кастрюля.

— Вася!

Василий шагнул навстречу, прижал к груди;

— Кабарожка ты моя. Уж не чаял увидеть тебя…

Ятока высвободилась из объятий, глянула на Василия.

Что-то незнакомое было в этом родном лице. Углубились складки между бровей. Посуровел взгляд. Сильней обозначились скулы. И цвет лица был другой. «Совсем чужой», — невольно мелькнула мысль у Ятоки. Василий будто угадал мысли Ятоки, положил на плечо руку.

— Не печалься… Все будет хорошо.

А под навесом, прижавшись друг к другу, замерли Анюта с Машей. Они первый раз видели военных, им было я любопытно, и страшновато. Они не могли понять, зачем эти люди появились здесь, что им надо.

С ружьями на плечах в ограду вошли Димка со Славкою. Первым их увидел Ганя.

— Вот вы какие. Ну, здравствуйте!

Ганя пожал руку Димке, потом Славке.

— Василий Захарович, ты только погляди, какие тут орлы без нас выросли.

Василий подошел к парням. Димка был вровень с ним, плечистый, жилистый.

— Папка-а, — выдохнул Димка.

— Сынок…

Василий с Димкой обнялись. Славка не сводил восхищенных глаз с Василия. Димка кашлянул в кулак.

— Папка, а это и есть Слава.

Василий обнял и Славку.

— Война кончилась. Теперь твоего отца искать будем. А где Анюта с Машей? — Василий огляделся.

— Да вон они, под навесом, — показала Ятока.

Девчонки, услышав свои имена, забились под верстак.

— Маша, да ты что? Погляди, папка прилетел.

Девчонки забились еще дальше в угол.

— Маша, — позвал Василий. — Да я же тебя еще не видывал. А ты прячешься.

— Пусть маленько попривыкнет, — вмешалась тетя Глаша. — А то сейчас реву не оберешься.

Утро. В небе плывут редкие облака. Солнце то спрячется, бросив на горы серую тень, то вдруг зальет землю ослепительно ярким светом. Тревожно шумит лес. Неспокойно на душе и у Любы. Все ли ладно с мужем? Виктор спозаранку уплыл рыбачить. А здоровье у него не ахти какое. Люба прошлась по дому, поправила засохшую ветку рябины с оранжевыми гроздьями, потом подошла к кроватке и долго смотрела на спящего сына. В памяти всплыли почтовые дороги. И заныло непослушное сердце: «Димка. Где ты сейчас? Какие ветры дуют тебе в лицо? Помнишь ли почтовые полустанки, короткие летние ночи и лесные свирепые грозы? Или белогривый конь унес тебя подальше от дорог прошлого и ты, забыв про все, смотришь в чьи-то невинные девичьи глаза?» Любе тяжело стало дышать. Она встала и подошла к окну. Вдали виднелась дорога. И слышался Любе торопливый конский топот.

У Белого яра под столетней густой сосной, искрясь, плавился на солнце накипень. Вокруг него розовым пламенем полыхал багульник. Родник, пробив в ледяной глыбе дорожку, стремительно бежал к реке. И не было такой силы, которая могла бы остановить его. Из багульника вышла молодая кабарожка, приостановилась, потом легко взлетела на накипень и замерла в изумлении: из толщи льда неслись нежные переливчатые звуки. Что это? Голос раннего весеннего утра или не допетая песня зимы? А в начале плеса, под елью, где был похоронен Ушмун, на холмике зеленела совсем еще крохотная березка.

Точно сама вечность в глубоком раздумье возвышался над тайгою Седой Буркал. Что ему годы? Для него века — как день. От него, продираясь сквозь глухомань, убегали реки, по небесной синеве уплывали облака, уходили в низины звери. Лесной великан с тоской смотрел вдаль, Что томило его сердце? Ушедшие столетия? Нет. Его угнетало одиночество, от которого устают даже горы.

У подножия Седого Буркала, накормив волчат, осторожно вылезла из логова Красная Волчица. Настороженно осмотрелась вокруг. Затаившись, долго вслушивалась в лесные звуки. У нее теперь была новая семья. Еще зимой она встретила волка в верховьях Каменки, а потом привела его сюда. Прошлой ночью он ушел на охоту. И теперь Красная Волчица с тревогой ждала его возвращения.

В поскотине на придорожном замшелом валуне сидел Димка и с грустью смотрел на горы. Дома в ограде уже стояла под седлом лошадь. Через час все жители села соберутся на Матвеевой горе. Председатель сельского Совета Валентина Петровна Поморова поклонится парням и скажет спасибо за то, что в самые лихие годы они не оставили в беде женщин, детей и стариков. Через две недели Димка, Андрейка и Вадим будут уже на границе, у голубой Аргуни. А в ночь с восьмого на девятое августа пограничный отряд, А котором будут служить парни, переправится через реку и обезвредит вражескую заставу, откроет путь советским войскам для разгрома Квантунской армии. Но это будет потом. А сейчас Димка смотрел на горы и у него болело сердце. Здесь, в поскотине, когда-то впервые дед посадил его на коня. Димка изо всех сил держался за гриву и со страхом смотрел на землю, которая, казалось, была далеко от него. А вот еле заметная тропинка. Она убегает к озерам. По ней Димка первый раз в жизни шел на охоту. А у темнеющего вдали колка он хотел остановить свою любовь и не смог, не сумел. И не Матвеевку он сегодня оставляет, а свое беззаботное детство и трудную нескладную юность. Димка встал и пошел к дому. Вслед ему с лесных болот тревожно кричали журавли.

Николай Дмитриевич Кузаков

КРАСНАЯ ВОЛЧИЦА

Роман

Редактор В. Геллерштейн

Художник Ю. Ноздрин

Художественный редактор Г. Саленков

Технический редактор Н. Децко

Корректор Ш. Рудакова

ИБ № 2542.

Сдано в набор 03,02.83. Подписано к печати 20.10 83. А 06734. Формат 84X108/33. Гарнитура литер. Печать высокая. Бумага тип. № I. Усл. печ. л. 25,20. Усл. краск. отт, 25,20. Уч. — изд. л. 27,78.

Тираж 50 000 экз. Заказ 3-55. Цена 2 р. 20 к.

Издательство «Современник» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли и Союза писателей РСФСР 121351, Москва, Г-351, Ярцевская, 4,

Книжная фабрика им. М. В. Фрунзе, 310057,

Харьков-57, Донец-Захаржевского, 6/8.