Красно-коричневый

Он вынул из шайки черно-зеленый, окутанный паром веник. Поднес к ней и легонько встряхивал, покрывал ее жаркими мелкими брызгами, окружал духовитыми ароматами. А потом приложил к затылку горячий ком листьев, прижал ладонями, чувствуя, как она слабо охнула, шевельнулась под этим душистым ворохом.

– Терпи, я легонько…

Он смочил веник, повел горячей листвой по ее плечам, бокам, вдоль желобка спины, по ягодицам и бедрам. Сильно, жарко прижал к пяткам, почувствовал, как напряглись ее узкие маленькие стопы, впитывая жар, древесный сок. И вся она удлинилась на теплых досках, порозовела, расширилась, как бутон.

– А теперь помаленьку…

Он шлепнул ее несильно, оставляя на месте шлепка розовое гаснущее пятно и прилипший листок. Снова шлепнул, сильней, накрывая веником ее дрогнувшие заходившие лопатки.

– Терпи! – говорил он, покрывая ее шлепками, брызгами, шелестом листьев, вкладывая в эти несильные удары свою нежность, кротость, веселье, играя над ней своими блестящими мокрыми мышцами. – Терпи, кому говорю!

Она терпела, не охала, вжимала голову в плечи, когда шумящий хлещущий ком листьев налетал на ее затылок. А когда отлетал, гулял по ее бедрам и икрам, поворачивалась, смотрела одним блестящим синим глазом, как он размахивает, колдует над ней, гоняет вихри огня и ветра.

– Поворачивайся! – приказал он. – А ну поворачивайся!

Она послушно перевернулась, лежала лицом вверх, плотно закрыв веки. А он крестил над ней веником воздух, осыпал жаркой пылью, наносил на нее розовые гаснущие узоры, – на ее круглые плечи, грудь с сиреневыми сосками, округлый, с темным пупком живот, на выпуклые бедра, темный клинышек лобка, на стиснутые колени и напряженные, с сахарными косточками щиколотки.

– Все! – сказал он, опуская веник, тяжело дыша, видя, как сияет ее бедро с черным прилипшим листом. – Сто лет не будешь хворать!

Он сидел на досках, отдыхал. Глядел, как она мылит себе плечи, трет мочалкой ноги, ставя их по очереди на скамейку. Ополаскивает себя водой, отжимая почерневшие гладкие волосы. И было ему удивительно и чудесно видеть ее в этой крохотной северной баньке, смотреть, как блестят в свете керосиновой лампы, сбегают с ее ног струйки воды.

Пока она вытирала волосы, старательно расчесывала их большим гребнем, склонив голову, пропуская сквозь зубья черно-золотую массу волос, он парился. Кидал в каменку воду, заскакивал на полок, яростно, с придыханием, хлестал себя жгучим пучком.

Он выскочил голый в предбанник, и дальше, наружу, во тьму. Поскользнулся на мокрой тропке и пока скользил, обретал равновесие, увидел, что небо над ним ясное, полное звезд. Большие, морозные, огненные, они висели над рекой, над баней, над острым коньком тесовой кровли. Восхищенный, обратя к звездам лицо, он пробежал по мосткам и кинулся в близкую реку. Ахнул, утонул в ее черной ледяной глубине, почувствовал, как сжали ему клещами ребра, закупорили грудь. Вырываясь из железных объятий реки, снова вылетел к звездам, к их блеску, чуду.

«Вот он я!» – беззвучно взывал он к звездам, бурлил и плыл в ледяной реке. Выбрался на скользкий берег и снова, из жгучей ночи, весь исколотый и иссеченный звездами, ворвался в полутемную горячую баню. Бил себя огненными пучками березы.

Светя фонариком, они поднимались в гору, дыша изумительным чистым и сладким ветром. Звезды над ними мерцали зелеными и голубыми ожерельями, словно шитые по бархату драгоценные письмена и узоры.

Сидели вчетвером под лампой. Блестела в лафитниках водка. Краснела на тарелке прозрачная, с металлической каймой семга. Светился пирог, от которого Анна отрезала толстые, душистые ломти, и в срезах бледно розовела запеченная рыба. Хлопьянов чокался, глядел в родные лица, испытывал нежность, благодарность, преклонение перед ними, словно они обладали неведомым ему опытом, и он добирался к ним через годы, войны, пространства земли, чтобы научиться у них, понять, как жить.

– Ну что, на покой? – сказала Анна, утомленно и сладко потягиваясь. – Рыбацкое дело рано вставать!

Они с Катей стали убирать со стола, стелить постели по обе стороны бело-голубой нагретой печи. А Михаил и Хлопьянов не хотели расходиться.

– Еще с тобой посидим, – Михаил прихватил недопитую бутылку и стаканы, и они перешли в холодную горницу, где стоял деревянный стол, ярко, без абажура, светила лампа, и по стенам были развешены обрывки сетей, керосиновый закопченный фонарь и доска с прибитой высохшей шкурой росомахи.

Накинули на плечи ватники, выпили водки. Михаил, словно угадывая неизреченную мысль Хлопьянова, сказал:

– Вот так мы и живем с Анютой. Друг дружке помогаем, терпим. Все ждем, пошлет нам Бог ребеночка, али нет!

Притча, начало которой днем услышал Хлопьянов от Анны, теперь продолжалась в ночной озаренной горнице. Он внимал Михаилу, стараясь понять таинственный смысл, заключенный в чужом житии, усвоить жизненный опыт других, данный ему в назидание.