Красно-коричневый

– Приехал в Чечню, нашел то село, которое она в письме указала. Большое, богатое. Дома каменные, с железными воротами. Посреди ихняя церковь – мечеть, школа, больница. Народу тьма, стариков, ребятишек. За селом сады, виноград, все возделано, вскопано, в каналах вода бежит. Анюты моей не видать, и спрашивать страшно. Встречаю мужика, по виду наш, русский, больно обтрепанный, пропащий, видно пьет. «Нельзя ли, говорю, на работу наняться?» А он мне: «Наймись, дурак! Да только как будешь расчет брать, знай, они нашего брата в рабах держат, друг дружке продают, как овец!» Отвел меня к чечену. Дом огромный, внутри ковры, зеркала. Гараж на две машины, трактор. Семья человек пятнадцать. «Будешь овец поить, сады опахивать, стену кирпичную класть. Еда, питье, сколько хочешь! А конечный расчет осенью!» Отвели мне помещение, глиняный домик в саду, показали, какую кирпичную стену класть. Раствор кидаю, кирпичи кладу, а сам на село смотрю. Где-то рядом Аня моя! «Ну подай же, подай мне знак!»… Живу день, другой. Работаю, стену выкладываю, а сам из-за стены посматриваю. Тропинка, канава с водой, за ними сады, деревья, а по тропинке издалека женщины подходят, по виду русские. Мотыги несут, корзины, а с ними чечен с двустволкой, наподобие охранника. И среди баб, издалека, когда еще лица не видать, узнаю мою Аню! Признал ее за сто шагов! Сердце стучит, думаю, сейчас подбегу, выхвачу ее, и бежать! «Нет, погожу!» Вышел из-за стены, стою. Они мимо проходят, она меня тоже узнала, покачнулась, словно оступилась. Мужик что-то крикнул на нее и толкнул. Мимо прошли. «Ну, думаю, ладно. Теперь за мной дело»… Наутро говорю хозяину: «Дай трактор кирпич подвести!» «Бери!» говорит. Я дождался, когда Аню поведут на работу. Сел на трактор, объехал вокруг сада, поставил, мотор не вырубил. Крадусь в деревьях, гляжу – Аня! Мотыгой тюк, тюк! Худая, коричневая, глазища большие и плачет: «Как же ты меня разыскал?» «Потом, говорю, расскажу. Бежим!» А она шагу ступить не может, обвисла от слабости. Я ее подхватил, поднял, бегу. Чечен увидел, закричал, ружьем пальнул. Меня по ногам ожгло. «Нет, думаю, не упаду!» Донес до трактора, усадил в кабину, и погнал. Без дорог, по садам, по канавам. Слышу, сзади стреляют. Ногам горячо, все порточины в крови. Так часа три мимо дорог пробирались. Она мне ноги рубахой забинтовала. Вышли на большак, трактор бросили и на рейсовый автобус подсели. Дальше на поездах, на трех, четырех ли, к себе добирались. Я ее сторожу, собой прикрываю, погони боюсь. Наконец, доехали. Ночь, тихо, поезд ушел. Прошли мы под зарей, взявшись за руки. Дошли до залива. Глядим, конь пасется. Посмотрели один на другого, и ну целоваться и плакать! Дошли до дома, сняли замок, печь затопили и стали жить. Бережем друг друга, все надеемся, может, пошлет нам Бог сына!

Михаил умолк, и как бы опустел и утих. И в той пустоте, которая в нем растворилась, было ожидание будущего.

– Допьем, да пора расходиться, – сказал Михаил.

Выпили по последней чарке. Михаил ушел в избу, а Хлопьянов помедлил, поплотнее натянул телогрейку и вышел на крыльцо.

Глава тридцатая

Он любил встречавшихся ему незнакомых людей, первый старался им поклониться, уступал дорогу. Они отвечали поклонами, спрашивали, кто он и откуда. И когда проходили, он продолжал испытывать к ним любовь, словно они простили ему какой-то грех и проступок, и он, освободившийся от этого греха и проступка, радостно и облегченно вздыхал.

Он любил Катю, но не прежней мучительной любовью, в которой присутствовало много муки, подозрений, страхов, много уязвленного самолюбия и обиды. Он любил ее новой светлой любовью, обращенной в будущее, которое уже наступило, стало осуществляться под той оранжевой дождливой зарей, на той лодке с лазоревым перышком.

Он жил в ожидании чуда. Бережно нес в груди незримую чашу света, собирая в нее драгоценные, слетавшие отовсюду капли.

Михаил и Анна собрались на тоню, где жили у моря старики, ловили семгу далеко от села. Хлопьянов с Катей упросились вместе с хозяевами. Сносили в карбас весла, канистру с горючим, сумки с хлебом, мотки капроновых веревок. Хлопьянов касался рубленой кормы карбаса с приставшими перламутровыми чешуйками, и каждая кидала в него крохотную многоцветную искру, пополняла драгоценную чашу.

Карбас плыл вдоль лесистого берега, который казался золотой полосой. Хлопьянов устроился на корме с Михаилом, ухватившим тяжелый руль. Анна закуталась в телогрейку, уставила в рубленую поперечину резиновый сапог, и у ее ног дрожала от вибрации черная лужица воды. Катя сидела на носу, ухватив руками бортовины, смотрела вперед. Волосы ее подымались от ветра. Вокруг головы по обе стороны синело море, отражались, как в стекле, белые облака, поднимались из воды розовые острова. Утки пугались стука мотора, начинали бить крыльями по воде, в белых бурунах неслись врассыпную.