Красно-коричневый

Хлопьянов чувствовал на лице тугой холодный ветер. Любовался Катей, которая казалась статуей, вырезанной на носу корабля. Ее порозовевшее от ветра лицо сочетало в себе прозрачное море, отраженное облако, золотой берег, утиную стаю и его восхищение и любовь к ней. И мгновенная счастливая мысль, – сын, который у них родится, все это в себе соберет. Чудную синеву, розовый, парящий над морем архипелаг, черную с белыми подкрыльями утку, которая выгнув шею, летит над водой, проносит свое отражение. Катя, словно угадала его мысль, обратила на него сияющие глаза.

Они подплыли к тоне. Это была рубленая избушка, стоящая на песчаном мысу. На отмели, залипнув килем в песок, спал на отливе карбас. Якорь на длинном канате чернел поодаль, утонув на стеклянном мелководье. Море медленно подступало к берегу, выплескивая на песок плоские прозрачные языки.

Они выгружали из лодки поклажу, шли, высоко поднимая ноги, расплескивая светлые брызги, и навстречу от избушки залаяла собака, дверь отворилась, и рыбак, приземистый, грузный, в грубом вязаном свитере смотрел из-под ладони, как они приближаются.

– А я гадаю, кого Бог принес, – рыбак обратил к ним красное, в морщинах и складках лицо, на котором ярко блестели синие глазки. – Здорово! – протянул он руку. И Хлопьянов, пожимая твердую, черную, в трещинах и буграх ладонь, подумал, что она похожа еловый корень, из которого вырубают киль.

– Здорово, Макарыч! Это гости мои, постояльцы. – Михаил кивнул на спутников. – Хорошо поймали?

– Какой хорошо! Ветра нет! – рыбак мотнул непокрытой головой, на которой ветер, словно в ответ на его укоризну, поднял седой клок. – Едва ли что есть. – Он посмотрел на млечное тихое море, в котором, невидимые, повинуясь ветрам и течениям, двигались косяки, заплывали в расставленные водяные тенета.

В избушке было тепло, накурено, тесно. Еще трое рыбаков, все немолодые, обветренные, – кто валялся на нарах в вязаных шерстяных носках, кто подслеповато втыкал иглу с дратвой в кожаную подошву, кто остругивал острым ножом белую чурку, – все разом воззрились на вошедших одинаковыми синими глазами.

– Хлеба привез? – спрашивали они у Михаила. – Лук кончился, догадался, нет, захватить?… Заборщик когда приедет? Пять рыбин на льду лежат!

Михаил выгружал из сумки хлеб, связку лука, сигареты, коробки спичек, пару бутылок водки. Хлопьянов оглядывал избушку и ее обитателей.

На стене висело ружье. На черном изрезанном столе стоял закопченный чайник. У крохотного, пропускавшего белесый свет оконца валялась зачитанная книга. У печки все было, завалено шапками, завешано бушлатами, вязанными свитерами. На полу среди древесного сора лежал топор и свернутая, готовая к растопке береста.

– Гриша, ступай отрежь рыбину гостям, уху сварим, – указывал встретивший их, старший по виду Макарыч, поднимая с нар худого, костлявого мужика, послушно протопавшего необутыми ногами к порогу, где стояли его сапоги.

– А ты, Федор Тихоныч, приготовь Михаилу снасть, пущай ее в село берет, ремонтирует, – указывал Макарыч второму, тому, что строгал деревяшку. И тот послушно поднялся, пошел выполнять указание.

– А мы с тобой, Кондрата, сходим в море, семгу посмотрим, – обратился Макарыч к маленькому, тачавшему сапог рыбаку. Тот кивнул, отложил неоконченную работу.

– Меня возьмите, – невольно вырвалось у Хлопьянова. – Никогда не видел морские ловы! Как и вчера, на ночном берегу, ему захотелось принять участие в артельной работе. Не быть соглядатаем, а потрудиться с ними на равных, добывая трудами хлеб насущный. Уставать, промерзать, возвращаться в промокшей одежде. Чтобы Катя поджидала его в натопленной избе, ставила перед ним тарелку с горячей ухой, наливала стопку водки.

Втроем вышли наружу. Макарыч прихватил два длинных весла, нагрузился ими, сутуло пошел на берег, где влажно желтел песок, чернел засевший на отмели карбас и море, голубое, белесое, как молоко, дышало, накатывало на песок слюдяные волны прилива.

Кондрата, худой, зябкий, с повисшим носом и нечесаными вихрами, ковылял следом. Хлопьянов старался не наступать на отпечатки их следов, боялся раздавить перламутровую ракушку, серебряный, залипший в песке сучок.

Они приблизились к карбасу. Макарыч кинул через борт звякнувшие весла. Кондрата выдрал из песка осевший якорь, прижимая к груди его лапчатые рога, тяжело поднес к карбасу, кряхтя перевалил через борт.

Рыбаки ухватились за нос лодки, налегли, стараясь сдвинуть ее с мели. Хлопьянов шлепнул ладони на бортовину рядом с багровой мозолистой лапой Макарыча, навалился, чувствуя, как подался киль, начинает двигаться, разрезать песок. Вода под кормой захлюпала, принимая карбас. Хлопьянову казалось, что рыбаки исподволь наблюдают за ним, так ли он, в полную ли силу впрягся в их тяжелую работу.