Красное и белое. И серо-буро-малиновое

К её приходу врачи и медсёстры как всегда срочно проветривали помещения, открывая настежь все двери и окна – Елизавета очень плохо переносила запах пота и грязных мужских тел. Бани и помывочных корпусов при гимназии, превращённой наспех в госпиталь, не было и раненые солдаты, неделями не мытые, пахли уж очень не хорошо. Находчивый главврач легко нашёл решение проблемы – утром сразу же после подъёма больных, приёма ими пищи и удовлетворения иных гигиенических надобностей, в здании гимназии настежь открывали окна и двери – не зависимо от погоды, – выветривая нехорошие запахи, и закрывались они только тогда, когда Елизавета ступала на крыльцо госпиталя. Не беда, что во время этих проветриваний раненные, укрывшись с головой тонкими одеялами, испытывали страшный холод, а часть из них подхватывала ещё и всякие простудные болезни, и воспаления. И немало уже выздоравливающих воинов полегло от этой ежедневной процедуры в глуповскую землю от бронхитов и воспалений лёгких. Но тот небывалый энтузиазм, который они, по свидетельству глуповских историков конца ХХ века, испытывали от посещения их Елизаветой, с лихвой перекрывал все простуды и воспаления. Именно благодаря этому энтузиазму, да ещё и трогательной заботе Елизаветы о страждущих воинах и объяснялся высокий процент тех солдат, которые, не долечившись, устремлялись на фронт со словами:

– Не могу больше! Отпусти, доктор, Христа ради! Уж лучше в окопе от германской пули…

Елизавета всегда входила в каждую палату со смиренным видом и кроткой улыбкой. Сопровождающие шли за ней. Она была старой девой, некрасивой, хотя и стройной. Был у неё в своё время бурный роман с одним подпоручиком, который случился в ранней молодости, то есть – чуть более десяти лет назад, и окончился слезами и многомесячной истерикой, когда выяснилось, что подпоручику нужны были деньги её «пап'a», а не она сама.

Это выяснилось самым грубым образом: подпоручик забавлялся как-то в борделе с девицами и громко хвастался про свой успех у «дуры Лизки» своим собутыльникам. Лизка узнала об этом и навсегда поклялась сторониться мужчин. Она стала очень набожной, читала Святое писание, хотя, надо признать, зов природы время от времени прорывался сквозь её напускную отрешённость от мирской суеты. Она часто испытывала странное волнение при виде стольких крепких мужиков, лежащих в кроватях, хотя и покалеченных войной, но вполне пригодных в своей большей части к продолжению человеческого рода. Иногда и она ловила на себе нескромные взгляды выздоравливающих мужиков, и, следует признать, испытывала некоторое удовольствие от этого, хотя и смущалась этими взглядами. Она ласково заговаривала с такими, поправляла им одеяла и подушки, испытывая при этом томный трепет и волнение.

После часа таких трудов, она поднималась в кабинет к главному врачу и вела с ним беседы о нуждах госпиталя. Составив очередной список нужд, она отправлялась к «пап'a» – раньше в Думу, а теперь – во Временный комитет, где ходатайствовала перед ним об их удовлетворении. «Пап'a» неизменно ставил на прошении своей дочери резолюцию: «Да неужели?!», резолюция передавалась в канцелярию, где чиновники сами решали – ставить запятую или нет, а оба Ани-Анимикусова, довольные выполненным долгом, расставались до обеда, который изволили вкушать в тихой семейной атмосфере собственного дворца в самой середине Глупова в двух шагах от Спасской площади. В силу военного положения и разрухи они ограничивали себя во всём, в том числе и в еде. В глуповском архиве сохранилось несколько меню их обедов того тревожного и голодного времени. Вот меню, которое как раз и было помечено тем тяжёлым для отечества днём, когда Зойка Три Стакана пыталась взять власть в свои руки:

«Суп из артишоков.

Форель.

Ветчина с соусом муссо.

Пулярка а ля кардинал.

Седло серны.

Салат.

Компот.

Пудинг императрицы.

Кекс-пармезан.

Десерт (дыня, клубника, ананас)».

После обеда Ани-Анимикусов, покуривая сигару, и не обращаясь ни к кому в отдельности, сказал:

– Представляете себе! Эти новые голодранцы из Совета вчера вечером пришли в Комитет нас арестовывать!

Жена Ани-Анимикусова, урождённая графиня Саксон-Вестфальская, ничего не поняв из этой фразы, произнесённой по-русски, согласно закивала головой, словно говоря: «да, да! так, мол, и надо», а Елизавета возмутилась:

– Как Вы можете говорить об этом спокойно, пап'a! Надо немедленно их всех арестовать! А то они натворят Бог весть что!

– Да неужели?! – Был ответ князя.

На этом разговор был закончен, все, помолчав, разошлись по своим делам: Ани-Анимикусов – во Временный комитет, подписывать бумаги, княгиня – к своим канарейкам и живописи акварелью, княжна – к Святому писанию с иллюстрациями Доре. Лишь камердинер князя Митрофан уверенной походкой направился через Александровский сквер в здание Временного комитета, позвал к себе бывшего полицмейстера города, а ныне – начальника демократической милиции Глупова (у Временного комитета была своя милиция) и заявил: