Красное и белое, или Люсьен Левен

– Я сам себе надоел бы. Я не обладаю вашим мужеством. У меня будет достаточно времени быть серьезным, когда я разорюсь; тогда, чтобы скучать с пользой, я брошусь в политику и вступлю в тайные общества в честь Генриха Пятого, моего короля. Вы мне дадите местечко? А пока, господа, так как вы очень серьезны и еще усыплены приветливостью особняка Марсильи, давайте сыграем в ту итальянскую игру, которой я вас как-то научил, в фараона. Господин де Васиньи, который ее не знает, будет метать банк, и Гоэлло не станет говорить, что я выдумываю правила игры, чтобы всегда выигрывать. Кто из вас умеет играть в фараона?

– Я, – сказал Люсьен.

– Хорошо; будьте настолько добры, наблюдайте за господином де Васиньи и помогайте ему соблюдать правила игры. Вы, Роллер, будете крупье.

– Я никем не буду, – сухо ответил Роллер, – я ухожу.

Объяснялось это тем, что Люсьен, которого он никогда не встречал у госпожи д’Окенкур, был в этот вечер в центре внимания; заметив это, граф Роллер ушел, так как не мог с этим примириться. Значительная часть общества Нанси, в особенности молодые люди, не выносила Люсьена. Раза два-три он ответил им высокомерно и даже, по их мнению, весьма остроумно; с тех пор они стали его смертельными врагами.

– А после игры, в полночь, – продолжал д’Антен, – когда вы проиграетесь, как подобает порядочным и милым молодым людям, мы отправимся ужинать в «Гранд-Шомьер». – (Это был лучший ресторан в Нанси, расположенный в саду бывшего картузианского монастыря.)

– Если это пикник, – сказала госпожа д’Окенкур, – то я согласна.

– Конечно, – ответил д’Антен, – а так как господин Лафито, у которого замечательное шампанское, и господин Пьеборль, владелец единственного здесь ледника, могут лечь спать, то ради пикника я позабочусь о вине и о том, чтобы его заморозили. Я распоряжусь доставить его в «Гранд-Шомьер». А пока, господин Левен, вот вам сто франков: сделайте мне честь, играйте за меня и постарайтесь не соблазнять госпожу д’Окенкур, а не то я вам отомщу и донесу на вас в особняк де Понлеве.

Все подчинились решению д’Антена, даже благоразумный Васиньи. Через четверть часа игра приобрела весьма оживленный характер. На это-то и рассчитывал д’Антен, желая разогнать зевоту, которой все заразились у госпожи де Марсильи.

– Я выкину карты в окно, – сказала госпожа д’Окенкур, – если кто-нибудь поставит больше пяти франков. Неужели вы хотите сделать из меня маркизу-картежницу?

Вернулся д’Антен, и в половине первого все отправились в «Гранд-Шомьер». Цветущее апельсиновое деревцо, единственное в Нанси, стояло посредине стола. Вино было прекрасно заморожено. Ужин прошел очень весело, никто не напился, и в три часа утра все расстались лучшими друзьями.

Так женщина губит свою репутацию в провинции; но госпожа д’Окенкур не обращала на это никакого внимания. Утром, проснувшись, она пошла к мужу, который сказал, целуя ее:

– Ты отлично делаешь, что развлекаешься, моя крошка; хорошо, что у тебя хватает на это смелости.

Люсьен затянул возможно дольше свое пребывание в особняке д’Окенкур; он вышел вместе с последними гостями и примкнул к их небольшой группе, уменьшавшейся на каждом углу, по мере того как каждый сворачивал к своему дому; наконец он честно проводил последнего, жившего дальше всех. Он много говорил и испытывал смертельное отвращение при мысли, что очутится наедине с самим собою, так как еще в особняке д’Окенкур, слушая болтовню и любезности всех этих господ и стараясь своей находчивостью в разговоре укрепить положение, которое как будто занял и которое не было положением мальчика, он уже принял решение относительно завтрашнего дня.

Он решил не идти в особняк Понлеве. Он страдал, но «надо, – так думал он, – заботиться о своей чести, и если я сам махну на себя рукой, то предпочтение, которое она иногда как будто оказывает мне, будет уничтожено презрением. С другой стороны, бог знает какое еще новое оскорбление готовит она мне, если я приду завтра!»

Обе эти мысли, сменявшие последовательно одна другую, были для него адом.

«Завтра» наступило очень скоро, а вместе с ним явилось и острое ощущение счастья, которого он лишил бы себя, если бы не пошел в особняк Понлеве. Все ему казалось пошлым, бесцветным, противным по сравнению с тем сладостным смущением, которое он испытывал бы в маленькой библиотеке, перед столиком красного дерева, за которым она работала, слушая его. Уже одно решение отправиться туда сразу изменило его состояние.

«К тому же, – прибавил Люсьен, – если я не пойду сегодня, как я явлюсь туда завтра?» В крайнем замешательстве он прибегал к избитым мыслям: «Неужели я, в конце концов, хочу, чтобы передо мной закрылись двери этого дома? И притом из-за глупости, в которой, пожалуй, я сам виноват? Я могу попросить у полковника разрешения отправиться на три дня в Мец… Я сам себя накажу, я там погибну от тоски».