Красное и белое, или Люсьен Левен

– Господа, – обратился он ко всем трем врачам, стоявшим рядом, – руководство министерства внутренних дел стало жертвою клеветы в связи с одним раненым, неким Кортисом, принадлежащим, по слухам, к республиканской партии… Было упомянуто слово «опиум»; честь вашего госпиталя и ваша ответственность как правительственных служащих требует, чтобы все, что произойдет у постели раненого Кортиса, протекало в атмосфере самой широкой гласности. Нельзя допустить, чтобы оппозиционные газеты могли найти здесь повод для клеветы. Быть может, они подошлют своих сотрудников. Не находите ли вы, господа, уместным пригласить сюда ординатора и главного хирурга?

За обоими врачами послали практикантов.

– Не считаете ли вы, что было бы весьма кстати поместить у койки Кортиса двух санитаров, людей благоразумных и неспособных на ложь?

Слова эти были поняты наиболее пожилым из присутствовавших врачей в том смысле, в каком их поняли бы за четыре года до того. Он назвал двух санитаров, в прежнее время принадлежавших к конгрегации, двух отъявленных плутов; один из хирургов ушел сразу же, чтобы поставить их на дежурство. Врачи и хирурги быстро стали стекаться в дежурную комнату; однако царило глубокое молчание, и у всех был мрачный вид. Увидав, что врачей и хирургов собралось уже семь человек, Люсьен сказал им:

– Господа, предлагаю вам от имени господина министра внутренних дел, приказ которого у меня в кармане, предоставить Кортису такой уход, как если бы он принадлежал к самым состоятельным кругам общества. Мне кажется, что это в наших общих интересах.

Все без исключения, хоть и нерешительно, согласились с этим.

– Не следует ли нам всем отправиться к постели больного, а затем устроить консилиум? Я попрошу вкратце запротоколировать все, что будет говориться, и передам протокол господину министру внутренних дел.

Решительный вид Люсьена устранил всякую возможность возражений со стороны этих господ, большинство которых предполагало провести вечер с большей пользой для себя или более весело.

– Но, сударь, я видел Кортиса сегодня утром, – уверенным тоном заявил сухой человечек с лицом скряги, – это почти мертвец. К чему консилиум?

– С вашего замечания, сударь, я и начну протокол.

– Но, сударь, я говорил не для того, чтобы мои слова были повторены…

– Повторены! Вы забываетесь, милостивый государь. Имею честь заверить вас, что все сказанное здесь, ваши слова, так же как и мой ответ, будут точно воспроизведены в протоколе.

Фраза Люсьена прозвучала совсем неплохо. Но, произнося ее, он покраснел, а это могло испортить дело.

– Все мы, конечно, желаем лишь выздоровления раненого, – сказал с целью прекратить спор наиболее пожилой из врачей.

Он отворил дверь, и все вышли; перешли из одного двора в другой, причем врач, споривший с Люсьеном, держался поодаль от него. Во дворе к шествию присоединились еще три-четыре человека. Наконец, в тот момент, когда открыли дверь палаты, в которой лежал Кортис, подоспел главный хирург. Вошли сначала в ближайшую швейцарскую.

Люсьен попросил главного хирурга подойти с ним к лампе, дал ему прочесть письмо министра и в двух словах рассказал о том, что было предпринято до его прибытия в госпиталь. Главный хирург был человек очень порядочный и не лишенный такта, несмотря на свой мещански-напыщенный тон; он сообразил, что дело могло принять серьезный оборот.

– Не будем предпринимать ничего без господина Моно, – сказал он Люсьену, – он живет в двух шагах отсюда.

«А, – догадался Люсьен, – это хирург, ответивший ударом кулака на предложение дать Кортису опиум!»

Через несколько минут, ворча, явился господин Моно: ему помешали обедать; кроме того, он немного побаивался последствий своей утренней кулачной расправы.

Узнав, в чем дело, он заявил Люсьену и главному хирургу:

– Ну что же тут, господа, долго разговаривать: это покойник. Чудо, что он до сих пор живет с пулей в животе, да не только с пулей, но и с лоскутьями сукна, с ружейным пыжом и бог весть с чем еще. Вы понимаете, что я не рискнул запустить зонд в такую рану. Кожа у него сожжена загоревшейся рубашкой.

Ведя такой разговор, они подошли к больному.

Люсьену выражение его лица показалось решительным и не слишком плутовским – менее плутовским, чем у Дебака.

– Сударь, – обратился к нему Люсьен, – вернувшись домой, я нашел у себя письмо госпожи Кортис…

– Госпожа! Госпожа! Хороша госпожа, которой через неделю придется просить милостыню.

– Сударь, к какой бы партии вы ни принадлежали, res sacra miser[88], министр видит в вас только страдальца. Говорят, вы бывший военный… Я – корнет Двадцать седьмого уланского полка… Как товарищу, позвольте предложить вам небольшую временную поддержку…

И он положил два наполеондора в руку, которую больной высунул из-под одеяла; рука пылала, и от прикосновения к ней у Люсьена сжалось сердце.

– Вот это дело, – промолвил больной. – Нынче утром сюда приходил какой-то господин, обещал пенсию… Пустые посулы… ничего серьезного. Но вы, господин корнет, дело другое… с вами я буду говорить…